Следующий вопрос адвоката касался угроз семье Сташинских. «Относилось ли также к вашей сестре, которая поддерживала связь с движением сопротивления, обещание не карать вас и ваших родителей в случае вашего сотрудничества?» Подзащитный ответил утвердительно. МГБ загнало его в угол – у него не оставалось другого выбора, кроме сотрудничества. Зайдель добивался того, чтобы судьи увидели смягчающие обстоятельства и поняли, что Богдан вступил в ряды тайной полиции под давлением, а не по своей воле. По показаниям обвиняемого в первый день процесса можно предположить, что он следовал разработанной Зайделем стратегии287.
Те, кто защищал интересы наследников Ребета и Бандеры, вели совсем другую линию. Адвокаты ставили под сомнение рассказанную подсудимым историю, найденные им для себя оправдания, доказывая, что он предал и свою семью, и свою родину. Но 8 октября только Адольф Мир, представитель Дарьи Ребет, имел возможность задать Сташинскому вопрос. Когда Богдан описывал, как родители и сестры порвали с ним и как их отношения наладились, адвокат спросил, известно ли подсудимому, что произошло с Иваном Лабой – его несостоявшимся зятем и командиром повстанческого отряда, в который его внедрили? Бывший агент ответил, что Лаба погиб в бою. Он не знал, как именно это случилось, – услышал об этом от родни перед отъездом в Польшу летом 1954 года. Сташинский снова лгал, но на Западе никто не мог бы его уличить288.
В первый день процесса Хансу Нойвирту, Чарльзу Кёрстену и Ярославу Падоху не представился шанс начать словесный поединок с обвиняемым. Отвечая на вопросы Ягуша, Сташинский после перерыва и дальше давал показания о работе на КГБ. Он рассказал, как окончил специальную школу в Киеве и был направлен сначала в Польшу, затем в Восточную Германию, где познакомился с куратором Деймоном («Сергеем»). По приказу последнего Сташинский наведался в Мюнхен и встретился с украинским эмигрантом, которого в Карлсхорсте хотели завербовать. Перебежчик описал, как он делал закладку в тайники, наблюдал за американскими и западногерманскими военными частями. Неусыпно следивший за ним Витошинский писал:
Сташинский говорит, как будто это не суд над ним за известные и еще неизвестные совершенные им убийства и другие гнусные преступления, а словно он рассказывает заинтересованной публике о своих подвигах. Он порой усмехается – видимо, воображая, что этим искривлением губ, наводящим на мысль о цинизме и насмешке, и своим тихим голосом он показывает себя добросердечным и наивно-невинным типом.
Нервозность, явная в начале утреннего заседания, почти исчезла. Другой зритель так передавал свои впечатления от поведения обвиняемого: «Он отвечает на вопросы с безучастным хладнокровием, не изменяющим ему почти никогда, не возбуждается, не повышает голоса»289.
Первый день процесса подходил к завершению. В общем, это был театр двух актеров: Ягуша и Сташинского. Председатель суда стремился восстановить ряд событий и пролить свет на мотивы действующих лиц, обвиняемый тщательно играл роль честного человека, готового выложить все как на духу. 8 октября могло показаться, что тактика Богдана не дает желаемого результата. Хоть Ягуш и обращался с подсудимым вполне любезно, называя его почти всегда «герр Сташински», оправданиям верить он не спешил. Когда молодой человек признался, как ошеломило его пепелище польской хаты, Ягуш напомнил: «Сильное впечатление от сожженного дома вы пережили в конце 1943 года, так что вам было двенадцать лет. Разговор с Ситняковским вы имели на девятнадцатом году жизни». Дела принимали не лучший для Богдана оборот290.
Глава 40Первое убийство
Утром 9 октября, на второй день процесса, Борис Витошинский стоял у входа в Федеральный верховный суд задолго до начала заседания. В «Шляхе перемоги» он писал: «Утро этого дня снова было погожим, солнечным и бодряще прохладным, освежив утомленные лица журналистов, которые, видимо, проработали всю ночь, готовя статьи с информацией для своих газет. Дверь здания, где происходит процесс, еще заперта, и возле нее прохаживается молоденький полицейский. А ожидающих под дверью все больше и больше»291.
Наконец, после тщательной проверки документов, журналистов и посетителей пропустили внутрь. Еще одна проверка у дверей зала № 232. Без четверти девять полиция ввела Сташинского. Пять минут спустя вошел Генрих Ягуш, в красной мантии и в очках с одной линзой, а с ним и остальные судьи. На заседание явились адвокаты в полном составе: Гельмут Зайдель, Адольф Мир, Ханс Нойвирт, Чарльз Кёрстен и Ярослав Падох. Можно было начинать. Этого дня Дарья Ребет и ее сын Андрей (их представлял Мир) ждали с замиранием сердца – обвиняемый должен был рассказать, как убил их мужа и отца. В отличие от бандеровцев, имевших неплохие связи в западногерманской разведке и контрразведке, Ребеты не могли ничего выведать о показаниях убийцы заранее. Как позднее утверждал Андрей, об убийстве отца агентом Лубянки они узнали из газет. По сведениям ЦРУ, в 1962 году за Дарьей несколько месяцев открыто вели слежку какие-то люди. Ее друзья полагали, что таким образом вдову хотели запугать, если не довести до сердечного приступа. Она выдержала это испытание и теперь была готова смотреть в глаза убийце своего мужа292.
Многие зрители недоумевали, почему КГБ вообще решил ликвидировать Ребета. Этот журналист, видимо, не был связан с разведками стран НАТО и тем более их тайными операциями в Советском Союзе. Андрей вспоминал, что отец планировал уехать в Соединенные Штаты, поскольку большинство его единомышленников уже перебрались в Северную Америку. Он даже пошел на курсы токарей и только жена, отказавшись ехать за океан, удержала его в Западной Германии. Вопрос о том, почему Ребета убили двумя годами раньше Бандеры, не давал покоя и членам ЗЧ ОУН – но вовсе не из сочувствия к первой жертве Сташинского. Они годами доказывали всем вокруг, что именно бандеровцы, а не сторонники Ребета, несут угрозу власти Кремля над Украиной. Сверх того, они винили политического противника Бандеры в подрыве единства националистического движения – что было в интересах Советского Союза. После обнародования в ФРГ признаний Сташинского, среди эмигрантов пошел слух, что на Ребете убийца просто тренировался перед истинно важным заданием – ликвидацией Бандеры. Злые языки говорили, что КГБ сначала испытал стрельбу ядом на собаке, а потом и на человеке. Ребету просто не повезло293.
В марте 1962 года Ханс Нойвирт решил объяснить выбор первой жертвы в письме Фрицу фон Энгельбрехтену – судье, который вел следствие. По словам Нойвирта, верхушка бандеровской ОУН отрицала какую-либо случайность убийства Ребета. Бандеровцы исходили из предпосылки, что «большевики слишком хорошо и трезво просчитывают варианты, чтобы подвергать себя риску преждевременного разоблачения без цели и ощутимой выгоды». Тем не менее, отбросив такую гипотезу, в ЗЧ ОУН не могли придумать ничего взамен. Все еще полагая, что оппозиция против Бандеры невольно играла на руку Москве, они не представляли, какую задачу выполняла проведенная операция. Нойвирт продолжал: «Таким образом, у большевиков нет сколько-нибудь очевидного мотива ликвидировать Ребета. Он им был скорее полезен благодаря оппозиционной деятельности». Впоследствии документ попал в руки вдовы убитого пять лет назад политика. Появление его текста в журнале, чьим редактором он в свое время работал, только усугубило недоверие между двумя группами националистов294.
Ягуш в начале заседания показал Сташинскому фото мужчины, которого тот опознал как Льва Ребета. Судья затем огласил краткую биографию покойного: занятия на юридическом факультете Львовского университета (тогда еще в Польше), руководство националистическим подпольем после ареста Бандеры в 1934 году, членство в правительстве Украинской державы, провозглашенной во Львове без одобрения Гитлера в 1941 году, заключение в Освенциме, разрыв с Бандерой, издание газеты, ставшей рупором демократического направления в украинском национализме. Зачитав эту биографию, Ягуш задал подсудимому вопрос, не предполагавший ответа «да» или «нет»: «Что вы можете сказать о Ребете?»
Сташинский признал, что его представление о Ребете почти целиком сформировал куратор – Деймон. Подобно другим офицерам КГБ в Карлсхорсте, «Сергей» называл его газетчиком, деятелем идеологического направления. Начальство утверждало, что националистические газеты, вроде этой, распространяют антисоветскую пропаганду и не дают эмигрантам возвращаться на родину. Богдан ни разу не читал статей Ребета, так что он просто верил Деймону на слово295.
8 октября Сташинский рассказывал о контакте с Иваном Бысагой – агентом КГБ, довольно близко подобравшимся к Ребету. Председатель суда подробно расспрашивал его о личном отношении к первоначальному плану Карлсхорста – похитить редактора «Украинского самостийника». Ягуш задал ему такой вопрос: «Верно ли, что вы смотрели на цель и на метод похищения так, как вам представил их Сергей?» Сташинский это подтвердил, признав: «Я был сотрудником КГБ и должен был исполнять данные мне задания». Судья не дал ему передышки: «Считали ли вы это правильным?» Богдан не отрицал. И выслушал в свой адрес следующее: «Есть разные люди среди идущих на сотрудничество с КГБ. Кто-то из них даже делает это с радостью. Вы, герр Сташински, относитесь к этой категории». Тот молчал – если не опешил, то предпочел держать язык за зубами. Зрители видели его смущение296