Люди в зале слушали его в полном молчании. Богдан – как обычно бледный – заглядывал в глаза председателю суда, тогда как остальные не сводили глаз с него самого. Даже стенографистки перестали стучать по клавишам.
«Я вошел в проем арки, – продолжал Сташинский. – Гараж был открыт, машина стояла в гараже. Он стоял с левой стороны и возился с чем-то около шоферского сиденья. Он только что вышел из машины… Я уже сделал два шага в его направлении, но тут у меня промелькнула мысль, и я сказал себе, что этого не сделаю. Я повернулся и ушел оттуда».
Аудитория издала едва слышный вздох облегчения. Только на Ягуша столь резкие повороты сюжета никак не действовали. «Мост был каменный или деревянный?» – спросил он подсудимого, когда тот признался, что, боясь еще раз передумать, выстрелил ядом в землю и бросил пистолет в тот же ручей в парке Хофгартен, в котором полтора года назад утопил орудие убийства Льва Ребета. Сташинский ответил, что ручей был тот же самый, а вот мост нет – на этот раз каменный.
Наконец рассказ Богдана достиг последнего дня жизни Бандеры. Подсудимый начал с того, как увидел «опель», покидавший Цеппелинштрассе. Затем он сел на трамвай и добрался до Крайттмайрштрассе – на этой улице жил объект. Ягуш сразу же стал допытываться о мотивах упорного преследования будущей жертвы: «Как вы это себе представляли? Вы могли сказать себе: он уехал, на сегодня хватит. Вместо этого вы задумались, куда он едет». Единственным оправданием Сташинскому служило то, что он просто выполнял приказ. Он объяснил суду: «Я должен был принять какие-то меры, из которых следовало бы, что я старался выполнить задание». Когда дело дошло до самого убийства Бандеры, Ягуш вновь подстегнул подсудимого лаконичным вопросом: «Что вы сделали?» Богдан признал, что в тот раз он уже так не колебался. «Я должен был это сделать!» Аудитория вновь замерла от волнения. Витошинский так изобразил эту картину: «Все замерли, не слышно ни шепота, ни кашля. Пять судей в вишневых мантиях с широкими белыми манишками и галстуками-бабочками неподвижно застыли, словно резные статуи, на фоне серой стены, устремив глаза на Сташинского. А он, понурив голову, почти шепотом, отрывисто, продолжает свой ужасный рассказ».
Сташинский так описал суду сцену убийства: на этот раз он не решился идти в подворотню, а пошел к парадному ходу в дом и открыл дверь выданным ему в Карлсхорсте ключом. Затем он закрыл дверь изнутри и сделал несколько шагов вверх по лестнице – оттуда он будет подстерегать жертву. Мимо него спустилась по лестнице женщина, но она, увидев его мельком со спины, тут же вышла на улицу. Через пару минут Бандера открыл дверь подъезда, вошел в дом и стал возиться со своим ключом, застрявшим в замке. Другой рукой он придерживал сумки. Одна из них была открыта, и Богдан разглядел там помидоры. Подсудимый пояснил затаившей дыхание аудитории: «Это ситуация, не подходящая для убийства. Он должен был закрыть за собой дверь».
В ту же секунду Бандера, услышав приближавшиеся шаги, поднял голову и взглянул на незнакомца. «Он увидел меня, я смотрел на него». Чтобы выиграть время, убийца нагнулся и сделал вид, что завязывает шнурок. Когда он выпрямился, объект по-прежнему беспомощно дергал ключ. Подсудимый продолжал: «Тогда я пошел вперед. Я не знал, стрелять или нет. Я спускался по лестнице и уже думал, что сейчас пройду мимо него и, наверно, из этого всего ничего не выйдет. С другой стороны, я знал, что должен это сделать… Это уже вторая попытка, я не должен ее упустить, думал я». По словам Сташинского, он услышал собственный голос словно откуда-то сбоку: голос спросил Бандеру, все ли в порядке с замком. И тут же понял, как это глупо, – его мог выдать акцент. Объект ответил, что все в порядке. Ключ наконец-то вынулся из замка. Киллер взялся за входную дверь левой рукой. На какой-то миг его охватили колебания. Он признался суду: «Я стоял и собирался уже закрыть за собой дверь… Но тут я резко поднял руку и выстрелил из обоих стволов, сразу же повернулся, захлопнул за собой дверь и ушел».
Борис Витошинский посмотрел на часы: ровно 11:30 утра 10 октября 1962 года. Правда о гибели его вождя и друга наконец-то прозвучала. Теодор Оберлендер получил доказательство непричастности к этому злодеянию. Ярослав Стецько, третий номер в очереди на ликвидацию, легко мог представить, что ожидало бы через некоторое время его самого.
Через несколько минут Ханс Нойвирт – главный адвокат семьи убитого – задал подсудимому первый вопрос. «О чем вы думали, убивая Степана Бандеру?» Сташинский не сразу нашелся с ответом. Заметно нервничая, он произнес: «У меня не было никаких личных причин убивать его. Я просто выполнял приказ». Ягуш объявил перерыв на обед. Зрители потянулись к выходу301.
Глава 42Сомнения
Рассказ Богдана Сташинского о совершенных им двух убийствах звучал в зале суда и сенсационно, и неправдоподобно. Многочисленные репортеры из ФРГ и других государств задавались вопросом: почему тот, на чьей совести две жизни, так легко в этом признается? Уж не дергает ли его за ниточки неведомый кукловод?
Пресса Советского Союза и Восточной Германии с пеной у рта доказывала, что Сташинский – фанатичный бандеровец, готовый даже на самооговор ради того, чтобы обвинить Москву в злодействах, к которым та непричастна. В первых числах октября 1962 года, за несколько дней до начала процесса в Карлсруэ, в СССР вышло интервью с неким Михаилом Давыдяком. Его представили как бывшего члена бандеровской ОУН, которому руководство и разведка ФРГ дали ряд заданий и переправили на Украину. Давыдяк утверждал, что весной 1959 года – едва ли не в последний день в Мюнхене – он говорил с вождем с глазу на глаз и тот велел ему выведать, какие слухи ходят на западе Украины о родне Сташинского. Бандера, мол, планировал послать этого члена ЗЧ ОУН туда же, на Украину, с неким секретным поручением302.
Сомнения по поводу показаний Сташинского высказывали не только по ту сторону железного занавеса. Версия событий, изложенная обвиняемым утром 10 октября, казалась неправдоподобной многим. В нескольких газетах – Frankfurter Allgemeine Zeitung, Die Welt (Гамбург), Deutsche Zeitung und Wirtschaftszeitung (Кёльн) и Süddeutsche Zeitung (Мюнхен) – вопрошали, преступник ли он на самом деле. В какой-то мере скепсис журналистов повлиял на манеру допроса подсудимого, избранную председателем – Генрихом Ягушем. Раздраженный утечками в прессу до начала процесса, он, открывая первое заседание, упирал на беспристрастность суда. Как показали дальнейшие два дня, он был человеком слова. Ягуш неустанно обращал внимание на факты, противоречившие показаниям Сташинского о поездках в Мюнхен, встречах с другими агентами и последних минутах Ребета и Бандеры. Такая въедливость оказалась заразительной303.
9 октября, под вечер, судья подытожил слова Богдана о его мотивах совершения убийства. Ягуш, попросив поправить его, если он что-то спутает, выразился так: «Ваше воспитание в годы с тысяча девятьсот пятидесятого по пятьдесят седьмой и ваши взгляды были таковы, что если вы получили приказ, то должны выполнить его в интересах Советского Союза, не принимая в таком случае во внимание какое-либо чувство страха за себя лично, но преодолевая его». Сташинский не возражал. Ягуш спросил, каковы, по мнению подсудимого, могли быть последствия невыполнения приказа. Тот ответил: «Откажись я от преступления по соображениям человечности и из-за противодействия моей совести, это означало бы для меня самую суровую кару. Так как я знал о плане убийства, меня изолировали бы ото всех людей, что равнялось бы смертному приговору».
Резюмируя слова Сташинского, председатель суда опирался не только на его показания в Карлсруэ, но и на протоколы допросов правоохранительными органами ФРГ. В рассказах перебежчика 1961 и 1962 годов Советский Союз и Россия выступают как одно и то же. Богдан говорит о преданности Кремлю, а не малой родине, не скрывая, что западноукраинское прошлое стало для него обузой. Усвоенная в детстве украинская идентичность, не откажись он от нее, мешала бы Сташинскому считать себя патриотом.
Ягуш процитировал один из протоколов:
Я постепенно убеждался в правоте советского режима и все больше усваивал тот взгляд, что я все это делаю во благо советского народа… Я был твердым коммунистом, я все делал из политических убеждений… Невозвращение на родину я считал изменой. Это следовало из моего коммунистического воспитания. С другой стороны, я сочувствовал семьям жертв, но, когда дело шло о врагах русского народа, мои коммунистические принципы предписывали проявить твердость.
На вопрос судьи Вебера, верит ли он в Бога, Сташинский отреагировал долгим молчанием. Чуть позже он заявил, что до убийства Ребета не причинял никому зла – по меньшей мере на нем не лежала вина за чью-либо смерть. Он вырос в религиозной семье, но теперь, после всего, что с ним произошло, после всего, что он сделал, ему трудно было сказать, верит он в Бога или нет.
Дискуссию о мотивах злодеяний Сташинского продолжили вопросы, которые задавал главным образом Адольф Мир – представитель семьи Ребета. А вот Гельмут Зайдель, адвокат подсудимого, хранил молчание. Зайдель почти не принимал участия в процессе, не видя в этом нужды. Казалось, Ягуш, 9 октября так рьяно опровергавший подсудимого, теперь сам играл роль защитника – задавал вопросы и подсказывал ответы, идеальные для избранной Зайделем тактики: молодой человек совершил гнусные злодеяния только вследствие промывки мозгов советской пропагандой и ввиду риска для собственной жизни, связанного с неповиновением начальству. Сумел ли Богдан убедить Ягуша и его коллег, что ничего от них не утаивает и раскаивается вполне искренне? Или сказанное им 10 октября подтвердило версию, высказанную Чарльзом Кёрстеном в Америке, – в обмен на обвинение Кремля Сташинский мог рассчитывать на мягкий приговор? Ход процесса допускал различные толкования