осфера – чувство удушья – тоска – а главное, то страшное состояние, которое испытывают нервные люди, когда чувства обострены и деятельны, а душевные способности дремлют. Смертная тяжесть отяготела над нами. Отяготела над нашими членами – над убранством комнаты – над кубками, из которых мы пили; давила и пригнетала к земле все, кроме огней семи железных светильников, озарявших наше пиршество. Вытягиваясь длинными тонкими языками света, они горели бледным и неподвижным пламенем, и в отблеске их на круглом эбеновом столе, за которым мы сидели, каждый из нас различал бледность своего лица и беспокойный блеск опущенных глаз собутыльников. И все-таки мы хохотали и веселились – истерическим весельем; и пели песни Анакреона – безумные песни; и упивались вином – хотя его багряный оттенок напоминал нам кровь. Ибо в комнате был еще один гость в лице молодого Зоила. Мертвый, в саване, он лежал распростертый, – гений и демон всей сцены. Увы! он не принимал участия в нашем пиршестве, и только лицо его, искаженное болезнью, и глаза, в которых смерть не угасила еще пламя чумы, точно следили за нами, участвуя в нашем веселье, насколько мертвые могут принимать участие в веселье тех, кто должен умереть. Но хотя я, Ойнос, чувствовал, что глаза покойника устремлены на меня, я старался не понимать их горького выражения и, упорно глядя в глубину эбенового зеркала, громким и звучным голосом распевал песни теосца. Но мало-помалу мои песни замерли, и их отголоски, раздававшиеся среди черных занавесей, затихли, заглохли и умолкли. И вот, из этих черных завес, где исчезли последние отзвуки песен, выступила мрачная, неопределенная тень, подобная той, которую отбрасывает от человека луна, когда стоит низко над горизонтом: но это не была тень человека, ни бога, ни какого-либо известного существа. И проскользнув вдоль занавесок, она встала наконец во весь рост на поверхности бронзовой двери. Но тень была смутная, бесформенная, неопределенная, и не была это тень человека или бога – ни бога Греческого, ни бога Халдейского, ни бога Египетского. И тень оставалась на бронзовой двери, под аркой карниза, и не двигалась, и не произносила ни слова, но стояла неподвижно. А дверь, на которой остановилась тень, если память меня не обманывает, возвышалась против ног юного Зоила, над его телом, закутанным в саван. Но мы, семеро собутыльников, видевшие, как тень выходила из занавески, не смели взглянуть на нее пристально и, опустив глаза, упорно вглядывались в глубину эбенового зеркала. И наконец я, Ойнос, пробормотал вполголоса несколько слов, спрашивая у тени, где она живет и как ее зовут. И тень отвечала: «я тень, и мое жилище вблизи катакомб Птолемаиды, подле мрачных адских равнин, смежных с нечистым каналом Харона». И тогда мы, семеро, вздрогнули от ужаса на наших ложах и вскочили дрожа, трепеща, цепенея от страха, ибо звук голоса тени не был звуком одного существа, но множества существ, и изменяясь от слога к слогу, глухо раздавался в наших ушах, напоминая знакомые и родные голоса многих тысяч почивших друзей.
Четыре зверя в одном
Человек-жираф
Антиоха Эпифана принято считать Гогом пророка Езекииля. Этой чести скорее заслуживает Камбиз, сын Кира. Действительно, характер сирийского монарха отнюдь не нуждается в каких-либо прикрасах. Его вступление на престол или, точнее, захват верховной власти за сто семьдесят один год до Рождества Христова, попытка ограбить храм Дианы Эфесской, неумолимая вражда к евреям, жалкая смерть в Табе после бурного одиннадцатилетнего царствования – обстоятельства, бьющие в глаза и чаще привлекавшие внимание историков его времени, чем несчастливые, подлые, жестокие, безумные и капризные поступки, из которых слагается его частная жизнь и репутация.
Предположим, любезный читатель, что теперь три тысячи восемьсот тридцатый год от сотворения мира, и вообразим, на несколько минут, что мы находимся в любопытнейшей обители человеческой, в замечательном городе Антиохии. Правда, в Сирии и других странах было шестнадцать городов с таким названием, не считая того, который я имею в виду в данном случае. Но наша Антиохия была известна под именем Антиохии Эпидафны, имя происходило от названия близлежащей деревни Дафны, где находился храм, посвященный этому божеству. Антиохия была основана (хотя на этот счет существуют разногласия) Селевком Никанором, первым царем этой страны после Александра Великого, в память отца Селевка, Антиоха, – и тотчас же сделалась резиденцией сирийских монархов. В цветущие времена Римской империи тут жил префект восточных провинций, и многие императоры (из них особенно заслуживают упоминания Вер и Вадент) провели здесь большую часть своей жизни. Но мы приближаемся к городу. Поднимемся на этот зубец и бросим взгляд на город и страну.
– Что это за река – широкая, быстрая, с бесчисленными водопадами, прокладывающая себе путь среди хаоса гор, а потом среди хаоса построек?
– Это Оронт, – и, кроме него, не видно воды поблизости, исключая Средиземное море, которое расстилается, подобно широкому зеркалу, милях в двенадцати к югу. Всякий видел Средиземное море, но, смею сказать, немногим удалось взглянуть на Антиохию. Говоря «немногим», я подразумеваю людей, пользующихся, подобно нам с вами, преимуществами современного образования. Оставьте же море и взгляните на массу домов, лежащую у наших ног. Вы помните, что теперь три тысячи восемьсот тридцатый год от сотворения мира. Позднее – например, в тысяча восемьсот сорок пятом году по Рождестве Христовом – мы были бы лишены этого необыкновенного зрелища. В девятнадцатом столетии Антиохия представляет, то есть будет представлять, только груду жалких развалин.
К тому времени она три раза будет разрушена тремя последовательными землетрясениями. Ее жалкие остатки будут в плачевном состоянии. Прекрасно. Я вижу, что вы последовали моему совету и не сводите глаз с города, –
теша взоры
Величьем монументов и построек,
Которыми так славен этот город.
Виноват; я забыл, что Шекспир явится только через тысячу семьсот пятьдесят лет. Но не прав ли я был, называя Антиохию любопытной?
– Она хорошо укреплена; и в этом отношении обязана более природе, чем искусству.
– Совершенно верно.
– Тут множество великолепных дворцов.
– Множество.
– Множество храмов, которые, по своей пышности и великолепию, могут выдержать сравнение со знаменитейшими храмами древности.
– И с этим я должен согласиться. Но тут несчетное множество грязных хижин и отвратительных лачуг. Дворы переполнены нечистотами, и только ароматы жертвенных курений заглушают невыносимый смрад. Видали вы когда-нибудь такие узкие улицы и такой огромной высоты дома? Какая мрачная тень ложится от них на землю. Хорошо, что висячие лампы под теми бесконечными колоннадами горят весь день; иначе тут была бы кромешная тьма.
– Действительно, странный город! – Взгляните, какая причудливая постройка, вон та, что возвышается над всеми остальными, к востоку от здания, которое мне кажется царским дворцом.
– Это новый храм Солнца, которому поклоняются в Сирии под именем Элах Габалах. Впоследствии весьма известный римский император установит этот культ в Риме и за то получит прозвище Гелиогабал. Я думаю, вам было бы интересно взглянуть на божество храма. Незачем смотреть в небеса; его солнечного величества там нет, по крайней мере, величества, обожаемого сирийцами. Это божество помещается в храме. Оно имеет вид огромной каменной колонны, увенчанной на верхушке конусом или пирамидой, обозначающей огонь.
– Смотрите! Смотрите! – Какие смешные существа, – полунагие, с раскрашенными лицами, они обращаются к толпе с криками и жестами. Кто бы это мог быть?
– Частью скоморохи, другие же принадлежат к породе философов. Но большинство – те именно, что угощают толпу дубинами – придворные, исполняющие по долгу своему какую-нибудь забавную выдумку царя.
– Но что это такое! Боги! Город кишит дикими зверями! Какое страшное зрелище! Какое опасное явление!
– Страшное, пожалуй; но ничуть не опасное. Посмотрите, каждое животное спокойно следует за своим хозяином. Немногих ведут на веревке, главным образом тех, которые принадлежат к более слабым и трусливым породам. Лев, тигр и леопард разгуливают на воле. Они легко освоились со своим положением и со своими хозяевами, которые прислуживают им в качестве valets de chamber[151]. Правда, случается иногда, что природа берет свои права, что зверь растерзает какого-нибудь несчастного или удавит священного быка, но в Эпидафне подобные мелочи проходят почти незамеченными.
– Но что за страшный шум? Он слишком оглушителен даже для Антиохии! По-видимому, происходит что-то очень интересное.
– Да, без сомнения. Царь приказал устроить какое-нибудь новое зрелище: бой гладиаторов в ипподроме, или, быть может, избиение пленных скифов, пожар нового дворца, разрушение какого-нибудь прекрасного храма, сожжение иудеев, наконец. Шум усиливается. Взрывы смеха взлетают к небесам. Нестройные звуки духовых инструментов дерут ухо, рев миллионов глоток бросает в дрожь. Спустимся и посмотрим, что там такое! Сюда, осторожнее! Это главная улица, называемая улицей Тамарха. Люди идут здесь стеной, и нам будет трудно протиснуться. Они выходят из аллеи Гераклида, которая примыкает к дворцу; по всей вероятности, и царь среди них. Да, я слышу крики герольдов, возвещающих о его приближении пышным восточным слогом. Мы увидим его, когда он будет идти мимо храма Ашимаха. Спрячемся в сенях святилища; он сейчас будет здесь. Пока посмотрим на это изображение. Что это такое? О, это бог Ашимах собственною персоной. Вы замечаете, это не теленок, не козел, не сатир; он не похож и на Пана аркадийцев. Тем не менее все эти образы присвоены, виноват, будут присвоены, учеными грядущих веков сирийскому Ашимаху. Наденьте очки и скажите мне, что это такое? Что это такое?
– Господи! Да это обезьяна.