«Рабочие, если вы не желаете, чтобы ваши дочери стали предметом наслаждения богачей… восстаньте!» Призыв Парижской коммуны может послужить одним из ярких образцов прокламаций подобного толка. Кто станет утверждать, что указанный здесь мотив не был также среди базовых причин и других революций? Любому мало-мальски знакомому с историей известно, что среди революционных вызовов правителям всегда были обвинения в безнравственности, распущенности, соблазнении жен и дочерей низкого происхождения. Да в общем и сам антураж повседневной жизни большинства свергнутых правительств недвусмысленно свидетельствует о сексуальной «жизни» правителей, репрессирующих половой инстинкт масс. Аморальный тип поведения папской курии и римской католической верхушки был одним из поводов, почему церковь начали именовать вавилонской блудницей, почему она утратила свой былой престиж и влияние над массами. Ненависть к епископату среди чехов накануне гуситских войн, а также среди населения других европейских стран накануне Реформации вселял сам епископат своим безнравственным поведением, «деморализуя» своих прихожан[233]. Многим из них предъявлялось обвинение в распущенности, сожительстве (нередко в содержании целых гаремов), половой связи с матерями и сестрами, в превращении монастырей в бордели и т. п.[234]Все это не могло не привести к подавлению ревности и других сексуальных рефлексов масс, с одной стороны, а с другой — к падению морального престижа епископата. Наконец, в один прекрасный день ореол власти испарился, а в ее сохранении возникают законные сомнения.
Обратимся к России кануна революции 1917 года. Что было роковым фактором, окончательно погубившим царизм? Распутинщина. Обвинение императрицы и ее двора в сексуальном распутстве[235] (сейчас не принципиально, насколько оно было справедливым), распутинщина были одним из факторов русской революции. То же самое мы наблюдаем накануне Великой французской революции, я имею в виду все то же обвинение Марии Антуанетты и ее окружения. Собственно, и в нашей повседневной жизни престиж и репутация человека могут незамедлительно пошатнуться под воздействием обвинения в аморализме илл в результате скандала на этой почве.
Вообразим на мгновение, что правительство некой современной цивилизованной державы заявит о своих плотских претензиях в отношении всех женщин государства и попытается провести эти претензии в жизнь. Нужно ли говорить, что результатом такого поворота событий может быть лишь революция. Одного лишь упоминания о подобном «experimentum crucis»[236] достаточно, чтобы осознать всю полноту социальной значимости этой группы инстинктов.
5. Тот же эффект легко пронаблюдать, если обратиться теперь к подавлению импульсов свободы[237].
Всякие строгие ограничения в миграциях, коммуникациях и действиях людей приводят к подавлению этого импульса. Только тогда, когда репрессии перекрывают все границы возможного (так же как и в случае неимоверного голода) и полностью «растворяют» этот инстинкт (в павловских экспериментах собака с вытравленным инстинктом свободы была обречена на длительную голодную смерть), то есть когда люди превращаются в «биологизированных рабов», это подавление может и не провоцировать революционной контрреакции. Вплоть до этого предела рост репрессии должен сопровождаться ростом воли к сопротивлению и стимулировать переворот существующего режима. Вот почему режимы «подавления» и «деспотии» неизбежно приводят к социальному взрыву, если не противодействие сил контроля, которые могут временно отодвинуть срок взрыва, аннигилируя инстинкт свободы. Связь между ростом репрессии рефлекса свободы и дезорганизующими взрывами присуща всей многовековой человеческой истории, и, видимо, нет надобности в каких-либо конкретизирующих примерах.
То же самое можно сказать и о подавлении других врожденных или приобретенных инстинктах. Хотя каждый из них, взятый сам по себе, — лишь элемент в системе сущностных составляющих необходимого бытия индивида (вспомним поговорку: primum vivere deinde philosophare[238]), все же их роль не столь жизненно важна.
6. Возьмем далее группу инстинктов самовыражения унаследованных способностей. Различие в наследуемых способностях суть факт установленный; но он лежит в основе профессионального выбора людей. Предположим, что механизм социальной селекции и распределения перестал должно функционировать, а индивиды начинают занимать те позиции, которые и подавно не соответствуют их талантам: прирожденный правитель или «Цицерон» становится обыкновенным работником, который так ничем и не отличится, а прирожденный организатор — портным или чем-либо в этом роде. Что же тогда приключится с подобным обществом?
Подавление инстинкта самовыражения всех этих людей проявится крайне остро. Никто из них не будет удовлетворен занимаемой общественной позицией, и все будут проклинать узы, связывающие их, мечтая не о чем другом, как об их разрушении. В то же время каждый из них предпочтет вкладывать минимум усилий в не интересующую их профессию. В результате группа людей с репрессированным инстинктом, помышляя об эмансипирующей их революции, восстанут. «Прирожденный» правитель, ставший простым рабочим, обернется лидером конспиративной организации; «Цицерон» станет пропагандистом; организатор создаст нелегальную партию; «поэт» восславит революцию, да и все остальные индивиды-«перевертыши» составят революционные армии и, таким образом, революционная ситуация будет создана.
Мы лишь немного пофантазировали о возможном неадекватном репрессивном распределении индивидов в обществе, но наша гипербола недалеко унесла нас от реальности. Нетрудно увидеть нечто подобное в любом обществе в предреволюционный период, когда соответствие социальных позиций способностям людей, особенно врожденным талантам, попросту не соблюдалось. Вот почему столь часто в такие периоды встречаются группы людей с подавленным инстинктом самовыражения, который вдобавок подавляется со стороны искусственно созданной славы и привилегий ни к чему не способных индивидов, так сказать, «прирожденных рабов», но взобравшихся на вершину общественной лестницы. А отсюда революционные настроения многих репрессированных индивидов — писателей, мыслителей, журналистов, поэтов, общественных деятелей, ученых, предпринимателей и буржуазии, а также массы других людей, находящихся у подножия социального конуса, которые негодуют по поводу своих социальных позиций и жаждут восхождения, а потому готовых приветствовать любого, кто высвободит их из «лап» репрессирующего режима.
7. То же можно сказать и о подавлении других инстинктов, которое приводит к более или менее схожим последствиям. Удивительно, что революционизирующее влияние репрессированных инстинктов обычно остается непримеченным.
А вот зримый предлог к революционным событиям бывает совершенно иным. Скажем, введение нового навигационного закона, учреждение молитвенной книги, созыв Генеральных Штатов, борьба за создание ответственного кабинета министров или ссора вокруг ряда религиозных догм, да и вообще что-нибудь в этом роде. Полагать, что подобные конкретные поводы могут сами по себе провоцировать революционные движения, если не предварительное подавление базовых инстинктов людей, по меньшей мере наивно. Все это не более чем искра в пороховом погребе. Функция их — роль повода, своего рода предохранительного клапана, через который выплескивается все накопившееся недовольство[239]. Их внутренний революционный потенциал невелик и сам по себе не вызывает революционного урагана. Но когда подавление инстинктов аккумулировано, то любое мало-мальски значимое событие провоцирует прямо или косвенно революционный эффект репрессий и приводит к взрыву.
Иными словами, постановка грандиозной драмы, комедии или трагедии революции на исторических подмостках предопределена первым долгом репрессированными врожденными рефлексами. Только от них зависит, будет ли разыгрываемая пьеса именоваться «революцией» или нет. Если «да», то пьеса будет иметь успех, а в актерах недостатка не будет. Значение безусловных импульсов гораздо существеннее, чем вся совокупность бесчисленных условных рефлексов. Последние могут определять мизансцену, прически и гардероб героев и событий.
Идеологические факторы детерминируют скорее конкретные формы, монологи, диалоги и случайные реплики участников революции. От них же зависит, что будет написано на знаменах — «Святая земля», «Истинная вера», «Конституция», «Правовое государство», «Демократия», «Республика», «Социализм» или что-либо другое. Они определяют также выбор популярных героев революционных движений, будь то Христос, Гус, Руссо, Лютер. Маркс, Толстой или Либкнехт; а также выбор дискурсивной идеи Библия, толкование Евангелия, национальная идея, теория прибавочной стоимости и капиталистическая эксплуатация; выбор эмблемы — «фригийский колпак», «зеленый сыр», «черная рубаха», «пятиконечная звезда» и т. п.; выбор места действия — катакомбы, церковь, городская ратуша, современный парламент; способ распространения революционных идей — при помощи пергамента, манускрипта, печатного станка; наконец, орудия революционного правосудия — булава, топор, меч или гаубица, динамит, танки и дредноуты. То есть их роль в целом сводится к выяснению конкретных форм революционности. Но было бы тем не менее несправедливым сделать из этого вывод, что, единожды появившись на революционной сцене, «идеологические факторы» не могут превратиться в эффективную движущую силу революций.
Устная и печатная пропаганда, безусловно, чрезвычайно значима в деле кристаллизации бесформенного чувства негодования. Но становится действенной лишь при условии предшествующего подавления базовых инстинктов масс. Без этого пропаганда бессильна в провоцировании какого-либо социального взрыва. Несмотря на многочисленные денежные затраты русского правительства на монархическую пропаганду, она была безрезультатной в силу своего конфликта с репрессированными инстинктами масс. И напротив, пропаганда социализма, коммунизма и других революционных течений шла весьма успешно. После июля 1917 года коммунистические призывы стали вообще вне конкуренции.