Продолжалась «грабиловка или ликвидация хозяйств». Тем временем было избрано правление колхоза.
Дмитрий Максимович пошел на мельницу забрать муку, которую смололи из его зерна, но муку ему не дали. Сказали, что «только тем кто выполнил все задания по хлебозаготовке по обмену семян задатки под трактора потом целевые взносы и записался в коллектив тогда тому и мелють». Гальченко решил пожертвовать мукой, но в колхоз не вступать, а вечером он в дневнике записывает: «Стало жит так как день пережил то и слава богу как день настал и души нет то и смотри прийдут калечит». Эта фраза записана в начале года, но такие ощущения остаются с ним до конца 1930 года.
8 февраля из села опять «угнали» несколько человек и забрали все их имущество. Гальченко комиссия пригрозила бойкотом, если он не запишется. На следующий день он идти в комиссию и высовываться на улицу побоялся. Через день все-таки пошел в комиссию, а там, как всегда, «говорили одно и тоже пишис в колхоз вези семена плати задаток за трактор». В итоге он согласился только оплатить 50 % задатка под трактора и обменять 15 пудов семян.
Несмотря на плохие отношения с сельсоветом, он продолжал состоять в ревкомиссии и присутствовать при передачах кассы. На некоторое время все успокаивается, но вскоре пошли слухи о том, что «по селам идут бунты за то что обирают дворы или хозяйства даже в селе Екатериновке были убитые и раненые». К счастью, бунт не дошел до Крученой Балки, возмущения крестьян приостановили ретивость местных сторонников колхоза, «по селу притихли не стали обират стало что-то легче». Но это не означает, что село не осталось без внимания вышестоящих инстанций. В сельсовет приехали «сторонники в пальтах с чимоданами и что-то не так некоторым ворочают что брали даже гальченковых мих. иван. и семеновича Андрея пустили домой». Кем были эти «сторонники», непонятно, возможно, это были уполномоченные по коллективизации. Ясно только, что они горожане, по фразе «в пальтах с чимоданами». Гальченко описывает ситуацию как «что-то не так», потому что не может понять, с чем связано некоторое смягчение ситуации, потому что ничего хорошего он от этой власти уже не ждет.
Тем временем активно строился поселок при огромном зерновом совхозе «Гигант», целью которого было «обратить первобытную степь в безбрежное море хлебов»: «Выстроился городок гиганта где были степи теперь город». Несмотря на это ездить туда за покупками крестьянину-единоличнику было невозможно: «Купит там без книжки ничего недають». Ему снова дали понять преимущества в положении колхозников.
Светлая полоса в жизни села длилась недолго: 10 февраля крайисполком принял свое постановление «О ликвидации кулачества как класса в пределах Северо-Кавказского края». Согласно этому постановлению, кулаки выселялись и расселялись в соответствии с их благосостоянием и отношением к советской власти. Уже 27 февраля из Крученой Балки «выпровожали 8 семей… куда неизвестно и с прочих сел везли много бедные люди жены дети холод и они плачут».
Продолжились набеги на хозяйства: «ветряную мельницу болгова разбирал колхоз. и строил ясли для лошадей». Естественно, это были ясли для лошадей тех людей, что состояли в колхозе. Гальченко опасается: «завтра тоже последую этому».
В первый день весны вышло утверждение примерного устава сельскохозяйственной артели, согласно которому обобществлялись земли, скот и инвентарь. В личной собственности крестьянина оставались дом, усадьба, одна корова и определенное количество голов мелкого скота.
2 марта, последний день Масленицы, для Дмитрия Максимовича был важным, как для верующего человека. Дома у него был «прощальный вечер» — «с церкви пришли брат василий с женой долго сидели говорили как жит и как быть». Гальченко сокрушается: «…теперь этому всему люди не вверять. мало осталос верующих а то много безбожников». В начале Великого поста «зашел в лавку взял сахару по 100 грамм на душу давали».
Публикация в «Правде» статьи Сталина «Головокружение от успехов», в которой он возлагает вину за катастрофические последствия коллективизации на местные власти, давала надежду на некоторое сдерживание местной власти.
Когда в очередной раз его пригласили в комиссию и начали давать указания, он сказал: «…позвольте мне самому знат что делат пока я еще не вколхозе».
Но надежды были напрасны. Уже через день к привычным вопросам на собрании добавляется обсуждение вопроса о «разселении кулака как класса». Гальченко, как ни странно, был избран секретарем собрания. Шло долгое и бурное обсуждение всех вопросов. В итоге Дмитрий Максимович записал: «не согласится с постановлениям Райисполкома».
8 марта его вызывали вывезти 4 пуда ячменя, но он просто «отказал везти». В этот день он делает запись, свидетельствующую, что в деревне идет обесценивание денег, некоторые товары идут только на обмен: «Пришел в лавку хотел купить табаку но его давали только за яйца и железо а за деньги нет недають».
На следующий день споры «где кому сеят» продолжаются. Конфликты продолжались: «тут и колхозцы и такие и спор и руганка».
Церковь все еще продолжала работать, поэтому Дмитрий Максимович продолжал ее посещать. 13 марта, придя оттуда, он пошел в сельсовет. Там был очередной «большой спор. Бюро ячейки засело вырабатыват план как поделит чтобы еще втянут в колхоз больше народу».
В первый день лета вновь проходило собрание, но Дмитрий Максимович не пошел: «что-то и охоты нет уже только говорять хвалятся а на деле ничего нет». Эту оценку власти, колхоза и всех происходящих событий разделяли многие крестьяне, но они не могли высказать ее публично.
3 июня он ходил в опросную комиссию, там «регистрировали посевы по налогу». Несмотря на то, что урожая еще не было, налоги уже были рассчитаны.
В своем дневнике он точно передает настроение крестьян, чувство безысходности от давления на них власти: «У меня что-то была досада тоска не мил и белый свет. что-то якобы чувствовалос надо-мной не хорошее». Оснований для таких чувств было немало, но то, что происходило в эти дни у него на глазах, его поражает: «…тут при сел/совете за хлеб сколько было слез люди голодные пришли до кова давай хлеба а его нет и в кове спор. шум и слезы». В КОВе — кассе общественной взаимопомощи, скорее всего, находился зерновой фонд. «…и тут-же в поле не очень радовало и сама жизнь никчему. очень и очень плохо жилос в особености крестьянам». Это фразой Гальченко еще раз подчеркивает положение и настроение обычных крестьян.
14 июня Дмитрий Максимович поехал вместе с «поверочной комиссией» посмотреть свой загон, который засеял осенью. «Хлеба нет и корму нет тот-же голод или хуже чем в 1921 году. Как жили раньше и не знали чтобы хлеба нехватало и ничему не видели конца и краю. Тепер жизнь пропала никуда».
26 июня XVI съезд партии ВКП(б) утверждает лозунг «Пятилетку — в 4 года», настаивает на необходимости продолжать коллективизацию, уделяя при этом первостепенное внимание техническому прогрессу.
14 июля «к нам в село прислали хлебозаготовителей. Давай хлеб. А купить нам не разрешается. В лавку пойдеш что купить то тоже не продають говорят что это только для колхоза». Как видим, у членов колхоза были большие привилегии по сравнению с крестьянами-единоличниками даже при покупке хлеба. Гальченко сравнивает времена: «Теперь вздумаеш как жили раньше и теперь то Евангелие написано правильно. И это не жизн а мучение народа хотя и народ стал хуже быт некуда». Он оценивает все страдания народа как божью кару за совершенные грехи.
20 июля из-за неурожая резко обострилась ситуация с зерном, была запрещена продажа хлеба частным лицам, так как первоначально нужно было выполнить хлебозаготовку.
21 июля Дмитрий Максимович пытается купить хлеб, он поехал за хлебом на хутор, там продавали дорого и мало. Но оказалось, что сама покупка хлеба была не единственной проблемой: «…но самая беда по вывозу хлеба нет не дают хоть и купиш то милиция отбирает и везде ездють верхами и не дают купить». С надеждой на лучшее он поехал на станцию Целина. Но там «народа масса но все купит хлеба а его и напоказ нету». Фраза «даже напоказ нету» говорит о том, что товаров не было вообще. Та же ситуация была и с животными: «На базаре скот тоже отбирали в государство а вольно не давали продат». Крестьяне не имели права ни продать, ни забить животное, даже если кормить его было нечем.
На базаре опять «ничего нет тьма народа если где что продают то тоже спор шум». Чтобы купить что-либо, нужно было найти товар, протолкнуться среди остальных желающих, предлагать более высокую цену покупки и успеть его забрать так, чтобы не попасться в руки милиции. Гальченко напрямую обвиняет власть в организации голода: «…как видно народ голодный, ист нечего хлеб наш украли».
26 июля его позвали в сельсовет и «зделали заседание ревкомиссии и передали кассу сельсовета». Работа в ревизионной комиссии, вероятно, и помогла Гальченко остаться в селе и не быть высланным, так как нужны были грамотные люди. В этот день он пишет: «…местами урожай хороший хлеба а местами нет ничего и тут тоже мор и голод людям где не уродило». Те, у кого был хороший урожай, не могли продать хлеб голодным, пусть и по высокой цене. Вместо этого все скупал колхоз за гораздо более низкую цену. Такое вмешательство государства в торговлю повлекло за собой голод 30-х годов.
В связи с голодом в конце июля и в начале августа толпы людей ежедневно собирали колоски с убранных полей. Дмитрий Максимович не исключение: «…приехали в гигант на сенную балку там масса народа собирають колос и мы тоже стали собирать и собрали 2 мешочка».