21 ноября был «наш престольный праздник Михаила Архангела». В церкви Гальченко «брал свечу за 15 коп калеке 3 к на тарелочки бросил 4 коп.». Также в этот день был введен штраф за неявку в комиссию в размере 10 рублей. Если раньше Дмитрий Максимович иногда игнорировал повестки, то теперь он не мог этого сделать. Он отдал комиссии 11 рублей, но облигации брать не стал. «Такой жизни никто не пириживал еще как мы сейчас живем как силу, но трудно нам переживат это время». Ему очень бы хотелось вернуться в старые времена. Досада и чувство безысходности начинают одолевать его.
27 ноября в комиссию позвали его жену, ей говорили: «…плати все давай облигации целевые пай хлеб паши зябь иди в колхоз».
30 ноября Дмитрий Максимович читал Евангелие.
«Мы наверно этому достойны и это должно быть»
3 декабря в сельсовете было «собрание комсода совсего села». Постановили декабрьскую заготовку мяса, птицы, молока, масла и яиц. Также постановили произвести выплату налогов в течение 10 дней, при этом штрафовать и отдавать под суд тех крестьян, которые не выполнили хлебозаготовку и «не вспахали зябь». Вот что думает Дмитрий Максимович по этому поводу: «…одним словом я послушал так это адское распоряжение и люди постановляють без голов не понимая ничего как скот». Он еще не может понять, является ли тяжелая жизнь крестьян наказанием свыше или же это несправедливое отношение одних людей к другим: «…все думал как-же это делается и для чего так мучит крестьян или мы наверно этому достойны и это должно быть».
21 декабря «хотел купит овчин но их не было на базаре даже их запрещали продават. я купил смолы кусок за 80 коп. и 2 пачки табаку за 2 руб. и все это тоже с подполы продавалос». Как видим, вмешательство власти в торговлю заставляло людей торговать втайне, так как средства для существования были нужны каждому. Без книжек купить что-либо было почти невозможно: «…хотели купит соли и то нам не дали без книжек».
23 декабря из записи, особо не относящейся к политике, можно увидеть, к какому классу причислял себя Дмитрий Максимович: «Жена сильно болела и Федька. Я пошел в сельсовет и взял справку № 3397 к фельдшеру сколько семейства и что я не колхозник середняк».
25 декабря священник ходил с молитвой, Гальченко ему дал пирог, хлеба и 10 копеек.
Подпись в конце:
Гальченко Дмитрий Максимов. 1930 г.
1 января он начнет новую тетрадь за 1931 г., и так каждый год. Нам бы хотелось надеяться, что записи в ней будут не такие горестные, как в этой. Но мы знаем, что легче жизнь крестьянина не будет. Впереди продолжение коллективизации, голод 1933 г., новые репрессии, война.
И восемь лет спустя, в 1938 году, главнейшим вопросом для него и его семьи остается их особый статус — «единоличники». Это выбор Дмитрия Максимовича, который он сделал вопреки многому: вопреки давлению власти, различным обстоятельствам и даже вопреки мнению семьи.
Несмотря на все запреты и преграды для единоличников, Дмитрий Максимович не хотел идти в колхоз ни при каких обстоятельствах. Казалось бы, все уже вступили в колхоз, можно с этим было бы смириться, но тем не менее:
«…я нехотел и иванова жена мне жена давала упреки что я раньше не вступал в колхоз что мы страдали мучились все через меня». (31.01.1938)
Недовольство его близких можно понять. Оставаться единоличником было не так уж просто, приходилось сталкиваться с множеством разных ограничений и запретов. О том, что они единоличники, им напоминали всегда. «Нам не давали продавать потому что мы единоличники и мы дешевле продавали». (14.06.1938); «…сел/сов Единоличникам не разрешал косит камыш» (01.11.1938); «…тут некоторые колхозники нас и хотели выгнат из очереди как единоличников». (19.02.1939) Для Гальченко любой человек, хоть как-то представляющий государство, будь то простой продавец в лавке или же председатель сельсовета, уже являлся властью. И это неудивительно, ведь он единоличник — сам за себя. Власть от него требует налоги, отработки, проявления лояльности.
В каких случаях Гальченко соприкасается с властью? По его собственной инициативе это происходит крайне редко. Но только власть никак не оставляет его в покое. Это, во-первых, огромные налоги, которые он уплачивает с трудом; во-вторых, уменьшение размеров земельного надела, до такой степени, что Гальченко по сути его лишается; в-третьих, привлечение к отработкам по указанию колхоза. «Меня заставили чистит сад кругом клуба где была церков». (05.07.1938), косовица камыша за меньшую цену, требование участия и в общегосударственных мероприятиях.
Вмешательство власти в его жизнь было постоянным. Он, например, не мог самостоятельно распорядиться своим имуществом. Он описывает в дневнике, с каким страхом, прячась от соседей, он решает осмолить поросенка. Дело в том, что он должен был сдать его шкуру государству, а это снижало качество сала, вот он решается ослушаться, не сдавать шкуру: «…зарезал свинку и на тачку ее положили и отвезли на огород за тёрен и там ее осмалил и было за это строго чтобы не смалить а только драть смалил боялся пришел домой посолил мясо остальное убрал.» (19.04.1938) Чего боялся? Конечно же, доноса соседей.
Об отношении к Дмитрию Максимовичу как к единоличнику можно судить по его записям о случаях на базаре. Он записывает имя своего обидчика: «А у нас в лавке давали керосин я ходил мне не дали что я не член коперации и не кохозник торговец был Барабаш Терентий Констант. Очень серьезный человек и еще дан мне выговор при людях как будто я не человек ия с поникшей головой пришел домой». (29.01.1938)
«Как будто не человек» — именно такое отношение к единоличникам сформировалось у части населения за несколько лет. Считалось, что они, единоличники, не приносят никакой пользы обществу, следовательно, не должны от государства ничего получать, в том числе и товары.
Через несколько дней Д. М. Гальченко описывает еще одну встречу с вышеуказанным продавцом: «На разсвете ходил в лавку хотел купит спичек но лавочник Барабаш Т. К. не дал мне спичек что я не член кооперации и сказал чтобы я в лавку не ходил ничего тебе никогда не дам». (08.02.1938)
Отказы Дмитрий Максимович получал и в магазине зерносовхоза «Гигант»: «…стоял в очередь в магазин давали чугуны и тапочки но стоял а мне не досталось. а мануфактуру давали по книжкам и у меня ее нет». (26.05.1939)
При любом удобном случае ему всегда напоминали, что он — единоличник, например при продаже товара на рынке. Он пишет о запрете для единоличников торговать из-за конкуренции: «Нам не давали продавать потому что мы единоличники и мы дешевле продавали». (14.06.1938)
Негативное отношение к Дмитрию Максимовичу и его семье было не только у продавцов, но и в очередях, у его односельчан: «…тут некоторые колхозники нас и хотели выгнат из очереди как единоличников». (19.02.1938)
Для Гальченко был важен уже привычный для него момент выключения из общей массы (не член кооперации, «не сталинец и не ленинец», то есть не член колхозов с этими названиями). Но также была необходимость периодически принимать на себя роль «сталинца», чтобы купить товар, хотя и под страхом «разоблачения» и изгнания из очереди. Вот пример одного из наиболее подробных описаний обычного дня на базаре: «…жена пошла в очередь за мануфактурой и её там поругали что она стоить в очередь ведь она не колхозница и не член кооперации и не имем паевой книжки ни одной и она пришла домой тогда я пошел и пришел до кооперации там народу много 3 очереди от каждого колхоза и очередь от Ленинца. Сталинца и я стал на свою очеред в сталинцу и руганья шум крик и почти драка и к вечеру я долез всё-таки пропустили меня но уже брать было нечего и мануфактура кончилас уже нет и дают один предмет хоть цыбарку хоть чулки или детские штаны и я взял на федьку штаны черные за 21 руб. и два платочка носовых за 2 рубля и все и стем пришел домой». (22.02.1939) Думается, что притворяться «сталинцем» ему было тяжело и неприятно. Его могли «разоблачить», унизить, изгнать из очереди.
И все же Дмитрий Максимович сознательно идет «против течения», не вступает в колхоз, понимая и принимая все тяготы единоличной крестьянской жизни. Отчасти по этой причине он воспринимает себя как страдальца, а отчасти из-за влияния церкви, это как вериги носить: «…я еле еле донес душа выходить вон»; «кому мы нужны и кто нам поможет горе горе нам бедным».
Записи в дневнике отражают готовность к принятию насмешек, трудностей: «…а кто видить как мы носим и смеётся а в колхоз не хочешь. иди в колхоз и будешь ездить нето на лошадях даже на машине, но я все это терпел и переносил». Он не приводит доводы в пользу своего выбора, «прочитать» некоторые его представления о преимуществе в положении единоличника можно лишь в записях о церковных праздниках, когда он осуждает работу в эти дни. Трудно сказать, в какой степени этот выбор был обусловлен протестом против советской власти в целом, в какой он связан и с неприятием конкретных лиц, олицетворяющих эту власть в его глазах, но в личных записях он каждый раз подтверждает его: «…я все это терпел и переносил что будет а буду жит как и жил».
Одним из основных источников дохода Гальченко осенью 1938-го и 1939 гг. была косовица камыша. Косили его и сам Дмитрий, и его сыновья. В эту осень особенно много требовалось камыша, так как был плохой урожай хлеба, а соответственно, мало соломы, нечем топить. Колхозники покупали солому у крестьян-единоличников, чтобы топить печь, так как осень выдалась холодной, соломы требовалось много.
Даже сделав свою работу — покосив камыш, Гальченко вынужден буквально выпрашивать деньги у работодателей: «…мы хлопотали вес ден чтобы получит деньги за косовицу камыша.»