Как раз в это время он снова начал думать об Антее. Поначалу стали возвращаться разрозненные воспоминания – в основном о детстве. Он вспомнил некую игру вроде шахмат, которую так любил ребенком, – в нее играли прозрачными кубиками на круглой доске – и начал восстанавливать в памяти ее непростые правила, по которым бледно-зеленые кубики, выстроившись многоугольником, получали преимущество над серыми. Он припомнил музыкальные инструменты, на которых учился играть, прочитанные книги, особенно исторические, и то, как его детство автоматически завершилось браком, когда ему было тридцать два антейских года – или сорок пять земных. Он не выбирал жену самостоятельно, хотя такое не воспрещалось, но предоставил выбор семье. Брак был удачным и приятным. Меж ними не было страсти, но антейцам страсти вообще почти не свойственны. И теперь, слепой, в американской больнице, он понял, что думает о жене с большей теплотой, чем когда-либо прежде. Он скучал по ней и мечтал, чтобы она оказалась рядом. Иногда плакал.
Телевизор он теперь смотреть не мог, так что иногда слушал радио. Правительству, как выяснилось, не удалось скрыть его слепоту. Республиканцы успешно использовали эту историю в своей кампании. Происшедшее с Ньютоном они приводили как пример произвола и безответственности нынешней администрации.
После первой недели в больнице он уже не чувствовал враждебности к этим людям. Как можно обижаться на детей? Ван Брюг принес смущенные извинения: все это было ошибкой, он не знал, что специалистов ФБР не проинформировали об особенностях физиологии Ньютона. Тот понимал, конечно, что Ван Брюгу на самом деле плевать на его страдания; директора ЦРУ волнует лишь, что Ньютон скажет репортерам, какие имена назовет. Он устало заверил Ван Брюга, что не будет никого винить и назовет происшедшее несчастным случаем.
Через несколько дней Ван Брюг сообщил, что уничтожил запись. Мол, он с самого начала знал, что ей никто не поверит. Сочтут пленку фальшивкой или Ньютона сумасшедшим.
Ньютон спросил, верит ли он сам.
– Конечно, я верю, – тихо ответил Ван Брюг. – По меньшей мере шестеро знают об этой записи и верят ей. В том числе президент и госсекретарь. Но мы решили ее уничтожить.
– Почему?
– Ну, – холодно рассмеялся Ван Брюг, – помимо прочего, мы не хотим войти в историю в качестве самых больших придурков, когда-либо управлявших этой страной.
Ньютон опустил книгу, по которой практиковался в азбуке Брайля.
– Значит, я могу продолжить работы? В Кентукки?
– Возможно. Не знаю. Мы будем наблюдать за вами постоянно до конца ваших дней. Но если выиграют республиканцы, меня сместят… Не знаю.
Ньютон снова взял книгу. Впервые за многие недели его заинтересовало происходящее вокруг, но любопытство угасло так же быстро, как и появилось. Он мягко рассмеялся.
– Это занятно, – сказал он.
Когда сиделка вывела его из больницы, у входа ждала целая толпа. В ярком солнечном свете Ньютон различал силуэты, слышал взволнованные голоса. В толпе оставили проход (вероятно, людей сдерживали полисмены), и сиделка по этому коридору вела его к машине. Раздавались слабые аплодисменты. Дважды он споткнулся, но не упал. Сиделка умело его поддерживала; она будет с ним месяцы или годы, ровно столько, сколько он будет в ней нуждаться. Ее звали Ширли, и, насколько Ньютон мог судить, она была толстушкой.
Внезапно кто-то схватил его за руку, и Ньютон ощутил слабое пожатие. Перед ним стоял полный человек.
– Мы рады вашему возвращению, мистер Ньютон. – Голос Фарнсуорта.
– Спасибо, Оливер. – Он чувствовал огромную усталость. – Нам нужно кое-что обсудить.
– Да. Вас снимают телевизионщики, мистер Ньютон.
– Надо же, не знал. – Он огляделся, безуспешно пытаясь увидеть очертания камеры. – Где объектив?
– Справа от вас, – шепнул Фарнсуорт.
– Поверните меня к нему, пожалуйста. Кто-нибудь хочет меня о чем-нибудь спросить?
Голос, очевидно принадлежащий телевизионному комментатору, раздался рядом с его локтем:
– Мистер Ньютон, я Дуэйн Уайтли, телекомпания Си-би-эс. Не могли бы вы поделиться своими ощущениями? Каково вновь оказаться на свободе?
– Нет, – ответил Ньютон. – Пока не могу.
Комментатора его ответ, кажется, не смутил.
– Ваши планы на будущее? После всего, что вам пришлось пережить?
Ньютон наконец различил камеру и повернулся к ней, почти не думая о земной аудитории – и здесь, в Вашингтоне, и у телевизоров по всей стране. Он думал о других зрителях. Его губы тронула слабая улыбка. Кому он улыбается? Ученым на Антее? Своей жене?
– Как вы знаете, я работал над проектом по исследованию космоса. Моя компания планировала запустить в Солнечную систему аппарат, измерить излучение, которое прежде исключало возможность межпланетных путешествий. – Он замолчал, чтобы перевести дух, и понял, что у него болят голова и плечи. Возможно, за долгое время в постели он отчасти утратил привычку к земной гравитации. – В период заключения, которое ни в коей мере не было неприятным, у меня появилась возможность еще раз все обдумать.
– Да? – спросил комментатор, заполняя паузу.
– Да. – Он многозначительно, даже весело улыбнулся, повернувшись к объективу телекамеры, к родной планете. – Я решил, что наш проект был излишне смелым. Я намерен его свернуть.
1990: Икар тонет
Глава 1
Первый раз Натан Брайс отыскал Томаса Джерома Ньютона по рулончику пистонов. Он отыскал его вторично по фонограмме, на которую наткнулся так же случайно, как и на пистоны, но смысл находки – по крайней мере отчасти – понял куда быстрее, чем в первом случае. Это произошло в октябре 1990 года в магазине «Уолгрин» в Луисвилле, за несколько кварталов от дома, где Брайс и Бетти Джо Мошер снимали квартиру. С прощальных слов Ньютона на телевидении прошло семь месяцев.
И Брайс, и Бетти Джо сохранили бо́льшую часть полученного в «Уорлд энтерпрайзес», и особой нужды зарабатывать на жизнь у Брайса не было как минимум в ближайшие год-два. Тем не менее он устроился консультантом на фабрику научных игрушек, – что, как он не без определенного удовлетворения отметил, позволило его карьере в химии описать полный круг. Однажды вечером на полпути с работы он зашел в «Уолгрин» купить шнурки для ботинок, но в дверях остановился у большой металлической корзины с музыкальными записями под табличкой: «Распродажа: 89 центов за штуку». Брайс всегда был охотником до выгодных покупок. Он помусолил несколько ярлычков, минуту-другую поразмыслил, не купить ли парочку, и затем обнаружил любительски оформленную запись, которая немедленно поразила его названием. С тех пор как фонограммы стали продавать в виде металлических шариков, производители обычно упаковывали их в пластиковые коробочки, к которым крепились большие пластиковые же ярлыки с картинкой и обычно нелепой надписью, как на старых виниловых альбомах. У этого шарика ярлык был картонный, без всякой картинки. В попытке хоть как-то соригинальничать создатели ярлыка прибегли к банальному приему: набрали текст без прописных букв. Надпись гласила: «стихи из далекого космоса». И на обороте картонки: «мы гарантируем, что вы не знаете этого языка, но пожалеете, что не знаете! семь внеземных стихотворений человека, которого мы называем пришельцем».
Больше не мешкая, Брайс отнес запись в кабинку для прослушивания, опустил шарик в паз и нажал кнопку. Язык, который он услышал, действительно был странным: печальный, тягучий, с протяжными гласными, с незнакомыми повышениями и понижениями тона, совершенно непонятный. Но голос, вне всяких сомнений, принадлежал Т. Дж. Ньютону.
Брайс выключил проигрыватель. В самом низу карточки-ярлыка значилось: «записано студией „третий ренессанс“, нью-йорк, салливан-стрит, двадцать три».
Этот «Третий ренессанс» располагался на чердаке. Персонал состоял из одного человека – щеголеватого молодого негра с огромными усами. По счастью, он был в отличном настроении и с готовностью рассказал Брайсу, что «пришелец» – богатый псих Том Как-его-там и живет где-то в Гринвич-Виллидж. Этот богатый псих сам явился сюда и оплатил стоимость записи и дистрибуции. Его можно найти в кофейне-рюмочной «Ключ и цепь» на углу…
Заведение «Ключ и цепь» оказалось реликтом кофеен, исчезнувших в семидесятые. Вместе с несколькими другими оно сумело выжить, поставив барную стойку и торгуя дешевой выпивкой. Тут не было барабанов бонго и объявлений о поэтических вечерах – их времена ушли безвозвратно, – но на стенах висели любительские картины, в зале стояли грубые деревянные столы, а немногочисленные посетители намеренно одевались как бродяги. Томаса Джерома Ньютона среди них не оказалось.
Брайс заказал виски с содовой и начал пить не спеша, готовясь прождать несколько часов. Однако не успел он приступить ко второй порции, как вошел Ньютон. Поначалу Брайс не узнал его. Ньютон слегка горбился и шел с бо́льшим трудом, нежели прежде. На нем были всегдашние темные очки, но теперь он держал в руке белую трость, а на голове у него красовалась – вот те на! – серая фетровая шляпа. Толстая сиделка в больничном халате вела Ньютона под руку. Подведя к стоявшему отдельно столику в глубине зала, она усадила его и вышла. Ньютон сразу обернулся к бару и сказал: «Добрый вечер, мистер Элберт». Бармен ответил: «Сейчас, папаша». Откупорив бутылку джина «Гордонс», он водрузил ее на поднос вместе с флаконом горькой настойки «Ангостура» и стаканом и отнес все это к столу Ньютона. Тот вынул из кармана рубашки купюру и протянул бармену со слабой улыбкой и словами: «Сдачи не надо».
Брайс со своего места у стойки пристально наблюдал, как Ньютон пошарил по столу, нашел стакан и налил до половины чистым джином, после чего плеснул порцию биттера. Он обошелся без льда и не стал размешивать напиток, а сразу пригубил. Внезапно Брайс задумался, почти в панике, что скажет Ньютону – теперь, когда нашел его? Можно ли подбежать, сжимая в руке виски с содовой, и выпалить: «С прошлого года я передумал. Я хочу, чтобы антейцы взяли власть. Я читал газеты и теперь хочу, чтобы антейцы взяли власть»? В голове не укладывалось, что он все-таки разыскал Ньютона, а тот выглядит почти комическим пьянчугой… Фантастический разговор в Чикаго, казалось, состоялся то ли во сне, то ли на другой планете.