— Разберутся, — многозначительно пообещала товарищ Ткач, — а пока на́ вот, держи корреспонденцию, а то не улыбается мне снова у вас под дверями закрытыми прыгать. Что за люди? Ни КПП, ни пропусков, не прорвешься к вам без тарана.
И, продолжая ворчать, отправилась к Остапчуку. Анчутка повертел в руках конверт:
— Кременецкое шахтуправление… ох и славный город! Старый-престарый, весь в камне высечен, на окраине гора какой-то королевы — и крепость наверху. Ох и полазили мы там — любо-дорого вспомнить. Винишко, опять же…
Сластена Анчутка не закончил: в коридор вышли товарищ Ткач и Остапчук, который, продолжая начатый разговор, втолковывал женщине о том, какое огромное значение имеет ее, Ткач, служба, и по этой самой причине ни в коем случае нельзя впадать в отчаяние и тем более грозить наложить на себя руки.
— …все мы, дорогая моя товарищ письмоносица, должны на износ работать. На том свете отоспимся, — сулил Иван Саныч, выпроваживая растаявшую Ткач и прикрывая за ней дверь.
Проходя мимо пацанов, резко остановился и прошил бдительным взглядом:
— Это еще что у тебя? Дай, — и прежде чем Яшка успел спохватиться, выхватил у него письмо. — Кременецкое шахтуправление, вот как.
— Иван Саныч, как не стыдно! Отдайте, — Анчутка вцепился в конверт, потянул к себе, — что за дела? Это ж военная тайна.
— Кибальчиш, тоже мне! У вас все военная тайна, кругом таинственность! — проворчал сержант. — Да забирай, можно подумать…
Саныч не договорил, открылась дверь, Акимов позвал:
— Товарищ сержант, на минуту.
Остапчук скрылся в кабинете.
Колька напряг слух, но дверь была закрыта плотно. Минут через пять она отворилась, вышли Остапчук, Акимов и полковник Константинер. Последний, пожав им руки, благодушно продолжал разговор:
— …нет так нет, вы правы со своей точки зрения.
Он коротко и строго глянул на Анчутку, но и рта открыть не успел, как Яшка-подлиза шелковым голосом поведал: «Это нам, товарищ полковник», и, постукивая хвостом, протянул конверт.
— Пройдемте, — принимая депешу, приказал полковник, — для вас воспитательная программа. О скромности в быту.
Они ушли, Акимов похлопал Кольку по плечу:
— Для тебя тоже вопрос, товарищ поднадзорный. Начнем с главного: ты почему училище прогуливаешь? Что ли все науки осилил?
— Помогаю я.
— Не числишься в увээр, так что нечего там ошиваться! Военный объект, — решительно заявил Палыч.
Колька возмутился:
— Это что значит, товарищи? Нельзя мне работать, что ли? Для семьи лишнюю копейку!
Неузнаваемый Акимов гаркнул:
— А ну цыц, рвач! Степуху получаешь, батя с мамой зарабатывают, а тебе все мало! В общем, так: еще раз я тебя увижу на этих стройках века — влеплю нарушение режима, понял?!
Колька хотел ответить, накипело на душе, и много, и по делу, и все-таки здравый смысл, народившийся и уже достаточно закаленный, приказал: закрой рот и уходи. Так он и сделал.
Когда дверь за ним закрылась и сам он, яростно пиная все, что под ботинки попадалось, ушел, Остапчук все-таки заметил:
— Серега, не крутоватенько ли?
— А что с ними нянчиться? Развели тут колонию макаренковскую, трудовое воспитание! — огрызнулся Сергей. — Какого лешего Пожарский в этом болоте ошивается? Что эти болваны там делают, Яшка, Андрей? На каком основании, позволь узнать, развел он тут батьковщину?
Саныч, понимая, что дело не в том, кто что развел, а в том, кто товарищу Гладковой цветы-конфеты таскает, благоразумно молчал.
— И этот Константинер хренов приперся, своих выручать. «Товарищ, войдите в положение…»
— Так у Тамарки-то получилось, — не выдержав, усмехнулся Остапчук, — что ж, ей можно, а ему нельзя? К тому же все-таки не факт, что кузнецовские бузу начали. Четверо-то против восьмерых.
— Не начали они, кто спорит, но порезаны-покалечены-то фабричные, — упрямился Акимов.
— Что им сделается, небось зашили уже и выставили на мороз, — делано-нейтрально заметил сержант, размышляя о другом, — и пошли они, солнцем палимы, кто отсыпаться, кто водяру хлестать. Причем в хоромах, которые им те, что у нас сидят, ремонтировали.
Тут он зачем-то вытащил платок, развернул, потом опять сложил, разгладил, уложил обратно в карман и закончил:
— Парадокс, а?
Сергей удивленно посмотрел на старшего товарища: какой-то Саныч чрезмерно задумчивый, не так, как обычно, после полноценного ора. Акимов осторожно призвал к порядку:
— Хорош философию разводить. Вот пусть Сорокин с этим хреном разбираются.
Остапчук быстро глянул на него, как недоверчивый попугай, соображающий, нет ли подвоха в протянутом сухаре, но снова промолчал. Лишь потом, когда с трудов праведных чаи гоняли, решился поделиться сомнениями:
— А ведь странно, Серега. Который месяц они у нас, а ка-пэ-пэ нормального оборудовать не могут. Войти же невозможно.
— Есть более важные дела…
— И партячейки нет, и комсомольской организации. А Ванин утверждает: казначей Павленко распространял среди вольнонаемных рабочих облигации госзайма, деньги получил, а сами облигации так и не выдал.
Сергей потряс головой:
— Погоди, погоди! Это-то ты к чему?
— А кто его знает. К слову пришлось.
…Появившийся Сорокин выслушал доклад, чему-то двусмысленно поухмылялся, бумажками пошуршал и предписал:
— Военных отпустить.
— Как же, товарищ капитан, а потерпевшие…
— Потерпевших нет.
Остапчук охнул:
— Куда делись?
Николай Николаевич прищурился:
— Чего перепугался так, Иван Саныч? Сообщили на работу, они и отвалили обратно, в родные колхозы, шти лаптем хлебать. Рассчитали их, и шабаш, без претензий, без заявлений. Как ничего и не было.
Остапчук, красный, как буряк, ушел, ворча про блат и полное безобразие. Акимова Сорокин придержал:
— Сергей, тут из прокуратуры запросик пришел, с просьбой проверочку провести. Видишь ли, увээр номер семь выполнял работы для Кременецкого шахтуправления, и выполнил, что не может не радовать. Утверждают, что позабыли военспецы трактор вернуть.
Ушедший Остапчук всунул голову в кабинет:
— Какого-какого управления?
— Кременецкого, а что?
— Ничего, — отозвался Саныч и ушел окончательно.
Акимов спросил:
— Что за трактор?
— Обычный трактор, СТЗ, сорок четвертого года выпуска, номер двигателя девяносто три. В общем, наведайся в часть и глянь, что да как в гараже. Выполнять.
— Есть.
Глава 12
Наученный предыдущим горьким опытом, Акимов отправился прямо в школу. И поскольку никого знакомого, заслуживающего доверия, по пути не встретил, зашел скрепя сердце в библиотеку. Оля поприветствовала его с ледяной вежливостью и не отрывая глаз от заполняемых каталожных карточек:
— Здравствуйте, Сергей Палыч. Давно не виделись.
— Да уж, — буркнул он, — как сами-то?
— Вашими молитвами.
— Я не молюсь.
— Так и мы неважно. Вам, собственно говоря, что надобно?
— Оля, погоди, не ершись, — попросил Акимов. — Что у вас случилось, почему неважно?
Она подняла наконец глазища, прищурилась:
— А с чего важно-то должно быть, товарищ Акимов? Легко разве, когда человек сперва вертится вокруг, как, простите, кот вокруг сметаны, слова правильные говорит, что-то там обещает, а потом раз — и пропадает, как распоследний подлец?
— Так, все. Сейчас не об этом…
— А я вот об этом! — заявила Ольга. Кончик носа у нее покраснел, глаза повлажнели, но было очевидно, что она настроилась вывалить все. — Совесть есть у вас, я спрашиваю? Какой прямой и честный, что твой баран! Что-то сам себе надумал, сам с собой посовещался и — пропал, как будто так и надо. Это после того как мама ночей не спала, слезами заливалась, разрывалась между работой и больницей, нянчилась с вами… пентюхом и хамом!
— Оля!
— Что?
— Ну как не стыдно, а?
— Мне-то стыдно, — призналась она, — стыдно, что так в вас ошибалась, думала, вы человек, а вы, извините, сопля маринованная.
Помолчали.
— Полегчало? — прямо спросил он.
— Нет.
— А теперь сама рассуди, без сердца. Вот отсохла у меня рука, и каково маме с инвалидом всю оставшуюся жизнь?
— Ничего у вас не отсохло, — заметила Оля хмуро, — а вот у Масальских дочке уже полгодика.
Акимов поперхнулся. Неудачно как-то в пример привелось. У Гладковых в соседях муж с женой: он без рук, без ног, она глухая. И ничего, хорошо живут. Рожают вот. И ведь права злющая Ольга, не отсохло у него ничего, чудодейственная эта конская штука, которую подогнал Кузнецов.
Ах, да. Основное-то позабыл.
— Так у вас другой круг знакомств теперь.
— А свято место пусто не бывает! — отозвалась Оля. — Что ж делать, если старые друзья ведут себя по-свински.
— Ей с ним лучше, — тихо произнес Сергей Палыч, — и хватит об этом.
— А вы-то все за нее решили. Я так вам скажу, людовед вы эдакий: было бы ей лучше, плакала бы она каждую ночь, как же. Ходили мы тут в театр, вытащила ее с трудом, так она все время прострадала, сумерками пользуясь. Думала, я не увижу.
Акимов промолчал.
— Лучший способ убедить себя в собственной правоте — замкнуться в гордом молчании, пусть ее мелет, — откровенно съязвила Оля. — А вы поглупели, Сергей Палыч. Вы куда умнее были.
Сотни разного рода ответов вертелись на языке, от бредовых до замшело-мудрых, нудных, требующих надувания щек и снисходительных, как у больной коровы, взглядов. Он, по счастью, промолчал, сказал лишь:
— Мне в часть надо. Кликни там кого.
— Так сами бы и постучались.
— Не достучусь я.
— Вы просто недостаточно настойчивы, — не в силах остановиться, уколола Оля и, тяжело вздохнув, поднялась. — Идите, сейчас откроют.
«Плохо ей, значит. Ей одной, значит, плохо. А мне, мне не плохо? Да мне полный алес. Она-то красавица, умница, ценный работник, пальцем только щелкни — министры грушами посыплются. А я кто есть такой, дурак набитый, ни жилплощади, ни поста, ни мозгов, строго говоря. Присоска, приложение к жене — нет, товарищи, не по мне это».