Но должна сказать, что было забавно видеть маму у плиты, всю такую в фартуке и с низко завязанным хвостом. Казалось, она и в самом деле находится в своей стихии, что само по себе было странно, ибо никогда прежде я не видела ее в своей стихии, разве что в шезлонге.
Она заранее выложила на стол всю утварь и специальный рис, вроде для начала неплохо, но кулинарной книги не было, рецепт хранился у нее в голове, и это ничего хорошего не предвещало.
Мама разогрела на сковороде оливковое и сливочное масло, положила туда гору нарезанного лука и оставила его готовиться, а сама сварила кофе. Затем она высыпала рис в лук. Все шло хорошо, и вскоре по кухне разлился успокаивающий аромат пассерованного лука, а вместе с ним чувство довольства жизнью.
Должно быть, маме стало скучно, потому что она вдруг отошла от плиты и начала писать в тетрадке, которая лежала на кухонном столе, и пить кофе большими глотками. Кухня была просторной. Стол и плита находились в ее противоположных концах. Я заглянула в тетрадку, надеясь увидеть рецепт, но то, что я увидела, походило на начало пьесы.
АДЕЛЬ. Я думала, ты просишь солонку.
РОДЕРИК (раздраженно). Я попросил нарезать овощи соломкой.
АДЕЛЬ. Ты же знаешь, после произошедшего я боюсь овощерезки.
РОДЕРИК. Но с ней ты добьешься равномерной толщины нарезки.
Заметив это, я поняла, что мне следует спасать рис и лук, которые уже тихонько постанывали в сковородке и умоляли помешать их. Но я этого не сделала (не помешала). Я знала, даже в том юном возрасте, что какой бы отчаянной ни была ситуация, не следует мешать то, что жарится в чужой сковородке. И что люди, которые так поступают, возмутительно вмешиваются не в свое дело и нисколько не уважают человека, которому сковородка принадлежит. Гвен научила маму этому правилу много лет назад, а потом, когда моя сестра бездумно помешала на сковородке тертую картошку, которая должна была зажариться одним куском, мама объяснила правило нам.
Рис и лук меня слегка тревожили, было похоже, что они уже подгорают. От лука и масла почти ничего не осталось, и весь огонь пришелся на рис. Дело приняло скверный оборот, и со сковородки доносился новый звук, предсмертное шипение, и успокаивающий аромат пассерованного лука сменил тревожный запах раскаленного металла.
Я решила, что должна заговорить о своих опасениях, и хотя я знала, что мое вмешательство окажет на кулинарный проект негативное влияние (а мама меня возненавидит), я должна была попытаться спасти ризотто. Думаю, в этом и заключается дилемма тревожного человека. Заговори, и тебя все будут презирать, или живи среди пустоши разорения.
– А рис может гореть? – спросила я.
– В общем, нет, – ответила мама, не отрывая глаз от блокнота.
Я с трудом продолжила ужасно высоким голосом:
– А ты уверена?
– В чем? – спросила мама, на этот раз раздраженно подняв голову.
– В том, что рис не может сгореть, – сказала я, и мама вскочила и пересекла заполненную дымом кухню.
– Почему ты не сказала мне, что рис горит? – спросила мама.
– Я сказала, – ответила я.
– Боже, – сказала мама и швырнула сковороду в раковину. Кухня наполнилась шипением и дымом, как будто паровоз Стефенсона сошел с рельсов и врезался в стену. Тут появились остальные и спросили, что произошло, а сестра обвиняюще посмотрела на меня.
– Ты что, не мешала рис? – спросила она.
– Нет, – ответила я. – Я же не тупая.
Так ризотто пришел конец. Но, к счастью, это не совсем отвратило маму от готовки, и вскоре она вытащила огромный и довольно грязный глиняный горшок (подарок миссис Вандербас, которой больше не нужен был горшок такого размера) и приготовила в нем замороженные куриные крылышки. Получился суп из косточек, похожих на пальцы, и мягкой морковки, но он оказался вкусным, и дом наполнился успокаивающим ароматом не сгоревшей еды, а значит, предприятие можно было считать успешным.
И так она некоторое время готовила блюда, не требующие особых усилий, в основном тушила что-нибудь в глиняном горшке, а иногда запекала фрукты с коричневым сахаром и подавала их с заварным кремом, и мне очень хотелось, чтобы доктор Кауфман как-нибудь заглянул в окно, увидел сцены производства еды и отметил, как разумно я подошла к его совету. С грустью вынуждена признать, что мама сама почти ничего не ела, только пробовала, пока готовила, – кружочек моркови, ложечку того, ложечку сего. Но главное, она покупала и готовила еду, а это было очень хорошо для кампании по непопаданию в сиротский дом, то есть если кто-нибудь шпионил, собирая данные, а, по словам сестры, такое бывало, хотя, насколько нам известно, не в нашем случае.
17
Все это время Чарли Бэйтс не появлялся, нам с сестрой полагалось бы вздохнуть с облегчением, но через какое-то время мы осознали, что нам его не хватает. Чарли бы нам не помешал. Мы скучали по нему и по той маме, какой она становилась в его компании.
Повторялось то, что произошло, когда мы лишились отца, в котором вроде бы не было ничего хорошего – зануда и тиран по части манер за столом, – но его отсутствие постепенно выросло в настоящую катастрофу. Как будто вы с раздражением потянули за ниточку и случайно распустили всю манжету, а потом рукав, а потом весь свитер. Вскоре мы уже остро ощущали его отсутствие, но рядом с ним нам было неловко. Проблема заключалась в том, что мы больше его не знали. С каждым новым днем мы росли и менялись, и каждый раз, когда мы его видели, казалось, что он все более и более уютно устраивается в своей новой жизни. Он даже завел новую собаку.
Сестра сказала, что дело не в том, что с мужчиной хорошо, а в том, что без мужчины плохо. И что мужчины в любом случае вызывают раздражение, но лучше с ними, чем без них. И именно это – убежденность в том, что лучше плохонький, да свой, – объясняло всех неприятных, брюзжащих отцов в креслах гостиных и в автомобилях, которые имели приоритетное право на чтение газеты, прежде прочих домочадцев. Просто женщины и дети считали, что лучше иметь мужчин, чем не иметь, даже со всеми их дурными привычками и неприятным запахом изо рта, и это составляло основу повторяющейся модели поведения, которую и мы отчаянно пытались повторить.
Между тем мистер Фил Олифант не подавал никаких признаков, что он вот-вот явится с новостями о подходящем пони для меня. Но поскольку больше никаких мужских фигур на горизонте не появилось, а мы еще не чувствовали в себе готовность опустить планку и обратиться к механику на пенсии или садовнику, то решили, что надо восстановить отношения между Чарли и мамой.
Я знаю, что это нелогично, и мне стыдно, но, боюсь, такова жизнь.
Из прочитанного сестра сделала вывод, что любовь Чарли к маме «впала в спячку» и нужно только ее разбудить. Такое обычно случалось в отношениях давно женатых пар, когда один из партнеров запускал себя физически или умственно. Любовь, судя по всему, нельзя было разбудить, заботливо раздвинув шторы и принеся чашку чая в постель, любовь требовалось хорошенько встряхнуть – в переносном смысле вытащить из-под нее простыню и дать пинка под зад.
Сестра обмозговала ситуацию и придумала следующий план по пробуждению любви Чарли. Одна из нас (я) должна пойти в «Пиглет Инн» и как бы случайно сказать Чарли, что мама вступила в связь с другим. Новость эту нужно выпалить внезапно, дабы вызвать в Чарли дикую ревность и сожаления.
В значении выражения «вступила в связь» я уверена не была и на всякий случай уточнила.
– Просто упомяни в разговоре, что она встречается с мистером Ломаксом, – сказала сестра.
– С мистером Ломаксом, ты серьезно?
– С кем же еще, как не с мистером Ломаксом.
– Только не он опять, – сказала я.
– Ну почему бы и нет, это же очевидный выбор, – сказала сестра.
– Только не этот краб, – сказал Крошка Джек, который, как и все, кому скучно живется, прекрасно помнил события стародавнего прошлого. – Он мне не нравится.
– Ей же на самом деле не нужно с ним встречаться, Чарли просто должен подумать, будто мама с ним встречается. И кто-то просто должен упомянуть об этом в его присутствии. – И сестра воздела руки, как американцы. Этот жест означает «Соберитесь, ребята». – Нам просто надо как бы случайно проговориться, что у нее с кем-то роман. Тут сгодится любой… но Ломакс, наверное, лучше всех.
Уступая возражениям Джека, мы обсудили прочие кандидатуры в фальшивые любовники, но только укрепились во мнении, что для пробуждения любви Чарли мистер Ломакс лучше всех – уважаемый специалист, либерал, обладатель сертификата по установке газового оборудования; кроме того, он, по слухам, в случае необходимости способен высидеть до конца пьесу Шекспира, а Чарли – нет (однажды он сказал маме, что лучше вонзит себе булавку в глаз, чем пойдет смотреть «Гамлета» в «Хеймаркете»).
По плану мне нужно было пойти в «Пиглет Инн» и купить два пирога. И случайно столкнуться с Чарли. Я несколько раз порепетировала и в следующую субботу на велосипеде поехала в «Пиглет Инн». Чарли был на месте, что меня почему-то удивило; опершись на барную стойку, он читал газету о скачках. Я подергала его за локоть, он посмотрел на меня и кивнул.
– Что ты здесь делаешь? – проворчал он.
– Я пришла за двумя пирогами, – ответила я.
– Ну а я пришел напиться.
– Зачем? – спросила я.
– Я себе все время задаю этот вопрос, – сказал он.
– Постарайтесь пить поменьше, – сказала я.
Потом бармен спросил Чарли, что он будет, и Чарли сказал, чтобы он лучше сначала обслужил меня, прежде чем моя антиалкогольная кампания разорит «Пиглет».
– Два пирога со стейком с собой, – сказала я, и бармен ушел за пирогами, предоставив мне шанс выпалить ложь.
Но, несмотря на множество успешных репетиций, когда наступил нужный момент, я растерялась, подавленная вонью пропитанного пивом коврового покрытия и взглядами, – мне чудилось, будто все в зале уставились на меня, а в подобной обстановке сложно непринужденно выдать новость. Проболтаться легко, когда такого намерения у тебя нет, но когда оно есть, то так и кажется, что момент неподходящий, а потом получается, что идеальный момент прошел, а если ты все-таки не сдаешься и пробалтываешься, выглядит это так, словно ты это сделала на 100 % специально (как оно и есть).