Не помню уже, кто и по какому поводу подарил мне ежедневник. Недатированный, с тонко разлинованными страничками. Скорее блокнот даже. Может быть, мама с работы принесла – выглядел он как канцтовар представительского класса: твёрдая обложка, белые глянцевые странички… Прям книжка настоящая! В это время у нас гостила бабушкина родная сестра, тётя Тоня. Она увидала эту книжечку и сказала странное:
– Вот, Саш, теперь можешь вести дневник.
– Что это, – говорю, – дневник же в школе, на фиг мне ещё дома, добровольный?
А тётя Тоня, надо сказать, со всеми разговаривала на равных, у неё отсутствовал вот этот тон снисходительный по отношению к младшим. Тётя Тоня со всеми общалась вежливо, но с достоинством. Поэтому она пояснила идею свою очень просто:
– Просто записывай сюда, что с тобою происходит. Каждый день. И будешь писателем!
И вот эта идея мне как-то в душу запала. Я прям в тот же вечер что-то записал. Видимо, про гостей и подарки. И на следующий день тоже. И вскоре ежевечерняя писанина стала привычкой. Герои Чехова говорят «сделал привычку», а не «приобрёл привычку», как мы сейчас говорим. И я вот, получается, свою сделал.
Мои нехитрые дневниковые отчёты: «сходил туда-то», «получил тройку», «подрался» эволюционировали довольно быстро. Не по месяцам, а по неделям. Получались иногда прям целые рассказы. Особенно летом, когда я жил в Юрмале или в деревне в Рязанской области. А там масса впечатлений и времени свободного навалом. За пару лет я исписал всю эту книжку. В подростковом возрасте, конечно, забросил – тогда всё забрасывается подальше, что из детства. Потом, во взрослом состоянии, где-то наткнулся на дневник, раскрыл с опаской, полистал – думал, слёзы стыда навернутся. А вот ни фига! Некоторые текстики вполне показались симпатичными, с юмором и остроумными наблюдениями. Надо ж, какой я ребёнок-то был способный, подумал я. Куда что девается…
Как и многие люди моего поколения, я не знал, что делать после школы. Где учиться, кем работать. Теоретически смутное желание что-то писать, разговаривать по-иностранному было, не ослабевало, но что это, к чему это всё приложить? В иняз только по блату берут, пугали мама с бабушкой. Но ведь и правда в любом случае со школьным английским туда не поступишь. После школы я никуда и не поступил, пошёл работать. Курьером в банк. По блату. На отличную, для ничего не умеющего юноши-раздолбая, зарплату. Год до армии был.
После года в банке я снова попытался поступить в Полиграфический институт на редакторский факультет. Срезался на истории.
Плюнул на всё и попросил маму тупо заплатить за меня в платном институте, который и закончил. Я рад, что там учился, поскольку мы очень серьёзно изучали английский язык и второй по выбору (я взял немецкий, на котором говорю и читаю до сих пор).
«Прокачанный» английский мне помог в журналистской профессии – когда я решил вернуться к своей детской мечте, проработав года три в банке на всяких побегушечных должностях. Был офисным планктоном, когда это ещё не было мейнстримом. Даже термина такого не было. Но именно таковым я себя ощущал – инфузорией, которая мечется по офису или по всей Москве с папочкой, набитой договорами купли-продажи акций, которые мне не принадлежат, за деньги, к которым я не имею никакого отношения, и качество моей работы никак не сказывается и никогда не скажется на моей зарплате.
В смысле музыки я всегда держал нос по ветру. Читал журналы – от «ОМа» и «Ровесника» до Music Box. Пасся на Горбушке. Брал там у знакомых продавцов ящик новинок на неделю под залог, на следующих выходных обменивал. Слушал все новинки, приучался к джазу. Когда пришёл в музыкальную журналистику, оказалось, что интервью на английском очень востребованы, а я как раз свободно говорю. Ну и стал печататься. Вот вкратце, как я стал музыкальным журналистом. Не знаю, кому может быть интересен и полезен мой опыт – его не повторишь уже.
Но вся эта профессиональная моя деятельность, как ни странно, имеет отношение к болезни. Я комплексовал, что у меня не идёт настоящая карьера. Не могу устроиться в штат приличного издательства. А если и могу, то с какими-то осложнениями, с какими-то дополнительными фокусами, бюрократией, неинтересными обязанностями. Я не очень понимал, что вся эта журналистика, культурная в первую очередь, уже на ладан дышит.
Нет, это даже смешно вспоминать: боялся, что красивая девочка из какого-нибудь богатого издательского дома Conde Nast меня отошьёт, потому что у меня зарплата меньше, чем у них там. И вообще у меня работа не звёздная, и я почти всё время на фрилансе. И отшивали, кстати. Только, разумеется, зарплата тут ни при чём, они и не в курсе были, сколько у нас там чего, чёрного-белого плюс-минус гонорары-премии. Просто когда ты так к себе относишься, как ко второму сорту, то и женщины это чувствуют. Им и в штатное расписание заглядывать не нужно. Сейчас я от таких комплексов избавился. Наоборот, я крут, что пишу о чём хочу, живу с этого. Вот целую книгу накатал, как видите.
К этому тексту, который начался как серия отчаянных постов в фейсбуке, я тоже с самого начала профессионально относился – чтоб читать можно было всем. Чтоб чётко и ясно.
В общем, писатель или не писатель, способности или нет, но тот детский дневничок мне прокачал скилл, как сейчас говорят. То есть развил и укрепил способность писать о чём угодно быстро и внятно. Это и стало моим ремеслом. В школе за него платили пятёрками за сочинение, во взрослой жизни – гонорарами. Или даже – зарплатой.
То, что я меломан, это, безусловно, влияние семьи. Поющего деда и играющей на фортепиано мамы. Мама играла для себя и для гостей. С годами всё реже и реже, но всё-таки иногда её пробивало сесть за инструмент. Сет-лист обычно был такой: «Лунная», полонез Огинского (ля минор), «Метель» Свиридова, вальс Шопена до-диез минор. Последнее – одно из самых моих любимых произведений вообще. Я его собираю до сих пор в разных исполнениях. Мать, понятно, не виртуоз, но её прочувствованная игра у меня до сих пор в ушах. Жаль, что запись так и не сделал. Правда, наше пианино «Родина» в последние лет десять звучало не очень (сейчас я его отдал одному коллеге, у которого две прилежные дочки, которые отлично играют, пианино слегка починили, и оно зажило новой жизнью). А когда-то звучало очень даже.
Никогда терпеть не мог так называемую советскую эстраду. Всегда, правда, смотрел «Песню года» и прочие телеконцерты. Магнитофона в доме не было, был проигрыватель «Аккорд» у мамы и её коллекция грампластинок – в основном пианисты и Пугачёва. Запиленные этим адским «Аккордом». Ещё – польское издание Билли Холидей и советская лицензия дуэтного альбома Диззи Гиллеспи и Оскара Питерсона. Я тогда не подозревал, что камерный джаз, особенно би-боп, хар-боп и кул, станет моей любимой музыкой. Тогда я любил всякие ретро-песни. «Веселится и ликует весь народ» – «Попутная песня» Глинки и Кукольника тогда часто звучала в кино и по телевидению. Мне прям очень нравилась. Форма, наверное, привлекала. Хотя я такого термина не знал. Из-за формы же этой зафанател от песни Don’t Stop Me Now (Queen)[1]. Подумал: вот ведь настоящая музыка, как там части меняются, почти как в симфонии! Ну ерунду подумал: не в симфонии, а в сонате! А их же «Богемская рапсодия» – это соната и есть. Просто со словами.
Лет в тринадцать я открыл для себя рок-музыку. Копил деньги на магнитофон. Бабушка хваталась за голову: «Купим ему магнитофон – он учиться перестанет!» Бабушке как педагогу почему-то было невдомёк, что интерес к учёбе пропадает из-за плохого преподавания всякой ерунды, а не из-за магнитофона. Как бы то ни было, но магнитофон я купил. По иронии судьбы, первую нормальную запись импортного музона мне сделал как раз таки ученик моей бабушки. «Железная» советская кассета на 60 минут, с одной стороны – Modern Talking, с другой – Greatest Hits, Queen. Почему-то именно эта музыка. Про Queen я на тот момент ничего не знал, но они стали моей судьбой. А «Модный тонкий» как было не моим, так и осталось. Кстати, недавно у меня сорвалось интервью с Томасом Андерсом из-за проблем с телефонной линией. Жаль, интересно было узнать, что он думает про свою непреходящую популярность в нашей стране.
Начало девяностых менее всего подходило для занятий музыкальной журналистикой. Решение было совершенно идиотским, к реальной жизни не имеющим никакого отношения. Ну и я сам: образования музыкального нет (в музыкалку идти отказался наотрез, самому учиться бренчать на дедовой семиструнной гитаре было лень), знаний каких-то тоже, коллекция записей – обычная, как у любого подростка. Но вот хотелось в этом всём разобраться и разбираться. Я хотел быть культурологом, хотя слова такого не знал.
Да, и ещё деталь. В 1991 году я зафанател от группы Guns N’Roses. А их фронтмен – «солист», как тогда говорили, прям как будто речь о симфоническом оркестре или балете, – Аксель Роуз ввёл моду на мужские платки. Банданы. В огурцах, как у нас говорят, или узор parsley, как он называется в англоязычных странах. Я себе тоже такую бандану купил. Отрастил волосы. Щеголял так. Всем было ясно, кого я косплею (тогда говорили: под кого косит). Даже на время получил прозвище Эксл. На время.
Посчастливилось попасть на первый московский концерт «Ганзов». Такие вот выводы сделал:
Кумир юности Аксель Роуз, как выяснилось на следующий день из инсайдерских источников, прилетел в столицу только в семь вечера. Поэтому неудивительно, что выступление Guns N'Roses началось только в десять. Ожидание же публику явно утомило, чтобы не сказать расстроило. Нет, мы, конечно, знаем, что Аксель Роуз ещё во времена лихой молодости концерты то задерживал часа на четыре, то вообще отменял, быстро снискав нехорошую славу главного динамщика рок-н-ролла. Но вот погас свет, выключилась десять раз проигранная фонограмма с голосом покойного Ронни Джеймса Дио, зазвучал какой-то концептуальный шум, и сразу стало ясно, что сейчас нам сделают такое шоу, от которого долго отходить будем. Пара минут темноты и шума, а публику уже трясёт. Когда зазвучал наконец первый внятный гитарный рифф (из песни Chinese Democracy