— Постараюсь быть кратким, хотя это будет непросто.
Печенька тотчас стала безвкусной, более того, липла к нёбу, захотелось ее выплюнуть, но было неловко. Пришлось, давясь, проглотить и запить вмиг опротивевшим чаем.
— Прошу вас, — севшим голосом пригласила она.
— Ваш отказ сотрудничать с седьмым увээр…
— Окончательный.
— И связан он?
Говорил-то он тихонько, вежливо, но жглись эти спокойные темные глаза — страсть. Вера отвернулась.
— Мне бы не хотелось касаться этого вопроса, но раз вы настаиваете… полагаю, что в нашей деятельности, Максим Максимович, есть нечто незаконное.
Она сделала паузу, но ничего не произошло. Полковник, помешивая чай, смотрел прямо, можно сказать, заинтересованно. Приободрил, без тени неприязни или чего-то подобного:
— Слушаю вас. Я вижу, что вам надо высказаться.
Вера Вячеславовна ожидала какого-то облегчения от того, что главное прозвучало. Сбивало с толку полное отсутствие хотя бы следа смущения.
— Я, как и все трудящиеся, бесконечно признательна вам за ту огромную работу, которую вы проделали. Я отдаю себе отчет, что перечисленные средства не покрывают затраты целиком. Это благородно.
«Что ж такое? Смеется он, что ли?!»
Точно услыхав ее мысли, Кузнецов провел ладонью по лицу, точно стирая неуместную гримасу.
— Ведь все эти вещи и предметы, все расходные материалы, они же не могут появиться ниоткуда? А откуда они взялись, Максим Максимович? Откуда кабель, телефоны, откуда эти, как вы их называете, увлажнители? Ведь это же спецснаряжение химвойск. Так?
— Так, — согласился Кузнецов, снова чуть улыбаясь, — позвольте узнать: возникли претензии лично к моему участку работ?
— Нет, и все-таки…
— Вы подменяете собой угрозыск, прокуратуру, ОБХСС, а то и госбезопасность?
Она, донельзя удивленная, вскинула глаза:
— Госбезопасность? Почему…
— А я понимаю, к чему вы клоните, — заверил Максим Максимович, — к подрыву экономической мощи Страны Советов.
Вера осеклась. Он улыбался. Ласково, открыто, по-свойски и с пониманием. И от этого было еще более не по себе.
— Забавная история у нас с вами получается, на фене можно выразить как «динамо». Это, знаете, когда барышня принимает подарки разнообразной цены, но не дает за ручку подержаться. Правда, тут совсем другой масштаб, нет?
Удар точный, меткий и под дых. Она прошептала:
— Подло же. Как вам не стыдно?!
— Мне? Нет. Сравнение обидное — это извините. Параллель-то очевидная: по факту вы, хорошо экономя, добились и показателей, и грамот, и статеек хвалебных отхватили — и что-то не припоминаю, чтобы вы тогда задавали вопросы о происхождении ресурсов…
Вера Вячеславовна, не выдержав, закрыла руками лицо, Кузнецов мягко, но настойчиво отвел ее ладони и, прижав их своей одной большой пятерней, уложил на стол.
— Слушать вы меня не станете, но все-таки попробую объясниться. Антисоветского в моей работе нет. В работе по снабжению любой недоумок, горящий энтузиазмом, всегда найдет что-то «не то»… как этот недоумок участковый. Акимов, что ли?
Ее передернуло, Кузнецов удовлетворенно кивнул, как будто все шло так, как он и ожидал.
— Порадую я вас или расстрою: нет, я не подрываю мощь государства, не ворую и не ем хлеб даром. Увээр получает законные деньги за добросовестно выполненные работы. Все договоры заключены прозрачно, все операции проведены, качество подтверждено актами авторитетных комиссий, нет?
— Если все так законно, то почему деньги поступают на счет какой-то артели?
— А почему нет? — легко парировал он. — Чем счета-то вам не угодили? Открыты, как и положено, в Промбанке, по указаниям Минфина и Госбанка.
— Как это можно доказать?
Максим Максимович удивился:
— Как же. Командир части на свободе, я на свободе. Равно как и заведующие банковских отделений. Вам мало?
— Личный состав и вольнонаемные работают в три смены…
— И получают соответственно. Что, плохо работают?
— Работают великолепно, тогда откуда средства на оплату их труда?
— Ох. Теперь я в тупике, — признался он. — Что тут-то не слава богу? Или вы подозреваете, что командование или даже я паразитируем на труде рабочих и крестьян, расхищая полученные средства? Моя очередь спросить: на чем основано это обвинение? На моем разгульном образе жизни?
Вера Вячеславовна вспыхнула: и снова в точку. При подобной логике в «разгуле» она участвовала непосредственно. Походы по театрам, полу- и официальные застолья, гостинцы для Ольги, духи, машина мимоз для всех…
Это уже разгульный образ жизни или еще нет?
«А что у него лично-то есть? Ничего. Форма, ботинки, сапоги, вот свитер со старыми галифе да шинель с плащом…»
Кузнецов, откровенно за ней наблюдавший, уточнил:
— С этим разобрались? Отлично. Ну а то, что я работаю наравне со всеми, пусть и в три смены, — тому масса свидетелей, нет?
Помолчал, подождал реакции и, не дождавшись, продолжил:
— Теперь вот что. Неужели вы бы оформили меня на работу, если бы не получили обо мне самые хорошие рекомендации?
Гладкова покачала головой.
— Именно. Эта репутация не взялась ниоткуда. Про военное время распространяться не стану, чтобы не хвастаться. Но и после победы на моем счету уже немало объектов, сотни километров автодорог, железнодорожные пути к двум десяткам предприятий — это по всему Союзу. Строили угольщикам, нефтяникам, тяжмашу.
Вера Вячеславовна молчала, сверля глазами стол.
— Продолжайте, пожалуйста, — доброжелательно ободрил Кузнецов.
Подождав некоторое время, спросил: «У вас все?» и, терпеливо выслушав тишину, заговорил сам:
— Я не просто так про репутацию начал. Ваш ни на чем не основанный отказ от работы с увээр семь повлечет за собой самые губительные последствия. Мне перестанут доверять. Репутация моя — основа всего, и как только она пострадает, то рухнет все, и множество людей останутся ни с чем.
— Как же, денежное довольствие…
— Оставьте, — приказал он, поморщившись, — не касайтесь того, о чем понятия не имеете. Я говорю откровенно: если после всего сказанного вы решитесь погубить мою репутацию, выбора у меня не останется. Не дергайтесь.
Он снова удержал ее руки, одной левой, правой же извлек из планшета надписанную папку.
— «Гладкова», — прочитала она. — Что это значит?
Кузнецов спокойно пояснил:
— Тут все по нашим операциям.
— Все?
— Абсолютно. И как только вы попробуете… ну, вы поняли, материал отправится в ОБХСС и прокуратуру, с моими пояснениями. Я буду убедителен, — заверил он, — пожалуйста, не думайте, что если вы — директор, а я просто зам по снабжению, то вы по умолчанию правы.
— Не посмеете. Вы тоже виноваты…
— Как я стану выкручиваться — не ваша печаль. Сейчас не об этом. Сейчас мы решаем противоречие по земельному вопросу — кто кого в землю быстрей закопает. Ознакомьтесь, представьте последствия, я вам не буду мешать.
Он встал, отошел к окну.
Шел то ли снег, то ли уже дождь, все вокруг заштриховано косым, двор заволокло мокрой теменью, и подслеповатый фонарь не разгонял мрак, а мутно освещал лишь себя самого, небольшой пятачок вокруг столба и мокро блестевшую «Победу». Дул ветер, фонарь раскачивался, и казалось, что машина движется сама по себе.
Вздохнув, Кузнецов повернулся к столу.
Папка так и осталась нетронутой. Вера Вячеславовна сидела, уперев локти в стол и все-таки пряча лицо в ладони, но плечи не тряслись — хорошо, значит, не плачет, а думает. Папку он убрал в планшет, а женщину, уже не церемонясь, поднял из-за стола и спокойно, по-хозяйски обнял. Она не вырывалась, только глаза закрыла и вздрагивала от каждого прикосновения, как от удара.
«Совершенно расстроилась. Бедная», — пожалел Кузнецов, не без удовольствия уловив аромат «Пиковой дамы», и снова повел разговор, уверенно, размеренно, утешая:
— Вера, успокойся. Я не хочу тебя губить. Ты поразительная, прекрасная, ты мне безумно… да, просто безумно мила. Но от меня зависят люди, на кону слишком много.
— Слишком много на кону, — бездумно повторила она, отводя лицо.
— Вера, Вера, Вера, — повторял он, как заклинание, мягко, целуя, — будь со мной. Я один и ты тоже, тебе тяжело, я вижу. И мне нужна подруга, жена, если решишься. Такая, как ты, умная и красивая, толковый работник. Нет, что я говорю, мне ты нужна. Соглашайся, будем работать вместе. Война закончилась, впереди столько дел, мы с тобой всегда будем востребованы. Двадцать миллионов лучших людей погибло, не хватает голов, Вера, слышишь? А Оля…
— Оля, — не сдержалась, всхлипнула Вера Вячеславовна, — Оля как же?
— Что значит как? — улыбнулся он, бережно проведя по щеке. — Так. Любой университет. Любое министерство для практики и, при желании, работы. Никакого распределения. Если захочет — лучшее общество, выгодное замужество…
— Я устала, — пожаловалась Вера, вскинув наконец мокрые ресницы.
И точь-в-точь, как тайно, стыдно думалось тогда, в кабинете, прижалась, спрятав лицо на груди: «Гори оно огнем…».
Глава 20
Прошло около получаса, стихли за дверью его шаги — грохнула о стену дверь комнаты, в залу ворвалась Оля — иссиня-бледная, рот кривой, оскаленный, глаза мечут молнии и даже неприбранные волосы, кажется, поднялись вокруг головы, как у медузы Горгоны. Проскрипела вздорным, скрежещущим, как рашпиль, голосом:
— Что это все значит, мама? Как это понимать?!
— Подслушивала? Нехорошо, — мертвым голосом отозвалась Вера Вячеславовна, роняя голову на руки, сложенные на столе.
— Ты, которая столько всего говорила о правде, о жизни по совести, что ты сейчас сделала?! Кому продалась? Он же вор, растратчик, вредитель! Он шантажист, мама!
— Выхода нет. Я не о себе, о тебе…
— Обо мне?! Мне это не надо! Да если бы папа слышал, если бы дедушка… да если бы я знала!
— Теперь знаешь, и что? — безразлично спросила мама.
— Это подло, бесчестно!