«На всю жизнь мне запомнились первые дни каторги, которую организовали чиновники Берии в лютые морозы полярной ночи. Круглые сутки темно, мороз 40–45 градусов, над Воркутой иллюминация полярных сияний, на которые никто не смотрел. На шахте не было ни бытовок, ни помещений, где можно было бы спрятаться от холода. После окончания смены клеть поднимала на-гора остатки каторжан, мокрых, перепачканных угольной пылью. Они толпою подходили к воротам, и тишину полярной ночи разрывали вопли:
— Начальники, родимые, в ботинках вода застыла!
— Ведите в лагерь! Погибаем!
В небе красочно мелькали разноцветные ленты сияний, а мороз под пятьдесят градусов белил щеки беззащитных людей. У меня тоже застывала в ботинках вода и штаны превращались в камень. Я старался ступать осторожно, чтобы они не лопнули и не рассыпались на кусочки. Конвою из жарко натопленной проходной выходить неохота, но дикий вой толпы действует им на нервы, один из них выходит и дает команду на построение в колонну по пять человек в ряд. После построения посчитал, затем снова дал команду:
— Можете расходиться, не хватает двоих! — и ушел в проходную.
Каторжники бросились бежать к единственному зданию шахты, где сидело начальство, крича одно и то же:
— Замерзаем!
— Опять, как вчера, будут искать в шахте погибших, — одеревенелыми губами прошептал мой приятель. — Неужели ждать ещё целый час?!
Снова построили, ещё раз посчитали, выяснили, куда исчезли двое заключенных и какие это номера.
Но испуг на этот раз оказался напрасным, до ушей долетел обнадеживающий разговор:
— Товарищ капитан, поднимай каторжан и веди их в лагерь.
— Они нарушают правила, не подчиняются. Смотрите сами, человек десять не прижали лица к снегу. Я вот этих сначала пристрелю, а потом уж поведу остальных в лагерь.
— Я бы их сам расстрелял, но шахта план не выполняет. Людей нет, а эти, каторжные, в забоях еле-еле, как червяки, ползают, говорят, сил нет. Вот и приходиться идти на уступки этим выродкам, врагам народа!
— Встать! Марш!
Около ворот лагеря снова начинается тот же “спектакль”, но с одним дополнительным актом — шмоном. На морозе каторжане раздевались до нижнего белья, некоторых заставляли снимать и ботинки, после сего поочерёдно шли на обыск. Затем снова по тому же гнусному сценарию:
— Номер А-776, выходи!.. Номер…
Наконец вместо занавеса открывались лагерные ворота, над которыми висел огромный транспарант: “Труд в СССР — дело чести, доблести и геройства”. Каторжане бежали в столовую, на ходу оттирая на лицах белые пятна.
После еды нас закрывали в бараках. Все ложились, не снимая одежды. Я снимал только сапоги, чтобы с них вытекла вода, а на ноги “обувал” шапку».
В 1952 году Владислава Павловича назначили механиком внутришахтного транспорта. Быстро изучил особенности электровозов, вагонеток, путей и скиповых подъемников. «У меня сразу же появились рацпредложения, и мы с новым начальником начали менять шахтный транспорт».
1952 год. Лидия Александровна тяжело переживает свое одиночество: «Прочитала всё записанное. Много прошло дней, многое изменилось. Теперь живу в Свердловске, работаю в школе. Витя учится в 3-м классе. О Талице не вспоминаю, а вот Смолокурку вспоминаю иногда, её не забуду. Слава Богу, родители мои живы, с ними мне легче. На сердце как всегда печально. Вспоминаю часто Владислава. Что бы ни загадала, а судьба неумолимо предвещает мне с ними разлуку, даже письма не разрешили писать. Возьму старые письма и плачу, но слёзы не облегчают душу. Одна отрада в моей жизни — это Витя; мечтать о личном счастье нет времени, да и голова поседела». (Дневник Л. А, 1 января 1952 г.)
В 1954 году разрешили писать письма. Лидия и Владислав вырываются из вынужденного молчания. Они вновь ведут свой диалог о дружбе, о любви, о смысле жизни, о долге, о чести, о том, как будут жить после возвращения Владислава. Писем много, они очень большие, на трех-четырех страницах убористым почерком. За 1954 год — 23 письма, 1955 — 76, 1956 за 2 месяца (январь — февраль) — 14 посланий: письма, открытки, телеграммы.
Из писем этого периода видно, как устала от одиночества, ожидания и забот Лидия Александровна и как устремлен к ней, к ее дому, к своей семье Владислав Павлович. Владислав Павлович был освобожден 17 февраля 1956 г. по амнистии со снятием судимости и поражения в правах.
«В феврале 1956 года я, получив временный паспорт, купил билет до Свердловска в жесткий купейный вагон и вошел в купе. Там уже сидели два офицера войск внутренней охраны.
Над сиденьями висели зеркала, и я впервые за последние десять лет увидел себя воочию. Зеркальное отображение беспощадно сказало мне правду, от которой я невольно даже отшатнулся в угол. Я увидел лицо, одежду человека второго сорта — вчерашнего раба. Забившись в угол, я боялся повернуться к офицерам. Мне казалось, что сейчас сюда ворвутся охранники, схватят меня за шиворот, выбросят из вагона и, избивая ногами, заорут: “Куда это ты поехал, падаль фашистская?! Как бы не так!” И хотя меня никогда не избивали ни в плену, ни на каторге, тревожное ожидание расправы прекратилось только с того момента, когда поезд набрал скорость и начали исчезать последние огоньки Воркуты.
Но тут меня окружили еще более мрачные мысли: “Куда я еду и зачем? Как встретят? Не останусь ли навсегда человеком второго сорта? Не вернуться ли обратно, пока не поздно”».
«Получилось всё не так, как я боялся. Везде и всюду меня встречали приветливо. Устроился работать конструктором в научно-исследовательский институт (УНИХИМ). В стране начиналась новая жизнь, дела шли на подъем. Нам поручили совершенно новое необычное задание — разработать приборы для сернокислотного цеха Бхилайского металлургического завода в Индии. Доверили это дело мне. Я организовал конструкторский отдел, провел исследовательские работы и издал первую свою книгу “Конструирование приборов для стран с тропическим климатом”. Приборы, разработанные с моим участием, начали работать во многих странах мира.
Никто не лез мне в душу, не расспрашивал о прошлом, да и я о нем никогда не рассказывал. Окружающие меня, наверное, знали что-то обо мне, но оберегали меня от неосторожных намеков».
Владислав Павлович Тхоржевский стал автором 8 изобретений, причем первое свидетельство выдано 8 августа 1949 г., а последнее — 7 июля 1982 г., когда уже на пенсии он работал слесарем в котельной поселка Шарташ, входившего в состав Свердловска. Автор нескольких книг по приборостроению, участник и неоднократный бронзовый призер ВДНХ, отличник химической промышленности СССР. Реабилитирован 18 октября 1991 года.
Познакомившись с письмами и дневниками Лидии Александровны и Владислава Павловича Тхоржевских, мы соприкоснулись с судьбами удивительных людей.
Лидия Александровна стала отличным педагогом, учителем химии. Много теплых воспоминаний оставили о ней выпускники школы и коллеги. Но главное, они показали, как можно стойко, достойно переносить превратности судьбы, как противостоять давлению внешних обстоятельств и остаться верными самим себе. После смерти Владислава Павловича Лидия Александровна снова начала вести дневник и писать неотправленные письма. Мы начали наше повествование с записки Лидии Александровны и закончим ее же небольшой записью:
«5 ноября 1940 года зарегистрировали брак, а на другой день сходили в церковь на Ивановском, поставили свечи перед иконой Божьей Матери, Владик подарил мне серебряное колечко с аметистом. Выходя из церкви, дали обещание — будем жить до конца дней своих вместе, и похоронят нас в одной могиле, на которой вырастут два цветочка.
В 1956 году, после пятнадцати лет разлуки, открылась дверь, и он зашел с чемоданом в руках. Встретились, как будто не было разлуки, была радость, любовь, счастье.
37 лет совместной жизни. Владик ее прожил, как задумал еще в юности. А я благодарна Господу Богу за встречу и жизнь с необыкновенным человеком, жизнь нелегкую, но романтичную и прекрасную».
Владислав Павлович Тхоржевский умер 9 марта 1993 г. на 77-м году жизни.
Лидия Александровна умерла 30 мая 1994 г. Они похоронены в одной могиле на Шарташском кладбище рядом со «своими старичками».
Все пережить
Александр Даниэль
Четыре работы школьников — из Астрахани, Челябинска, опять из Астрахани, из Новочеркасска. Пять человеческих судеб, спасенных от забвения: Яков Афанасьевич Нюничкин, секретарь сельсовета в рыбацком поселке на Каспии; Григорий Константинович Шастин, главврач больницы ЧТЗ — одной из первых «великих сталинских строек»; Илья Емельянович Бреус, «рабочий-двадцатипятитысячник» из Ленинграда, ставший директором Тумакского рыбозавода, и его жена Нина Семеновна Бросалина; Дмитрий Максимович Гальченко, крестьянин-единоличник, житель села Крученая Балка (Ростовская область).
Все судьбы — разные.
Нюничкин, обвиненный в «должностных преступлениях», умер в лагере, располагавшемся в трех километрах от его родного дома, совсем немного не дотянув до конца своего в общем-то пустякового трехлетнего срока.
Шастин, задетый, по его собственному выражению, «рикошетом», взрывной волной от знаменитого августовского процесса Зиновьева-Каменева — самого первого громкого дела, с которого, в сущности, и начался Большой террор 1936–1938 гг., был приговорен к семи годам лагерей. Конец его срока приходился на 1943 год, так что его, скорее всего, по концу срока не освободили, а оставили «при лагере» до конца войны. А в 1949 г. Шастин был вновь арестован как «повторник» (автор исследования, по всей видимости, не знает о фантастическом Указе Президиума Верховного Совета СССР от 21.02.1948 и наивно полагает, что «следователям необходимо было дополнить прежние «преступления» какими-то новыми» — в его сознании не укладывается, что человека можно вторично осудить по тем же самым обвинениям, по которым он уже отбыл свой срок) и отправился в «вечную ссылку» в Краснояркий край. И тем не менее это — история со сравнительно благополучным концом: Григорий Константинович вернулся из ссылки, дожил до реабилитации, переехал в Курганскую область, вновь стал работать врачом и умер в 1978-м, в преклонном возрасте.