А однажды стиральная машина задребезжала и заглохла, и мы перестали так беспокоиться о чистоте и просто стирали реже. Уж лучше было ходить неряхами, чем переживать, что нечего надеть. А когда бойлер капризничал, вода была еле теплая или заканчивалось мыло, мы просто реже мылись. Грязные волосы я прятала под шапкой с помпоном, от которой волосы становились еще грязнее, зато видно их не было. Сестра пользовалась сухим шампунем, когда ей удавалось его раздобыть, или, стиснув зубы, мыла голову холодной водой под краном на кухне. Вроде не так уж и ужасно, но мы с сестрой как раз вступали в трудный возраст.
Помимо походов в прачечную, нам еще нужно было заниматься пони (которые теперь пребывали на неудобном расстоянии в целую милю) и все время покупать то одно, то другое, а потом готовить, не располагая такой роскошью, как большая кухня, полная полезных ингредиентов, и мисс Вудс через дорогу, которая записывала покупки на наш счет. Мы не могли вспомнить, как все делалось раньше, но не сомневались, что как-то делалось. Мы пришли к заключению, что мама, видимо, делала куда больше, чем нам представлялось. А теперь она пропадала на работе с семи до семи, и после работы к ней нельзя было приставать ни с чем, кроме непринужденной беседы и хороших новостей, и ничего не делалось, если мы ничего не делали. А мы не делали.
Пришлось избавиться от домашних питомцев. Мама умоляла нас понять, что это совершенно необходимо. Кроликам, морским свинкам, кошкам и пуделю Медок следовало подыскать новых хозяев. Мы больше не могли их держать. Мама сказала, что у нас нет места, нет денег и нет времени. Дебби она, слава богу, в этот список не включила. Иначе мне бы пришлось сбежать из дома.
– Это первое разумное решение в моей жизни, и мне очень жаль, что оно такое грустное, – сказала мама. Стоя перед нами в коридоре, она добавила: – Я умоляю вас понять.
У сестры лицо побагровело и исказилось, из ее рта донесся какой-то скрип, и мама заорала. Я думаю, что она с самого начала планировала заорать. Это была такая ситуация, в которой кто-то обязательно должен заорать.
– Думаете, мне это нравится?! – орала мама. – Думаете, мое сердце не разрывается на части?!
Ну и т. д.
Нам пришлось смириться, а нашей бедной и – с недавних пор – разумной маме пришлось погрузить зверей в коробки и в несколько приемов (сначала грызуны, потом кошки, а затем Медок) отвезти их туда, куда отвозят животных, с которыми вы больше не желаете иметь дела, хотя они пребывают в добром здравии.
Вскоре после этого дня мы получили приглашение от организации герл-скаутов на открытый вечер с речами, экспозициями и разнообразными закусками. В письме говорилось, что если мы подумываем о вступлении в организацию, то просто ОБЯЗАНЫ прийти и послушать о герл-скаутах и обо всех приключениях и мероприятиях, поскольку организация ведет новый набор и может предоставить подержанную форму.
Письмо от герл-скаутов пришлось на черную полосу в нашей жизни. Папа, который для нас не существовал, если не считать редких неловких визитов, вдруг стал героем всех газет, которые писали о массовых увольнениях, семейных распрях и закрытии фабрик. Мы остались без домашних животных – слишком ужасная потеря, чтобы о ней думать, и мы были убиты горем, но притворялись, будто ничего не произошло. Мамы никогда не было дома, только поздними вечерами, и она была слишком измучена для разговоров. Из питомцев у нас осталась только Дебби, и она не могла подняться на второй этаж. Бога, по словам сестры, не существует, только идиоты верят в подобную чепуху. И б́ольшую часть времени сестра либо злилась, либо волновалась. Горячей воды не было, а входная дверь так покосилась, что почтальон просовывал счета между ней и дверной рамой. И Крошка Джек стал так сильно заикаться, что я впадала в ужас, когда он пытался заговорить. Внезапное приглашение от скаутского клуба должно было нас обрадовать, но мы сочли его злой шуткой.
И, в довершение всего, сломался телевизор. Мы включили его, и выключили, и покрутили ручки. Картинка не появилась, только желтоватый туман и рябь. Звук все еще работал, так что ясно было, что дело не в розетке. Поэтому мы сидели и слушали, надеясь услышать что-нибудь веселое, что могло бы приободрить нас после письма от скаутов. Ничего веселого не передавали. Только сказали, что умерла Чи-Чи, гигантская панда из Лондонского зоопарка.
Однажды я проснулась с каким-то странным чувством – словно на мне лежит кто-то или что-то и я не могу сдвинуть этот груз. Никто на мне не лежал, но я все равно не могла избавиться от тяжести.
В конце концов я встала и очень медленно занялась делами, но груз никуда не делся – будто я шла против сильного ветра. Я рассказала сестре, что на меня давит груз, и, должно быть, расплакалась.
Она сказала:
– Не беспокойся, Лиззи, у нас у всех время от времени возникает такое чувство, просто не обращай на него никакого внимания.
И я изо всех сил старалась не обращать на груз внимания, надеясь так избавиться от него. По дороге в школу на деньги, отложенные на ужин, я купила вишневые леденцы – на мой взгляд, верное средство, дабы укрепить силу духа. Леденцы помогли ненадолго, в школе ощущение тяжести вернулось, и по моим щекам потекли слезы. Хотя если не считать вялости, чувствовала я себя вполне сносно, да и расстроена ничем не была.
Мои слезы привели мисс Хилл в раздражение. Миссис Кларк повела бы себя по-другому, но миссис Кларк больше нас не учила, вместо нее пришла мисс Хилл.
– Что случилось? – спросила она.
– Ничего, – сказала я, – просто я какая-то вялая, как будто на мне лежит тяжелый груз.
– Наверняка дело не только в «вялости»… – И мисс Хилл прищурилась.
– Не думаю, – сказала я, утирая глаза.
– Должна же быть причина, – сказала она.
Этот неловкий разговор продолжался несколько минут.
– Ну, – сказала мисс Хилл, – тогда я предлагаю тебе выйти и подождать в раздевалке для девочек, пока ты либо перестанешь плакать, либо поймешь, в чем причина.
Я провела в раздевалке для девочек все утро. Перед большой переменой мисс Хилл отправила Мелоди Лонглейди посмотреть, как у меня дела.
– Мисс Хилл хочет узнать, продолжаешь ли ты плакать, – сказала Мелоди.
Я посмотрелась в зеркало.
– Да.
Мелоди скорчила сочувственную гримасу – опустила уголки губ и усиленно заморгала.
И тогда я спросила Мелоди, не может ли она тоже заплакать. Но она так не думала. Я спросила только потому, что когда она изобразила сочувствие, то было и вправду похоже, что она вот-вот заплачет. Но оказалось, что нет.
Несколько девочек пришли навестить меня во время большой перемены. Некоторые были очень добры. Позже снова зашла Мелоди и сказала, чтобы я отправлялась к директору. Я постучалась в дверь, и директриса сказала «войдите».
Она спросила, почему я здесь. Я ответила, что, наверное, потому, что плачу.
– А из-за чего ты плачешь? – спросила она и посмотрела на меня точно доктор.
– Я не знаю, – сказала я, – не из-за чего.
– Но должна же быть какая-то причина, никто не плачет без причины, – сказала она.
Я извинилась и ответила, что со мной все в порядке и что я даже думаю, что плакать так долго – это довольно смешно и немного неловко. Но никакой уважительной причины я не назвала, и, похоже, это вызвало у директрисы такое же раздражение, как у мисс Хилл.
– Послушай, Лиззи, пожалуйста, объясни мне, почему ты плачешь, чтобы я могла заняться своими важными делами, мммм.
– Я не то чтобы плачу, просто слезы сами собой текут, вот и все, может быть, у меня аллергия, – сказала я.
Я вернулась в раздевалку и провела там остаток дня, читая книгу, которую мне постоянно приходилось вытирать.
Дома слезы вдруг закончились. А вечером мама сообщила, что в прачечную «Подснежник» позвонили из школы и попросили ее связаться с ними. И как раз этого-то ей и не хватало. Ближе к вечеру она позвонила в школу и поговорила с директором.
– И что она сказала? – спросила я, сгорая от стыда.
– Она сказала, что ты весь день была расстроена и не говорила почему, – раздраженно ответила мама.
– Я не была расстроена, и я сказала им, что не расстроена.
Разговор продолжался в таком духе некоторое время. Не буду утомлять вас подробностями. Я поведала маме всю историю, начав с начала, то есть с груза, который на меня давит.
– Когда я проснулась, на меня давил какой-то груз.
– О, груз, – сказала мама, мигом все поняв, – это свинья.
– Свинья? – спросила я.
– Груз весом примерно со свинью, да?
– Да, молодую, – согласилась я, – молодую свинью.
– Свинья приходит, когда тебя все достало. Она приходит рано утром и приковывает тебя к постели.
– Зачем? – спросила я.
– Чтобы ты подумала, поплакала и раскрыла глаза; свинья приходит, чтобы помочь, так что встречай ее со всей душой, и тогда она уйдет.
– Но почему свинья? – спросила я.
– Свинья куда лучше, чем безликий мешок зерна, правда?
Мама рассказала о своих встречах со свиньей и о том, как свинья ей помогла, и добавила, что она очень гордится тем, как я обошлась со свиньей.
Как бы то ни было, с тех пор свинья навестила меня еще только раз. И я встретила ее со всей душой и носила ее на себе, пока она не засобиралась обратно в свой свинарник.
Следующим после дня свиньи утром мама сказала, что я могу не ходить в школу, дабы восстановиться, и провести день вместе с ней в фургоне. Это была приятная смесь восхитительного, отвратительного и раздражающего.
Мне пришлось делить переднее сиденье с маминым помощником Дино, от которого пахло кислым молоком, а на шее у него был противный прыщ. Мама никогда не закрывала до конца раздвижную дверь, Дино тоже, так они и катались по городу с приоткрытой дверью.
Они забегали то туда, то сюда, прижимая к себе рулоны полотенец, заскакивали во дворы, гаражи и пабы, проскальзывали в магазины, кинотеатры, клубы и офисы через черный вход вместе с рулонными полотенцами, ковриками и кухонными полотенцами. Они вежливо разговаривали с инспекторами дорожного движения и другими водителями фургонов. Они чинили покосившиеся раздатчики полотенец, на самых вонючих объектах натягивая на лицо свитер. И они подпевали радио, и ели кукурузные початки с сыром, и пили газировку из бутылки. Мама была просто чудо. Никогда я не видела ее такой. Такой занятой, и проворной, и вовлеченной.