– Ман-Фред[216], – говорю я вам, – взвизгнула мисс Синий Чулок, пока я усаживал миссис Пируэтт. – Слыхано ли что-нибудь подобное? Говорят вам, Ман-Фред, а вовсе не Ман-Ферт. – Тут мисс Синий Чулок подозвала меня самым бесцеремонным образом, и мне волей-неволей пришлось решить спор относительно заглавия известной драматической поэмы лорда Байрона. Хотя я ответил очень быстро, что настоящее заглавие Ман-Ферт, а вовсе не Ман-Фред, но когда вернулся к миссис Пируэтт, ее и след простыл; так что я поплелся домой, обуреваемый сильнейшей злобой против всего рода Синих Чулков.
Дело приняло, как видите, весьма серьезный оборот; я решился зайти к моему приятелю мистеру Теодору Синивэт, зная, что здесь, наверно, получу какие-нибудь точные сведения.
– Смит? – сказал мой друг со свойственным ему характерным растягиванием слогов. – Смит?.. а?.. генерал Джон А. Б. С.? Ужасная история это дело с Кикапу-у-у-у?.. не правда ли? Скажите? как по-вашему?.. отча-а-а-янная голова… ужасная жалость, честное слово… удивительно изобретательный век!.. чу-у-удеса храбрости!.. кстати, слыхали вы о капитане Т-о-о-отте.
– К черту капитана Тотта! – сказал я, – пожалуйста, продолжайте ваш рассказ.
– Хм!.. о да!.. совершенно la même chose[217], как говорят во Франции. Смит, э? бригадный генерал Джон А… Б… С? Слушайте (тут мистер Синивэт счел почему-то необходимым приставить палец к носу) – слушайте, вы взаправду, говоря по совести, ничего не слыхали о Смите, а? Смит? Джон А… Б… С? Но, Боже мой, ведь это человек…
– Мистер Синивэт, – сказал я умоляющим тоном, – это человек в маске?
– Не-е-е-ет! – произнес он глубокомысленно, – и не человек с лу-у-у-ны. – Я усмотрел в этом ответе умышленное и прямое оскорбление и немедленно ушел в бешенстве, решившись вызвать моего друга мистера Синивэта на дуэль за его неблагородное поведение и невоспитанность.
Как бы то ни было, я не знал, откуда мне получить требуемые сведения. Оставалось одно средство. Я решил обратиться к первоисточнику. Решил отправиться к самому генералу и попросить объяснения ужасной тайны. Тут, по крайней мере, не может быть места для недоразумений. Я буду краток, ясен, выразителен – сух, как пирожная корка, точен, как Тацит или Монтескьё. Я пришел рано утром, генерал еще одевался, но я сослался на дело, не терпящее отсрочки, и старик негр, слуга, провел меня в спальню. Войдя в комнату, я, разумеется, стал искать глазами хозяина, но не сразу нашел его. У ног моих на полу валялся какой-то большой и странный с виду узел, и, будучи в довольно мрачном настроении духа, я сердито оттолкнул его ногой.
– Хм! э-хм! вы очень вежливы, нечего сказать! – проговорил узел тоненьким голоском, напоминавшим нечто среднее между писком и свистом, – самым смешным и нелепым голоском, какой мне когда-либо приходилось слышать.
– Э… хм! вы очень вежливы, что и говорить!
Я буквально заорал от ужаса и отлетел в самый отдаленный угол комнаты.
– Господи! – снова пропищал узел, – что… что… что… что с вами, милейший? вы, кажется, вовсе не знаете меня.
Что мог бы я ответить на это – что? Я опустился в кресло и, разинув рот, выпучив глаза, ожидал разрешения этой загадки.
– Странно, однако, что вы не знаете меня, а? – прошипел узел. Я заметил теперь, что он, по-видимому, занят надеванием чулок. Но я видел только одну ногу.
– Странно, однако, что вы не знаете меня, а? Помпей, дай другую ногу! – Тут Помпей подал узлу вполне обутую пробковую ногу, которую тот привинтил в одно мгновение, после чего встал и выпрямился передо мною.
– Да, кровавое было дело, – продолжало это существо, как будто разговаривая с самим собою, – но, имея дело с Бугабу и Кикапу, надо вперед рассчитывать, что не отделаешься царапиной. Помпей, подай руку – спасибо. Томас (обращаясь ко мне) решительно первый мастер по части пробковых ног, но если вам понадобится рука, милейший, советую обратиться к Бишопу. – В это время Помпей привинтил ему руку.
– Да, жаркое было дело, нечего сказать. Живей, собака, дай же грудь и плечи. Петтит делает наилучшие плечи, но за грудью нужно обратиться к Дюкро.
– За грудью! – сказал я.
– Помпей, дашь ты мне наконец парик? Скальпирование скверная штука, но вы можете получить великолепную шевелюру у Де-Л’Орма.
– Шевелюру!
– Зубы, негр, где мои зубы? У Пармли вы найдете прекрасный набор зубов; высокие цены, но превосходная работа. Я проглотил несколько превосходных зубов, когда здоровенный индеец уложил меня прикладом.
– Прикладом! уложил! глазам не верю!
– А, да-да-да, глаза – Помпей, мошенник, привинти же глаза. Этот доктор Вильям просто молодец, вы не поверите, как отлично я вижу глазами его работы.
Теперь я заметил, что передо мною находится не кто иной, как мой новый знакомый, бригадный генерал Джон А. Б. С. Смит. Манипуляции Помпея произвели громадную перемену в его наружности. Голос, однако, по-прежнему смущал меня, но вскоре и эта загадка разъяснилась.
– Помпей, – прошипел генерал, – ты, кажется, не намерен подать мне нёбо, черный бездельник.
Негр, пробормотав какое-то извинение, подошел к господину, открыл ему рот с уверенным видом барышника, осматривающего зубы лошади, – очень ловко вставил туда какой-то странный механизм. Выражение лица генерала изменилось мгновенно и поразительно. Когда он снова заговорил, его голос звучал так же мелодично, как при нашей первой встрече.
– Черт бы побрал этих мошенников! – сказал он таким звучным тоном, что я даже вздрогнул при этой неожиданной перемене голоса, – черт бы побрал этих мошенников! Они не только выломали мне нёбо, но и отрезали добрых семь восьмых языка. В Америке не найдется такого мастера по части этого рода механизмов, как Бонфонти. Я могу рекомендовать вас его попечениям, – (тут генерал поклонился), – и, поверьте, сделаю это с величайшей охотой!
Я поблагодарил его за любезность и немедленно откланялся, так как узнал, в чем дело, получил разъяснение тайны, мучившей меня так долго. Разгадка была очевидна. Дело совершенно ясно. Бригадный генерал Джон А. Б. С. Смит был человек – был человек, которого изрубили на куски.
Вильям Вильсон
Что скажет совесть,
Злой призрак на моем пути?
Позвольте мне на сей раз назваться Вильямом Вильсоном. Нет нужды пятнать своим настоящим именем чистый лист бумаги, что лежит сейчас передо мною. Имя это внушило людям слишком сильное презрение, ужас, ненависть. Ведь негодующие ветры уже разнесли по всему свету молву о неслыханном моем позоре. О, низкий из низких, всеми отринутый! Разве не потерян ты навек для всего сущего, для земных почестей, и цветов, и благородных стремлений? И разве не скрыты от тебя навек небеса бескрайней непроницаемой и мрачной завесой? Я предпочел бы, если можно, не рассказывать здесь сегодня о своей жизни в последние годы, о невыразимом моем несчастье и неслыханном злодеянии. В эту пору моей жизни, в последние эти годы я вдруг особенно преуспел в бесчестье, об истоках которого единственно и хотел здесь поведать. Негодяем человек обычно становится постепенно. С меня же вся добродетель спала в один миг, точно плащ. От сравнительно мелких прегрешений я гигантскими шагами перешел к злодействам, достойным Гелиогабала. Какой же случай, какое событие виной этому недоброму превращению? Вооружись терпеньем, читатель, я обо всем расскажу своим чередом.
Приближается смерть, и тень ее, неизменная ее предвестница, уже пала на меня и смягчила мою душу. Переходя в долину теней, я жажду людского сочувствия, чуть было не сказал – жалости. О, если бы мне поверили, что в какой-то мере я был рабом обстоятельств, человеку не подвластных. Пусть бы в подробностях, которые я расскажу, в пустыне заблуждений они увидели крохотный оазис рока. Пусть бы они признали, – не могут они этого не признать, – что хотя соблазны, быть может, существовали и прежде, но никогда еще человека так не искушали, и, конечно, никогда он не падал так низко. И уж не потому ли никогда он так тяжко не страдал? Разве я не жил как в дурном сне? И разве умираю я не жертвой ужаса, жертвой самого непостижимого, самого безумного из всех подлунных видений?
Я принадлежу к роду, который во все времена отличался пылкостью нрава и силой воображения, и уже в раннем детстве доказал, что полностью унаследовал эти черты. С годами они проявлялись все определеннее, внушая, по многим причинам, серьезную тревогу моим друзьям и принося безусловный вред мне самому. Я рос своевольным сумасбродом, рабом самых диких прихотей, игрушкой необузданных страстей. Родители мои, люди недалекие и осаждаемые теми же наследственными недугами, что и я, не способны были пресечь мои дурные наклонности. Немногие робкие и неумелые их попытки окончились совершеннейшей неудачей и, разумеется, полным моим торжеством. С тех пор слово мое стало законом для всех в доме, и в том возрасте, когда ребенка обыкновенно еще водят на помочах, я был всецело предоставлен самому себе и всегда и во всем поступал как мне заблагорассудится.
Самые ранние мои школьные воспоминания связаны с большим, несуразно построенным домом времен королевы Елизаветы, в туманном сельском уголке, где росло множество могучих шишковатых деревьев и все дома были очень старые. Почтенное и древнее селение это было местом поистине сказочно мирным и безмятежным. Вот я пишу сейчас о нем и вновь ощущаю свежесть и прохладу его тенистых аллей, вдыхаю аромат цветущего кустарника и вновь трепещу от неизъяснимого восторга, заслышав глухой и низкий звон церковного колокола, что каждый час нежданно и гулко будит тишину и сумрак погруженной в дрему готической резной колокольни.
Я перебираю в памяти мельчайшие подробности школьной жизни, всего, что с ней связано, и воспоминания эти радуют меня, насколько я еще способен радо