От сестры не было совершенно никакого проку. Она сказала:
– О, Лиззи, не говори, что ты еще не забрала Буфо.
После этих слов я снова задумалась о том, каково это – не иметь сестры.
И я сказала:
– Ты же знаешь, что я его не забрала.
И она сказала:
– Ну ты лучше разберись с этим.
И я сказала:
– Ты поможешь?
И она сказала:
– Просто попроси Миранду Лонглейди вернуть его. Господи, да что с тобой такое?
Потому, увидев Миранду, я прямо попросила ее вернуть лягушонка, и она ответила: «Лягушонка? Какого лягушонка? О, того лягушонка, твою игрушку, да-да, я тотчас верну его тебе».
И после каждый раз, встречая меня, она выставляла палец и говорила «лягушонок». Но так и не вернула. И я решила, что если мы хотим когда-нибудь снова увидеть Буфо, мне придется залезть в дом Лонглейди и забрать его.
Я разработала план по спасению Буфо. Я специально пойду домой с Мелоди в тот день, когда ее запирали на замок, то есть во вторник, ее мама по вторникам посещала Lecciones Espanioles[13], папа ездил в Колледж Чарлза Кина на продвинутый курс бухгалтерии, а Миранда занималась в спортивном клубе. И по дороге я спрошу, можно ли взглянуть на модный дом Синди, о котором Мелоди мне рассказывала.
Мелоди, конечно, была милой, но у нее имелись кой-какие мелкие недостатки. И главный заключался в том, что в свои одиннадцать лет она вела себя как взрослая. Например, без конца рассуждала о том, сколько что стоит, а если ей случалось капнуть на себя за обедом, принималась как сумасшедшая промокать пятно салфеткой. Кроме того, она постоянно сплетничала о своих родных, рассказывая всякие глупости, как будто они меня интересовали. Например, что ее папа всегда держит зонтик на заднем сиденье автомобиля на случай внезапного ливня. А также более необычные вещи – например, что ее мама подстригает волосы на лобке, чтобы в постели ей не казалось, будто между ног у нее скопились насекомые.
Настал подходящий для моих планов вторник, мы с Мелоди дошли до «Орхидейного уголка» – так назывался дом Лонглейди, потому что он стоял на углу, вокруг, правда, росли фруктовые деревья, а не орхидеи, – и я спросила, можно ли мне зайти. И Мелоди сказала: «Конечно».
Дополнительным бонусом стало то, что я смогла понаблюдать за Мелоди в режиме «ребенок с ключом», что мне всегда нравилось. Она огляделась по сторонам, удостоверяясь, что ее никто не видит, потом нащупала под воротником ключ от входной двери, висевший на шнурке под майкой. Но шнурок был чуть-чуть коротковат, и, чтобы открыть дверь, ей приходилось пригибаться до уровня замочной скважины. Мне всегда было интересно, почему она просто не снимет шнурок с ключом.
– А не проще снять его? – как-то спросила я.
– Никогда и ни за что не снимай ключ от входной двери, – сказала она важным тоном, – это правило номер один, если у тебя есть ключ от двери.
Оказавшись дома, Мелоди сказала, что умирает от голода. Она сняла пальто и, взяв какой-то предмет с деревянного блюда, положила его на буфет и театрально располовинила тесаком. В другой истории этот образ мог бы вызвать тревогу.
Это был гранат, и он не столько вызывал тревогу, сколько сбивал с толку: человек сначала заявляет, что умирает с голоду, а потом ест зерна граната, скрупулезно выковыривая их шпилькой. Вторую половинку граната она подтолкнула в мою сторону. Я сказала «нет, спасибо», считая, что гранат более подходит для украшения интерьера, чем для еды.
Потом она показала мне модный дом Синди. В картонной коробке стояла Синди в водолазке и шортах, а рядом на крошечных самодельных плечиках висела еще одежда. На самом деле это было жалкое зрелище, но я, понятное дело, сказала, что выглядит все роскошно.
– Это коробка из-под новой плитки для душевой, – объяснила она.
– О, – сказала я.
– Мы делаем душевую, – сказала она.
И потом я выслушала рассказ о душевой миссис Лонглейди, которую делали на месте четвертой спальни. Мелоди уже вовсю излагала интимные причины, по которым ее устанавливали, но мне пора было приниматься за поиски Буфо, прежде чем вернутся прочие Лонглейди.
– Ей нельзя принимать ванну… бедняга, – сказала Мелоди, скорчив гримасу.
– Я бы хотела осмотреть дом, – сказала я, – почему бы тебе быстренько не провести для меня экскурсию, пока мы болтаем.
Так что Мелоди водила меня по дому, рассказывая о миссис Лонглейди и интимных причинах установки душа.
Я внимательно смотрела по сторонам, но так, чтобы не вызывать подозрений. Нигде не было никаких следов Буфо. Потому я покинула Орхидейный Уголок без него.
Но я ушла не с пустыми руками – я узнала, что миссис Лонглейди не может принимать ванну, потому что невольно всасывает воду, а потом эта вода весь день понемногу изливается наружу, от чего намокают трусы и т. д. И что она пыталась принимать ванну ночью, но дело шло ненамного лучше, и ей приходилось использовать урологическую прокладку.
Дома я сказала сестре, что попыталась спасти Буфо, но впустую, а она ответила, что зря я из этого устроила целую историю, потому что интерес мамы к Буфо равен нулю. Я напомнила ей, что Буфо – последнее, что осталось у нее от горячо любимого отца.
– У нее есть прядь дедушкиных волос, – возразила сестра. – И стихотворение в рамке.
Я забыла об этой жуткой пряди волос, которую мама нашей мамы срезала с дедушкиной мертвой головы и завернула в папиросную бумагу. Мама тогда пришла в ужас. Но все равно взяла эту прядь и дома положила ее в стеклянное блюдце. Мы все посмотрели на нее и решили, что есть в этих волосах нечто мрачное. Мама тоже задумчиво посмотрела на прядь, налила себе виски и, разумеется, села писать стихотворение, особо обратив внимание на то, что папиросная бумага сделалась прозрачной от помады для волос.
Это стихотворение называлось «Лучшая помада Мюррея», и теперь-то я увидела, что в нем упоминается Буфо.
Помада Мюррея в оранжевой банке,
Ты вещи свои держал в порядке,
Твой завтрак: соль, сельдерей и джин,
Ты квакшу и спаниелей любил.
Всегда расчесаны аккуратно,
Они терпеливо лежали опрятно.
Не видела их без помады я,
Но, может быть, кудри скрывала она.
В стихотворении вроде бы шла речь о том, что дедушкины волосы всегда были аккуратно причесанными и послушными. Сестра сказала, что эти определения относятся к щенкам, а не к волосам. Как бы то ни было, стихотворение было написано коричневыми чернилами на желтой бумаге, красивым почерком, проиллюстрировано и вместе с волосами заключено под стекло.
Несмотря на слова сестры и стихотворение, я решила, что пора рассказать маме о потере Буфо, особенно теперь, когда я могла скрыть эту новость среди забавных историй о лобковых волосах миссис Лонглейди и сочащейся из нее воде.
13
Мама сообщила нам, что беременна. Мне эта новость принесла огромное облегчение, потому что теперь я могла не признаваться в потере Буфо, по крайней мере не сейчас, и, возможно, – с учетом появления младенца – у меня целый год в запасе, прежде чем придется предпринять еще одну попытку спасти его. По опыту я знала, что ради младенца прочая жизнь замирает.
Мама выглядела и напряженной, и радостно взбудораженной, и даже счастливой. Собственно, насколько мне было известно, никогда она еще не выглядела такой счастливой, так же считала и сестра, и мое решение на некоторое время отложить спасение Буфо казалось оправданным.
Мама точно не знала, поняли ли мы, что они с Чарли настолько близки. Мы, разумеется, поняли – мы же с сестрой видели их вдвоем. Чарли с его волосатой задницей, которая поднималась и опускалась, и маму под ним, заснувшую прямо на коврике у камина.
Все было так же, как с учителем Крошки Джека, мистером Доддом (как уже упоминалось), – то же самое происходило на все том же прикаминном коврике, только в тот раз сна у мамы не было ни в одном глазу.
– Мы должны держать это в секрете, нам не следует говорить об этом, – сказала мама, имея в виду младенца, и немедленно принялась выбирать ему имя.
– Наверное, назову его Джеком.
И мой братишка сказал:
– Н-но это же меня так зовут.
И мама ответила:
– Нет. На самом деле тебя зовут Джеймс, но мы называем тебя Джеком, потому что имя Джек мне нравится больше, чем имя Джеймс. Тебе придется вернуться к имени Джеймс, или мы станем тебя звать Джимом или Джимми.
Но Джеку не нравились имена Джим и Джимми, так что он перестал разговаривать.
– А если это девочка? – спросила сестра.
– Фиби, – ответила мама, – но это точно мальчик.
– А отец – Чарли? – спросила я, и мама ответила: «Ну конечно». Но тон ее скорее означал «вероятно», или «возможно», или «я не знаю», или даже «нет».
Мы должны были держать ее беременность в абсолютном секрете. Нам не разрешалось говорить об этом, если вдруг кто-нибудь окажется рядом. Между собой мы использовали тайный шифр. Будущего младенца мы называли «осленок Колокольчик». Какая глупость (мне грустно писать об этом) – осленок Колокольчик.
Мы говорили: «Когда Колокольчик родится, я свяжу ему кофточку». А Крошка Джек при этом хмурился. Ему совсем не улыбалось появление осленка Колокольчика, ведь тогда бы его переименовали в Джимми или Джима.
– Мама, – как-то сказала сестра, – может быть, нам стоит уже сейчас начать называть Крошку Джека «Джимми», чтобы мы привыкли к этому имени до появления осленка Колокольчика?
Она сказала это, чтобы еще больше расстроить Крошку Джека. Ну разве не странно, что братья и сестры так себя ведут друг с другом? На самом деле сердце моей сестры разрывалось от того, что Крошке Джеку придется отдать свое имя Колокольчику, и все же она не могла не сыпать соль на его раны.
Но беременность была чудесная – если не брать в расчет проблемы Крошки Джека. Как я уже сказала, мы не видели маму такой счастливой, с тех пор как… в общем, никогда. И она призналась нам, что от заката до рассвета у нее в области таза порхают бабочки, а это по шкале радости на целую ступень круче, чем бабочки в животе, и доступно только женщинам.