Через несколько дней, когда Дебби так и не успокоилась, мы решили, что пора начать ее выгуливать, и это показалось нам странным. Необходимость выгуливать Дебби оказалась минусом. Дебби ненавидела, когда ее выводили гулять, думаю, она стеснялась. Мы тащили ее к прямоугольничку травы, она ее обнюхивала и делала свои дела, а пока мы ждали ее, появлялись другие собаки и делали то же самое, и все собаковладельцы улыбались и кивали головой.
Еще одним недостатком нового дома оказалось то, что к нему прилагалась лишь лужайка с кроличьей могилой. Это было проблемой для двух наших оставшихся пони, Саши и Максвелла (Бильбо и Робби мы продали, и потому они нас не беспокоили).
Нам следовало продать всех пони. Но мы не могли расстаться с Сашей и Максвеллом. Мама сказала, что лишних денег нет, поэтому либо нам нужно найти для них какое-то дешевое пастбище, либо их тоже придется продать.
– Когда есть желание, находятся и возможности, – сказала она.
Мы первым делом отправились к доктору Гёрли. Объяснили, в чем состоит наше затруднение: мы отчаянно хотим продолжать держать пони, но испытываем острую неприязнь к фермам, и нельзя ли держать наших пони в загоне у них, пока мы не найдем хорошую ферму с добрым фермером, который любит животных. Сестра рассказала доктору Гёрли о фермере, который застрелил корову, застрявшую в плуге, и доктор Гёрли сказала: «Боже, какой ужас». Я добавила, что фермеры вряд ли когда-нибудь гладят своих телят и поросят, но моя реплика пришлась не ко времени, потому что я перебила доктора Гёрли, которая сочувствовала застреленной корове, поэтому я рассказала еще о воронах с перьями, смазанными жиром, которых за ноги подвешивали к проволочному ограждению в качестве предостережения. И обо всех утопленных, кастрированных, заклейменных животных. И о мышатах. И доктор Гёрли засмеялась. Доктор Гёрли обладала той уверенностью в себе, которая позволяла ей смеяться над не то чтобы смешными, но, может быть, чуточку преувеличенными высказываниями.
Она, однако, извинилась и сказала, что не хотела смеяться, и все это совершенно ужасно, и мысль, что нам снова придется ступить на землю фермы, для нее невыносима. Она шутила, но не над нами, ей просто нравились наши рассказы, и она сказала, что она лично не возражает против того, чтобы мы держали двух пони в загоне, но не дольше восьми недель, а 50 пенсов в неделю платить не надо. Но сначала она хотела бы уточнить у Шилы. Что она и сделала, а потом позвонила нам и сказала, что хорошо, только не слишком долго, потому что они планируют купить карт. А карты и пони не сочетаются.
Оказалось, что микрорайон «Платаны» – волшебное место. Домики по обеим сторонам изогнутых улочек выглядели в точности как квадратики с треугольничками наверху, которые Джек размещал рядом со своей железной дорогой. И крошечные деревца он ставил, и заборчики. Микрорайон «Платаны» был чистым, уютным и маленьким. Дома были либо очень похожи друг на друга, либо совершенно одинаковые. Некоторые владельцы вносили изменения, чтобы придать дому изюминку, – например, выжигали название на куске дерева.
Наш дом находился по адресу Уиллоу-роуд, дом 28, и никаких изюминок у него не было.
Жильцы микрорайона «Платаны» принимали вещи такими, какие они есть. Если вы украсили дом декоративными ставнями в швейцарском стиле или оснастили дверь чугунной ручкой в средневековом стиле, это прекрасно. Но если дом ваш не совсем в порядке, скажем, окно в зале забито после какого-то происшествия или ссоры или на двери в гараж вмятина после удара, это тоже нормально. Никто не думал, что вам полагается своим домом или поведением украшать чужую жизнь.
Мы оказались в укромном уголке, и никто нас не видел, кроме других жителей Уиллоу-роуд. Никто сюда не приезжал, кроме тех, кто здесь жил, а тех, кто здесь жил, я не считаю, так что никто сюда не приезжал. Никто не слышал, что мы говорим, только жители микрорайона, а они не обращали внимания на нас, и мы не обращали внимания на них. Никто не проходил мимо по дороге в церковь, и никто не заглядывал в окна дома. Никто не парковался рядом, чтобы пойти в кооперативный магазин, или к доктору, или к мяснику, или прогуляться в поле. Как будто мы больше не жили в деревне.
Никто в «Платанах» не располагал деньгами больше, чем прочие, разве что несколько жителей, которые надстроили вторые этажи к своим гаражам, но этими людьми другие жители микрорайона восхищались за то, что у них водятся деньги, и никто не думал о них плохо, и обычно у них было четверо детей или они ждали четвертого, это и оправдывало их стремление обзавестись еще одной комнатой.
Как я уже сказала, кто-то повесил декоративные ставни в альпийском стиле, а кто-то оснастил двери средневековыми ручками. Входная дверь в паре домов была из пупырчатого стекла, а некоторые заасфальтировали газон перед домом, чтобы вместить еще одну машину. И собака мало у кого была.
И никто ни на кого не обращал никакого внимания.
Кое-что посчитав, сестра – которая вырастала чуть ли не в гения математики – показала маме, что даже в более дешевом доме и с новым отношением к жизни денег у нас все равно не хватит. Она сложила все деньги, необходимые для оплаты ипотеки, коммуналки, других счетов, ужинов, школьной формы, газет и прочего, а именно сладостей, вина, виски, сигарет и собачьей еды, и общая сумма, за вычетом прогнозируемого дохода от немногих акций, по которым выплачивали дивиденды, получилась изрядной.
– А что насчет денег от продажи дома? – спросила я. Не то чтобы я не знала ответ, просто я хотела прояснить ситуацию для мамы и напомнить ей, что эти деньги ушли.
– Те деньги ушли частично банку в счет ипотеки, а частично другим людям, которым нужно было заплатить, таким как мисс Вудс, которой мы были должны за всю эту ветчину и табак, а еще за коммуналку, имелись и другие долги, – сказала сестра.
Мамины родственники не особо пострадали от рецессии, в основном потому, что их профессии не имели ничего общего с бизнесом, а еще потому, что их пакеты акций были более сбалансированными, чем у мамы, которая никогда не трудилась поучиться, как инвестировать, и не думала обратиться за советом. Она могла бы попросить у них финансовой помощи (а может, она так и поступила, я не знаю), но с деньгами у нас было туго не время от времени, а всегда, если, конечно, не надеяться на нечто экстраординарное – например, мы выиграем на тотализаторе или в «Угадай, где мяч», но мама даже не играла ни во что такое. И даже если ее родственники и помогли бы с деньгами, им пришлось бы помогать, и помогать, и помогать, словно благотворительной организации, которая решает проблему не с того конца, и это было бы неправильно и неловко. Так что мама решила, что ничего другого не остается.
– Ничего другого не остается, – сказала она.
– Чего? – спросила сестра.
– Придется мне устроиться на работу, – сказала мама.
– На работу? – удивилась сестра. – Боже мой, кем же ты будешь по профессии?
– Профессии у меня никакой нет, – ответила мама, – я ничему не училась, придется мне заняться физическим трудом.
Джек заплакал при мысли о том, что она займется тем, чего он даже вообразить не в силах.
– Чем, мама? – всхлипывал он. – Чем же ты займешься?
– Я еще не знаю, Джек, – вздохнула мама, – посмотрим. Но есть одна мысль…
– Какая? – спросили мы хором.
Но она не ответила. Ее взгляд был устремлен на объявление о вакансии в «Меркьюри».
– Вот, – она постучала по газете, – «требуются водители», я умею водить, я хороший и опытный водитель без нарушений.
– А что за мысль у тебя была? – спросила я. Вдруг это что-то важное и даже лучше, чем работа водителем.
Но мама, увидев, что требуются водители, уже забыла о своих словах, и лицо ее озарилось улыбкой, даже глаза заулыбались.
Работать водителем маме бы понравилось, ну или ей так казалось (работать на заводе или помощницей медсестры – это уже слишком), и она обвела объявление карандашом и составила идеальное письмо в прачечную «Подснежник».
Вскоре с ней связались и назначили день собеседования, и мы порепетировали с мамой, потому что в последний раз она проходила собеседование в школе-пансионе, когда ей было одиннадцать лет.
– Устройте мне разминку, – сказала мама, – порепетируйте со мной.
– Что вам больше всего нравится в управлении автомобилем?
– Какой у вас водительский стаж?
– Вы когда-нибудь раньше водили фургон?
– Где вы работали до этого?
– Вы кого-нибудь сбивали или попадали в аварию?
И сестра, которая сама недавно проходила собеседование в газетном киоске, задала самый откровенный вопрос:
– Почему вы хотите устроиться на эту работу?
На что мама ответила:
– Потому что мне нужно содержать семью, и я по уши в долгах.
Сестра отсоветовала ей так отвечать и сказала, что маме нужно придумать причину получше, чтобы ее сочли идеальной кандидаткой для этой работы.
– Ты должна сказать, что хочешь новых задач, – сказала она, – иначе покажется, что ты делаешь это только ради денег.
Между подачей заявления и собеседованием нас пригласили на обед доктор Гёрли и Шила. Как-то вечером доктор Гёрли позвонила и спросила: «С кем я разговариваю?» – и я ответила, что это Лиззи Вогел, и она рассмеялась, и я сразу поняла, кто это, потому что она так же смеялась над ужасными фермерами.
– Привет, Лиззи, это Джилл Гёрли, – сказала доктор Гёрли.
И я сказала: «Привет, Джилл», и мы немного поболтали.
И она сказала:
– Я звоню узнать, не хотите ли вы поужинать со мной и Шилой в пятницу вечером, после того как вы покатаетесь на пони.
И я спросила: «Я?» – и доктор Гёрли снова засмеялась.
– Вы все, – сказала она.
Никогда-никогда раньше нас никуда не приглашали на ужин, или обед, или завтрак, если уж на то пошло. Не всех нас вместе, всех троих детей и маму, как семью. Никогда. Поэтому мы возбудились сверх всякой меры. Было похоже на тот раз, когда нас пригласили в Дорсет, только теперь приглашение было на 100 % настоящим, и внезапным, и определенно не ошибкой или обманом.