– Верно, это павиан, что не мешает ему быть божеством. Но смотрите! Смотрите! – Вон летит со всех ног какой-то оборванец. Что ему нужно? Что он говорит? О, он кричит, что царь приближается, что он в полном облачении, что он сейчас только казнил собственной рукой тысячу закованных пленников-израильтян! За этот подвиг бездельник превозносит его до небес. Слушайте! Вон идет целая толпа таких же оборванцев. Они сложили латинский гимн в честь царя и распевают во всю глотку:
Mille, mille, mille,
Mille, mille, mille,
Decollavimus, unus homo!
Mille, mille, mille, mille, decollavimus!
Mille, mille, mille!
Vivat qui mille, mille oecidit!
Tantum vini habet nemo
Quantum sanguinis effudit![152]
Текст можно перевести так:
Тысячу, тысячу, тысячу,
Тысячу, тысячу, тысячу
Мы обезглавили руками одного воина!
Тысячу, тысячу, тысячу, тысячу обезглавили,
Тысячу, тысячу, тысячу.
Да здравствует тот, кто убил тысячу!
Никому не выпить столько вина,
Сколько он пролил крови!
– Слышите вы звуки труб?
– Да, царь идет. Взгляните, народ в экстазе обожания! Идет! Приближается! – Вот он!
– Кто? Где? Царь? – Не вижу, не замечаю.
– Так вы слепой?
– Возможно. Я вижу только толпу идиотов и полоумных, которые кидаются ниц перед гигантским жирафом, стараясь поцеловать копыто животного. Смотрите! Как он ловко лягнул одного проходимца – и другого, и третьего, и четвертого. Право, это животное удивительно владеет своими ногами.
– Проходимца, как бы не так! Все это благородные и свободные граждане Эпидафны. Животное, – говорите вы; смотрите, чтобы вас не подслушали. Разве вы не замечаете, что у этого зверя человеческое лицо? Да, милый мой, этот жираф не кто иной, как Антиох Эпифан, Антиох Знаменитый, царь Сирии и могущественнейший из всех властителей Востока. Правда, иногда его называют Антиох Сумасшедший, но это потому, что не все способны оценить его заслуги. Конечно, он нарядился жирафом и старается как можно лучше разыграть свою роль, но это делается для поддержания царского достоинства. К тому же этот монарх исполинского роста, так что наряд не слишком неудобен или велик для него. Во всяком случае, можно быть уверенным, что он нарядился только по случаю какого-нибудь события исключительной важности. Согласитесь, что лишение жизни тысячи евреев – событие важное. Как величаво он шествует на четвереньках! Смотрите, его хвост несут, подняв кверху, две наложницы: Эллина и Аргелаиса. Он был бы пленителен, если бы не выпученные глаза, которые, кажется, вот-вот выскочат из орбит, и странный, не поддающийся описанию, цвет лица – результат возлияний без меры. Последуем за ним к ипподрому и прислушаемся к торжественной песне, которую он начинает петь:
Есть ли царь, кроме Эпифана?
Назовите – если знаете!
Есть ли царь, кроме Эпифана?
Браво! – Браво!
Нет никого, кроме Эпифана,
Нет – нет никого: Разрушайте же храмы,
Снимайте солнце с неба.
– Хорошо и сильно! Толпа называет его «Князем поэтов», «Славой Востока», «Усладой человечества» и «Замечательнейшим из жирафов». Она требует повторения и – слышите? – он снова запел. В ипподроме его увенчают, предвкушая его будущие победы на Олимпийских играх.
– Но, Бог мой! Что такое происходит в толпе за нами?
– За нами? – А, да! – Вижу. Друг мой, хорошо, что вы заметили вовремя. Укроемся поскорей в безопасное место. Сюда спрячемся, под арку акведука, и я объясню вам, в чем дело. Так и вышло, как я ожидал. Страшная наружность жирафа с человечьим лицом оскорбила чувства зверей. Вспыхнуло восстание, и люди бессильны усмирить его. Несколько сирийцев уже растерзаны, и, кажется, четвероногие патриоты решили съесть жирафа. «Князь поэтов» вскочил на задние лапы и удирает. Придворные бросили его на произвол судьбы, наложницы последовали их примеру. «Услада человечества», тебе плохо приходится! «Слава Востока», тебя съедят! Не смотри же так жалобно на свой хвост, видно, суждено ему перепачкаться в грязи, – тут ничего не поделаешь. Не оглядывайся, брось его, лучше приударь пошибче и улепетывай к ипподрому! Вспомни, что ты Антиох Эпифан, Антиох Знаменитый, «Князь поэтов», «Слава Востока», «Услада человечества», «Замечательнейший из жирафов»! Небо! Как шибко ты улепетываешь! Какой удивительный бегун! Удирай, князь! – Браво, Эпифан! – Ловко, жираф! – Знаменитый Антиох! Он бежит, прыгает, летит, как стрела из катапульты. Он приближается к ипподрому, прыгает, кричит, он там! Счастье твое, «Слава Востока!», – промедли ты еще хоть секунду у ворот амфитеатра, не нашлось бы медвежонка в Эпидафне, который не запустил бы зубов в твое тело. Довольно с нас! – Уйдем! Наши нежные современные уши не выдержат гвалта, который поднимается по поводу спасения короля. – Слышите? Началось! Смотрите, весь город на ногах.
– Без сомнения, это самый населенный город Востока! Какая чудовищная масса народа! Какая смесь званий и возрастов! Какое множество сект и наций! Какое разнообразие костюмов! Какой хаос языков! Как ревут звери! Как оглушительно гремят инструменты! Какая бездна философов!
– Идем, довольно с нас!
– Постойте минутку! Я вижу страшную суматоху в ипподроме, в чем дело, скажите, пожалуйста?
– О, пустяки. Благородные и свободные граждане, восхищенные твердостью, храбростью, мудростью и божественной природой своего царя, видевшие своими глазами его нечеловеческое проворство, считают своей обязанностью возложить на его чело (в дополнение к лаврам поэта) венок за победу в беге, венок, который он, очевидно, должен получить на ближайших Олимпийских играх, почему они и присуждают его заранее.
Мистификация
Ну, если таковы ваши «passados» и «montantes», то мне их не нужно[153].
Барон Рицнер фон-Юнг принадлежал к благородной венгерской фамилии, члены которой всегда (по крайней мере, с отдаленнейших времен, о которых сохранились сведения в летописях) отличались теми или другими талантами, в большинстве случаев по части grotesqueie, яркие, хотя отнюдь не самые яркие, примеры которой представил Тик, отпрыск этого дома. Мое знакомство с Рицнером началось в великолепном замке Юнг, куда привел меня летом 18** ряд смешных приключений, о которых я не намерен распространяться. Тут мне удалось заслужить его расположение и, что было труднее, уразуметь отчасти особенности его характера. Позднее, когда мы теснее сблизились, я стал понимать его лучше, и, когда после трехлетней разлуки, мы встретились в Г-е, я знал все, что можно было знать, о характере барона Рицнера фон-Юнга.
Помню, какую сенсацию возбудило появление его в стенах университета вечером 25 июля. Помню еще яснее, что все с первого взгляда признали его самым замечательным человеком в мире, но никто не пытался объяснить, на чем основывалось это мнение. Он был единственным в своем роде, это казалось до того бесспорным, что самый вопрос, в чем же заключалась его «единственность», сочли бы нахальным. Но, оставляя пока в стороне этот вопрос, я замечу только, что с первой минуты своего вступления в университет, он начал оказывать на привычки, манеры, личные особенности, кошельки и наклонности всех окружающих влияние в высшей степени широкое и деспотическое, а вместе с тем в высшей степени неопределенное и совершенно неизъяснимое. Таким образом, короткий период его пребывания в университете образует эру в летописях последнего, которую все, так или иначе прикосновенные к университетской жизни, величают крайне замечательной эпохой владычества барона Рицнера фон-Юнга.
По прибытии в университет он разыскал меня. Он был в это время неопределенного возраста: я хочу сказать, что по наружности нельзя было определить его года. Ему было можно дать и 15 и 50 лет, а было ему 21 год и 7 месяцев. Он не был красив, скорей напротив. Черты его лица отличались резкостью и угловатостью. Лоб у него был высокий и прекрасный, нос курносый, глаза большие, тусклые, стеклянные и без выражения. Но всего замечательнее был рот: губы слегка выдавались и покоились одна на другой таким образом, что невозможно представить себе комбинацию, хотя бы самую сложную, черт человеческого лица, которые бы внушали так неотразимо и так просто идею невозмутимой важности, торжественности и спокойствия.
Вы, без сомнения, уже заметили из всего мною сказанного, что барон принадлежал к числу тех странных существ, которые ставят науку мистификации задачею и целью своей жизни. Он инстинктивно овладевал тайнами этой науки, в силу особенного склада ума, а странная наружность как нельзя более облегчала осуществление его проектов. Я совершенно уверен, что ни один студент в Г-е, в течение пресловутой эпохи «владычества барона Рицнера фон-Юнга» не проник в тайну его характера. Думаю, что никто, кроме меня, не подозревал за ним способности к шутке на словах или на деле. Скорей бы обвинили в этом старого бульдога у садовых ворот, дух Гераклита или парик заслуженного профессора теологии. И это в то самое время, когда самые дерзкие и непростительные шутки, проказы и буффонства, какие только можно себе представить, очевидно, совершались если не им самим, то при его посредстве и по его инициативе. Прелесть, если можно так выразиться, его искусства мистифицировать заключалась в непостижимой способности (проистекавшей из почти бессознательного понимания человеческой натуры и изумительного самообладания) убедить всех и каждого, что эти штуки и выходки совершались вопреки, а частью и вследствие его похвальных усилий предотвратить их и охранить порядок и достоинство Alma Mater[154]. Глубокая, горькая, удручающая скорбь, которой дышала каждая черта его лица, когда попытки предотвратить скандал оканчивались неудачей, не оставляла места для сомнений в его искренности даже у самых отъявленных скептиков. Не менее заслуживала внимания ловкость, с которой он ухитрялся переносить чувство нелепого от виновника происшествия к самому происшествию, от своей собственной личности к нелепостям, совершившимся по ее инициативе. Никогда раньше не приходилось мне замечать, чтобы человек, склонный к мистификациям, ускользал от есте