Грянули аплодисменты, Вера очнулась. Вот, оказывается, уже закончился спектакль. «Да, пора завершать терзания», — решительно думала она, аплодируя стоя. Восторг, испытанный от этой мысли, был совершенно искренним.
Как только вернется Кузнецов, необходимо с ним объясниться. Таким образом он работать более не будет.
Глава 10
— Эй, малые! Все вкалываете? Что, трудолюбивые аль просто жадобы?
Колька глянул с лесов: внизу толпились, задрав головы, фабричные.
— Чего вам? — спросил Анчутка, продолжая работу, но по его затылку белобрысому ясно читалось: напрягся и боится.
Все дело в том, что в общагу уже вселились, и первыми девчата. Отработав смену, они носились, тряся юбками и треща сороками, туда-сюда, налаживая быт. Свежие, отъевшиеся на городских харчах, но и невооруженным взглядом было видно, что деревенские. У всех какие-то припасы, жуют чего-то, икры у иных такие, как у местных девчонок руки. Вежливый, говорливый Анчутка со своими кудрями и синими глазами тотчас привлек всеобщее внимание: уж и снедь разнообразную таскают, и ко всем услугам готовы, от «снимай, Яшенька, давай зашью», до «пивка после работы?».
«Наплачется с ним Светланка, если что серьезное», — благодушно думал Колька, наблюдая этот шабаш.
Беда разразилась тогда, когда и пацаны вселились, и тоже из других краев и подмосковных деревень, по оргнабору, но все, как один, с лютой ненавистью ко всему «городскому». По преимуществу наглые, вечно лузгающие и уже мордастые.
Против Яшкиного обаяния не тянули, у девок не пользовались особым успехом и потому обижались.
И вот сегодня, не наблюдая на лесах командования, фабричные решили расставить точки над «i», а если фартанет, то и фингалы. А ведь Максим Максимович попросил все закончить к его приезду, и военспецы работали круглосуточно и посменно.
Вот почему на часах семь вечера, четверо, в том числе Колька с Анчуткой, орудуют на лесах, а эти, фабричные, вместо того чтобы готовиться к ночной смене, пришли разбираться: восемь против четверых.
— Ваши, что ли? — спросил с полу рядовой Леха.
— Ничего не… с чего наши-то? — немедленно открестился Анчутка.
— Я говорю, ты Валентине из пятого номера прилюдно безешку влепил на кухне, — продолжая орудовать кальмой, уточнил Леха, — а этот вот, безо всякого сомнения, ее амант. И сейчас будет баталия.
Интересно он выражался. И выглядел тоже: рослый, носатый, с южными темными глазами, спортивный, хоть и в очках. Вежливый, воспитанный. Гармонию портил косой, криво заштопанный шрам на красивой физиономии.
Толстомордый «амант» двинул плечом в леса.
— Что творишь? — крикнул Анчутка, едва успев поймать ведро.
— А ну слазь, мохра кудрявая, пойдем выйдем.
— Товарищ рядовой никуда не пойдет, — заметил Леха, — я тут за старшего и запрещаю покидать пост до окончания работы.
Валентинин обиженный хахаль подумал, но не нашелся, что ответить, исключая: «А по шее?» и прибавил непечатное.
Вольнонаемный Ванин возмутился:
— Че костоломишься, пипей? По шее захотел?
Другой фабричный чему-то обрадовался:
— Тю, гля, козел тверской!
— Ванин, запрещаю, — успел сказать Леха, само собой, для очистки совести, потому как вольнонаемный уже обрушился с лесов и, завопив: «Кто козел?», ринулся в драку.
Как всегда, Анчутка был ни при чем.
Колька, прежде чем сообразить, что не надо было этого делать, радостно ссыпался с лесов и кинулся на первого попавшегося. Впопыхах не разобрался — это оказался тщедушный карапет ниже его ростом, наверняка припершийся за компанию. Отвесил ему легонького леща — он и отлетел куда-то в угол, хряпнулся и заскучал.
Второй был куда быковатее, с толстой шеей, но на удивление тонкими конечностями. Колька, недолго размышляя, дернул его на себя, подсек куриную его ножку, опрокинул на пол и ловко заломал руку до характерного визга. Как раз кстати рядом оказалась лестница, с которой товарищ из деревни и был спущен.
Анчутка, юркий, ловко уворачивался от соперника, мешать ему не хотелось, но фабричные совсем освинели: вдвоем на одного! На Яшкины плечи повис гаденыш, и оскорбленный хахаль успел треснуть под дых целый раз — раскочегаривался, деревенщина, крякал да плевал на кулаки. Колька треснул подлецу под ребра, он всхлипнул и отпустил Яшку. Удар у противника, может, и был сильным, но сам противник — медлительным. Колька успел перехватить толстое запястье и четко уложить товарища на дощатый пахучий пол.
— Яшка, лови! — Анчутка, перехватив вражескую конечность, не сдержался, чуть хрустнул чужим плечом.
Колька успел лишь кулаком погрозить — я тебе! — и кинулся туда, где пытались месить Леху. Очкарик-то, как оказалось, был непрост: как только запахло жареным, спрятал куда-то окуляры, треснул о леса бутылку ситро и теперь мастерски орудовал «розочкой». Но один из кулаков недобитых уже подлезал с тылу. Колька быстро глянул на соседние леса — эх, жаль сделанного, и грязно будет. Только ведь все равно сейчас все посшибают, лоси. Крякнув, треснул плечом в опору, крикнул Лехе: «Шуба!» — и тот, поняв без словаря, ловко, кувырком ушел в сторону. Леса падали, как в кино, неторопливо, рассыпаясь в воздухе, и обрушились на агрессоров ведра с побелкой, кюветы с растворителем, и налетали петухами заляпанные, затоптанные газеты.
Дюжему Ванину подмога не нужна была: шваркнув о свежепобеленную стену одного, того самого, что «козлом» обозвал, и испоганив всю работу юшкой и кровью, он как раз отвинчивал голову второму, а тот орал и сопротивлялся.
Было весело. Но, как всегда не вовремя, раздался милицейский свисток. Пока Колька прикидывал, не сигануть ли в окно, Леха быстро, четко велел:
— Руки в гору, мужики, тихо. Следуем за властью. Если все фабричные вывалятся, нас закопают. Потом разъясним.
…Пострадавших, порезанных, подтявкивающих и подвывающих, определили в больницу. Их четверых отвели в отделение, где Остапчук принялся орать на взрослых, Акимов, которому достались Колька и Яшка, — стыдить и увещевать.
Колька, ожидая очереди в коридоре, слышал, как Яшка объяснял то, что и так всем всегда было ясно: что он не виноват, что нападение имело место ни с того ни с сего и что стало причиной — непонятно.
— Ша, — скомандовал Акимов, — вот всегда с тобой так, везде и всюду ни при чем. А вот кого третьего дня девки со второго этажа на помочах спускали темной ночью, чтобы мимо коменданта не шнырять, — не тебя ли, ни в чем не виноватого?
— Ну эта…
— А я вот Светке-то опишу твой моральный облик, — посулил Акимов сварливо, — девчонке голову чтобы не морочил.
— Э-э! — возмутился Яшка. — Это другое. Это не надо.
«Экий пакостник», — усмехнулся Колька и тотчас зашипел. Оказывается, прилетело под глаз, да еще как. Наливается качественный фингал.
— Надо бы мяска сырого, — посоветовал Леха, — первое дело кусок говядинки к личности. Есть где достать?
— Консерва есть, с тушенкой, — отшутился Николай, — ничего, не впервой.
— А ты молодец, слушай. Где так самбе-то насобачился?
— Да было дело…
Тут Леха поднял палец, приложил его к губам. Из полуоткрытой остапчуковской двери неслись его возмущенные вопли и бубнеж Ванина:
— Вы совершенно напрасно ругаетесь, товарищ сержант. Непозволительно гражданина обзывать. Я не за тем нанимался, чтобы обзывали.
— Я тебя сейчас опущу в ка-пэ-зэ до возвращения командования!
— Это не надо. Совсем правды нет на земле! Я не спущу. Меня же козлом обозвали, и я же молчи да утирайся. Я, если что, до Ворошилова дойду, а то вон, товарищ Павленко покойный собрал еще когда рублики на облигации, а где они, облигации-то?..
Леха решительно поднялся:
— Ты что делаешь? — поразился Колька, удерживая его рукав. — Саныч не спустит, запрет в клетку тотчас.
— Так того и надо, — хладнокровно-зло заметил Леха, — машет языком, падла.
Он вломился в кабинет и выдал довольно развязно:
— Товарищ сержант, как выпускать будете, то, пожалуйста, справочки выдайте о том, что нижеподписавшийся задержал вышеперечисленных, каковые были доставлены по причине…
— А ну поучи тут! Руки за спину! — взбеленился Саныч.
Расчет оправдался: взрослых до утра отправили в конец коридора, Леху даже опрашивать не стали. Очередь дошла до Кольки, он рассказал, как дело было.
— Понял я уже, понял, — нетерпеливо оборвал Палыч, — беда с вами. Чего лезете, куда не надо?
— Кто лезет-то? Что, смотреть, как друга лупцуют, так, что ли?
— Да не так, не так! Вот как мне теперь все вот это оформлять, чтобы не было упоминания твоей фамилии, а?
— А вы упомяните, — запальчиво заявил парень.
Акимов хлопнул по столу:
— Хорош туфтить! Николаич мне так упомянет, не разогнешься…
В дверь вежливо постучали, и вошел полковник Константинер:
— Здравия желаю. Товарищ лейтенант, позвольте?
— Пожарский, выйди-ка, — приказал Акимов.
Глава 11
— Ты посмотри, какой, — возмущался Анчутка (разумеется, вполголоса), — быковать они пришли, а я, стало быть, виноват.
— Конечно, сразу нет, — пошутил Колька, — неясно только, с какого рожна ты, с одной стороны, за Светкой увиваешься, с другой — прочим девчатам мозги пудришь.
— Ах, это, — протянул Яшка с видом заправского казановы, — а ты никогда ничего не понимаешь. С женским полом надо поласковее и повежливее, не то, как вы с Андрюхой, барсуки из норы. Я ничего никому не пудрю, а вот они сами.
— Голову тебе когда-нибудь оторвут.
— Ничего, пришьете.
Он не договорил: послышалась знакомая слоновья поступь, и в помещение величественно взошла товарищ Ткач со своей толстой сумкой на ремне, из которой топорщились депеши большие и малые.
— А-а-а-а, допрыгался, посадят тебя, — позлорадствовала она, узрев Анчутку, — а я знала, что этим вот все и закончится.
— Э, что закончится-то? — возмутился Яшка. — Чего сразу? Ничего я не делал, что вяжетесь постоянно!