321.
Ее речь, несомненно, произвела впечатление и на публику, и на суд. Сташинский был еще бледнее обычного и не поднимал глаз.
Глава 44Адвокаты дьявола
По окончании обеденного перерыва Генрих Ягуш дал слово Адольфу Миру, представителю семьи Ребетов. Мир во время допроса подсудимого взял такой же резкий тон, как и Нойвирт. Как и главный прокурор Альбин Кун, этот юрист отбросил версию о насильственном принуждении Сташинского к выполнению приказа. С другой стороны, Мир не поверил прокурорской квалификации убийств как вероломных. Род преступления следовало определить точно. Согласно законам ФРГ, наиболее суровая кара грозила виновному в Meuchelmord – вероломном убийстве, при совершении которого жертва была заведомо беззащитна и не готова к нападению. Адвокат обратился к судьям: «Был ли Ребет беззащитен, был ли он доверчив?» И сам дал ответ на риторический вопрос: «В том состоянии, в каком Ребет поднимался по лестнице, он вне сомнения не был беззащитен. Понятию же доверия тут не место». Мир доказывал, что у Ребета было крепкое здоровье и он умел за себя постоять. И заключил: «Здесь нельзя просто так употребить понятие вероломного убийства, как это обычно делают непрофессионалы». Прокурор никак не ожидал от коллеги-юриста, что тот подведет мину под один из его ключевых доводов: Сташинский убил беззащитную жертву, которую застал врасплох, и поэтому заслуживает самого сурового наказания.
Однако этим внезапный выпад Мира против обвинения не ограничился. Он утверждал, что странно было бы ждать от Сташинского бегства на Запад, когда тот впервые получил преступный приказ, – учитывая его коммунистические убеждения и то, как ему промыли мозги. Далее Мир сослался на представляемую им Дарью, вдову Льва Ребета, – она по-своему видела наилучший исход процесса. Адвокат заявил: «Высокий сенат! От имени фрау Ребет должен еще раз вас уверить, что она не чувствует к Сташинскому ни малейшей ненависти, но сочувствует ему и в этом права… Мягкого приговора также хватило бы, ибо поступок Сташинского значит для него бремя на совести, от которого он, как ответственный за гибель двух человек, никогда не избавится»322.
Что произошло? Многих в зале выступление Мира просто ошеломило. На чьей стороне этот адвокат? Почему он просит о снисхождении к убийце и критикует правомерность обвинительного заключения? Отчасти на эти вопросы ответила Дарья Ребет – она выступила следующей. Немолодая уже вдова, с открытым лицом и тонкими губами (признаком воли и упорства), говорила с сильным акцентом. Поскольку немецким она владела слабо, но хотела избежать какой бы то ни было двусмысленности, фрау Ребет решила просто зачитать заявление вслух. Рядом с ней сидел сын Андрей. Именно он перевел слова матери на немецкий и теперь готов был ее подстраховать.
Прежде всего я должна сказать, что мне очень тяжело выступать в роли одного из обвинителей на этом процессе, так как естественным порядком у меня возникает вопрос: кого я обвиняю? И если я должна ответить на этот вопрос точно и правдиво, то ответ прозвучит так: обвинение направлено против отдавших приказ, российско-большевицкого режима, советской системы, в которую человека встраивают безжалостно и почти фатально, в которой он становится винтиком механизма.
Как и Нойвирт, Дарья Ребет главным виновником полагала коммунистический строй. Но, в отличие от представителя семьи Бандеры, она почти освобождала от ответственности того, кто исполнил преступный приказ, и возлагала ее исключительно на руководство. Вдова заявила:
У меня нет чувства злобы и ненависти к обвиняемому. Это я могу сказать, утверждать и от имени моего почти взрослого сына, точнее – обоих моих детей. Чисто по-человечески обвиняемого можно пожалеть, и я не придаю никакого значения тому, чтобы он был жестоко наказан. Дело Сташинского я вижу именно как дело, как явление и одновременно как отражение трагической судьбы нашего народа.
Андрей Ребет рассказывал позднее, что в зале слова его матери встретили с изумлением. Ее речь вдохновила обвиняемого, который заметно приободрился. Сам Андрей не жаждал мести и в этом полностью разделял позицию матери. Ребеты предпочитали, чтобы в Карлсруэ осудили прежде всего Кремль и его приемы войны против украинского движения. Как видно из речи Дарьи и ее позднейших текстов, она считала Сташинского не головорезом или предателем, как бандеровцы, а жертвой советской государственной машины. Вдова надеялась, что освещение суда в прессе изменит отношение Запада к украинским эмигрантам и тому, за что они борются, что новости из Германии достигнут Украины и «дадут обманутым людям повод призадуматься»323.
Немного позже Сташинскому пришел на помощь еще один из его обвинителей. Чарльз Кёрстен – известный и политически влиятельный адвокат, один из представителей семьи Бандеры, – до тех пор ни разу не брал слова. Хоть формально он служил лишь помощником Ханса Нойвирта, многие видели в нем главный калибр команды соистцов. На фотографии, сделанной во время перерыва в заседании, Кёрстен выглядит весьма уверенно – идет, сунув руку в карман брюк, между двумя коллегами. Справа ковыляет, опираясь на трость, Нойвирт, а слева несет портфель низкорослый Ярослав Падох. Сразу видно, кто тут главный. Соединенные Штаты правили половиной мира и от их поддержки зависело существование не только Западного Берлина, но и всей Западной Германии. К тому же Кёрстен не был рядовым американским юристом – он имел превосходные связи в Вашингтоне.
На заключительном заседании конгрессмен выступил по-английски, словно это был американский суд, и показал себя опытным оратором. Периодически он делал паузы, давая переводчику время изложить его мысли по-немецки. Как и Дарья Ребет с Адольфом Миром, Кёрстен не наносил удар лично по Сташинскому. Еще двумя неделями ранее в письме сенатору Додду он определил цель визита в Карлсруэ: указать на исходившую от Кремля угрозу и привычку его вождей убивать политических противников. Американец заявил, что, не сознайся Сташинский год назад, через какое-то время жертвой «сердечного приступа» благодаря очередному достижению советской науки мог бы стать кто-то из беспощадных критиков Москвы в ООН. Кёрстен поместил убийства двух лидеров националистической эмиграции в общий контекст украинской политики большевиков. Адвокат упомянул о Голодоморе 1932–1933 годов, Большом терроре конца 30-х и жестоком подавлении восстания политзаключенных в Кенгире в 1954 году. В этом лагере на территории Казахстана преобладали украинцы – в немалой степени пленные бойцы УПА.
Перейдя к сути дела, конгрессмен заявил, что миссис Бандера не ищет мести, а желает только справедливости, ведь убийцу не взяли с поличным – он бежал на Запад и здесь добровольно сознался в злодеяниях советского правительства и собственной причастности. «Настоящими преступниками», которых должен разоблачить этот процесс, по его мнению, были Хрущев и его подручные. Американец утверждал, что процесс доказал вину Совета министров СССР в умышленном убийстве. Суд, увы, не имеет возможности покарать истинное зло, зато он может вынести приговор, который войдет в историю, – провозгласить руководство СССР организаторами этого преступления. Такой приговор даст второе дыхание народам, страдающим от заговора российских большевиков324.
Выступление Кёрстена добавило оптимизма Сташинскому. Но затем его ждал холодный душ: Ярослав Падох обрушился не только на московских заказчиков, но и на исполнителя убийства. Вслед за Падохом слово взял защитник – Гельмут Зайдель, – и чаши весов Фемиды, казалось, вновь дали Сташинскому надежду. В ходе процесса обвиняемый твердил одно и то же: он считал борьбу за независимость Украины обреченной на поражение и, совершая убийства, верил в идеалы коммунизма. Только после гибели Бандеры он понемногу стал понимать, что наделал, и раскаиваться. Зайдель в заключительном слове лил воду на ту же мельницу. Выступление его было хорошо продумано и произвело на всех сильное впечатление. Один из бандеровцев писал, что немец говорит тихо, но уверенно и показывает безупречное владение предметом. А главное – ловко использует ошибки и неудачные выражения стороны обвинения, находя всё новые смягчающие обстоятельства. Владимир Стахив, один из соратников Дарьи Ребет, так описал свои впечатления от речи Зайделя: «Защитительная речь доктора Гельмута Зайделя была мастерски выстроена и блестяще исполнена»325.
После краткого предисловия Зайдель перешел непосредственно к клиенту: «Я защищаю Сташинского-человека – такого же, как вы и я, – крестьянского сына, поставленного случаем и судьбой в тяжелое положение. Человека, с которым я познакомился, – вначале несколько скрытного и сдержанного, но позднее любезно и чуть ли не радостно откровенного, с феноменальной памятью. Поэтому просто ужасаешься, увидев контраст между ним и совершенными им делами». Адвокат назвал такое различие плодом воспитания Богдана – внушением ему идеологии марксизма, советского патриотизма и покорности начальству. «Перед судом предстал человек, пришедший из страны, где господствуют совсем иные морально-этические понятия. Ему сказали, что индивидуальной свободы не существует, что свобода – добровольное и осознанное служение необходимости. А кто может определить необходимое лучше самого Совета Министров Советского Союза?»
Адвокат заметил, что не намерен оспаривать мнение прокурора о том, что КГБ – не военная организация и подчинение воле его руководителей не смягчает вину бывшего агента. Само собой разумелось, что в КГБ дисциплина строже любой армейской. Тем не менее Зайдель не сделал главным аргументом защиты выполнение приказа, а подчеркивал, что гибель Ребета стала прямым следствием идеологической обработки Богдана коммунистами. К тому же Сташинский понимал: если он откажется убивать, то убьют его самого. Отсюда Зайдель и выводил важнейший тезис: «То, что я сейчас скажу, полностью соответствует моему глубокому убеждению юриста, а именно: подсудимый – не преступник как таковой, а лишь соучастник».