Но верится во все это с трудом. Как так вышло, что «Красный чулпановец», практически передовик труда, вдруг взял и «забыл об уставе колхоза»? Зачем этим людям лишняя земля и лишний скот, ведь дела в колхозе, как писалось раньше, шли хорошо, значит, и земли должно было хватить всем, и пищи. Только, судя по всему, не хватало, и те, кто в одиночку вылавливал по 74 центнера рыбы, то есть 7,4 тонны, домой не приносили ни килограмма. Люди если что-то и скрывали, то не какие-то богатства, а, например, козу или масло. И уж вряд ли это могло свидетельствовать об их злых намерениях.
Последнее упоминание колхоза «Красный чулпановец» — в номере от 10 октября. Пишут, что правление колхоза не выполняет зоотехнические правила, что срывается график. Больше в 1946 году про Чулпан ничего написано не было.
Именно в то время над председателем чулпанского сельсовета ведется следствие.
Очень любопытно наблюдать, как подобные информационные сводки неизменно сопровождаются открытой политической пропагандой. Это создает яркий контраст: заметки о колхозниках, где одних и тех же людей в течение года трижды хвалят, дважды ругают, а потом навсегда забывают о них, перемежаются портретами Иосифа Сталина и коммунистическими лозунгами.
Полтора года назад, когда я только еще начинал это исследование, я преследовал две цели. Первая — узнать правдивую историю могилы Якова Нюничкина. Вторая — ответить самому себе на вопрос, был ли Яков хорошим человеком, или же плохим? Теперь, по прошествии времени, хочу заметить, что ни то, ни другое сделать мне не удалось.
Историю могилы Якова, как оказалось, не знают даже ближайшие его родственники. А вот вопрос, который я задал себе еще летом 2015 года, злодей Нюничкин или герой, теперь вовсе кажется мне не актуальным.
Я узнал о нем немало противоречивой информации: не раз этот человек попадал в неоднозначные ситуации, в одно и то же время о нем говорили и писали абсолютно противоположные вещи. Но наиболее важным мне показалось не его обвинение и заключение, не то, что писали о нем в газетах, не воспоминания родных — а история о церкви, которую Яков снес. Это действительно наглядный пример того, как жили люди. Как они, сами того не желая, под влиянием властей ли, или просто тяжелых обстоятельств, оказывались на распутье. Перед ними вставал выбор, который человеку сделать в принципе не под силу. Семья — или гражданский долг? Христианская мораль — или колхозный устав?
Но в целом я считаю, что за всю свою жизнь Яков Нюничкин не сделал никому зла, напротив, пытался помочь людям, быть может, даже понимая, что рано или поздно за свои благородные поступки и добрые дела ему придется дорого поплатиться.
И вот я, проведя это исследование, пусть и не ответил на поставленный мной же в самом начале вопрос, но узнал, что жил на свете такой человек, Яков Афанасьевич Нюничкин. И хочу, чтобы знали другие.
На фронте и в тылу
Лев РубинштейнУ каждого поколения своя война
Я родился через два года после ее окончания. Понятно, что для моего поколения война — это постоянный фон существования. Взрослые донашивали военную форму. Дети донашивали то, что оставалось от взрослых. Чердаки и сараи ломились от противогазных сумок, планшеток и полевых биноклей. Это ведь и были мои первые игрушки. Квартиры были полны немыслимых вещей — перламутровых аккордеонов и картинок в кудрявых рамочках. Это называлось «трофеи».
Люди моего поколения, родившиеся сразу же после войны, привыкли воспринимать войну и все, что с ней связано, как дело сугубо семейное. Я точно так же воспринимаю это и по сей день. Это семейное дело поколения моих родителей. А больше — ничье. Уж извините.
Люди войны — это не только фронтовики, но и те, кто пережил годы плена, и те, кто был угнан на работу в Германию, и те, кто ездили через всю страну в телячьих теплушках в эвакуацию и обратно, и те, кто в толпе беженцев теряли детей, и те, кто, прижавшись друг к другу, дрожали в бомбоубежищах, и те, кто умирали от голода в Ленинграде, и те, кто в четырнадцать лет пошли работать на завод и работали там по десять часов в сутки.
Люди войны — это не только поколение моих родителей, но и поколение моего старшего брата, которому к началу войны было чуть больше трех лет и который до конца своих дней собирал в ладонь хлебные крошки со стола.
Это было поколение войны. Я рос среди этого поколения.
Мое поколение было в общем-то первым за весь двадцатый век, которое не знало ни войны, ни голода. Но зато мы выросли в семьях, где это знали и помнили очень даже хорошо. И я хорошо помню бесконечные рассказы про фронты и блокады. Про панический страх потерять хлебную карточку. Про многое другое.
А теперь выросло и заявляет о себе поколение, освобожденное от тех табу, что служили для нескольких поколений моральными императивами, худо-бедно скреплявшими и кое-как объединявшими вечно расползавшееся по швам общество. Подспудный или явный ужас, передававшийся от поколения к поколению, долгое время служил нравственным и политическим тормозом для несущейся неизвестно куда «птицы-тройки».
Это был ужас войны.
Этого ужаса нет сейчас. И это прекрасно. Но это же и опасно.
И потому особенно ценно, что совсем молодые люди озаботились проблемой исторической памяти.
Историю, в том числе и историю самой чудовищной войны, можно рассматривать как историю сражений и дипломатических хитросплетений, историю неслыханных массовых истреблений, историю коллективного жертвенного благородства и не менее коллективной низости.
Но любая история — это всегда совокупность частных человеческих судеб, а другая история никому не нужна, тем более что она все равно никого ничему не учит.
Личные персональные истории, частные человеческие судьбы всегда поучительнее и эмоционально сильнее, чем любые учебники, монографии или исторические романы.
Когда я читал эти удивительные свидетельства, я постоянно ощущал, как расхожая, обретшая в наши дни бездушный казенный оттенок формула про «деда» и «победу» встала, как говорится, на свое законное место.
Блокадное детство
Анна Носова,
Вероника Молчунова
г. Санкт-Петербург,
г. Петергоф
Нам очень повезло — во время одной из встреч с людьми, пережившими войну, мы познакомились с удивительным человеком — Верой Александровной Масленниковой.
Вера Александровна рассказывала нам о своем детстве во время блокады. Ее истории оказались настолько интересными, что мы решили написать о судьбе маленькой девочки в осажденном городе.
Вера Александровна Масленникова родилась 19 февраля 1931 года в Красногвардейском районе Санкт-Петербурга. Мать Веры звали Елизавета Ильинична (1900–1979 гг.) была первым ребенком в многодетной рабоче-крестьянской семье, имела младших брата и сестру. Отец — Александр Михайлович (1901–1947 гг.) был из более зажиточной семьи, которая в тридцатые годы была раскулачена. Вера родилась в 1931-м.
С 1931-го по 1953 год семья проживала по адресу Малая Яблоновка, дом 2. В это время Малая и Большая Яблоновки располагались на своих исторических местах — по правому берегу реки Оккервиль. Сегодня на месте снесенных построек располагается торгово-промышленный комплекс «Яблоновка» и Ладожский вокзал.
В 1939 году Вера пошла в первый класс средней школы № 128. До сегодняшнего дня у Веры Александровны сохранилась фотография ее многочисленного 2 «Б» класса — 37 человек — вместе с их первой учительницей — Александрой Степановой. К началу войны, к 1941 году, основное население Яблоновского микрорайона составляли жители деревень Малая и Большая Яблоновка. В них насчитывалось 30 домов и около 230 жителей. Рабочие ЛЕНГЭС населяли двухэтажные деревянные бараки, в «корпусах» размещалось «пришлое» население — временные рабочие, приехавшие на заработок в Ленинград, а также ремесленники — учащиеся ФЗУ.
В одном из «корпусов» размещался единственный на всю округу магазин, получивший название «сельский». Во время войны именно к этому магазину были «прикреплены» все жители нашего микрорайона для «отоваривания» продовольственных карточек.
С чего же началась война для Веры? Девочка была в ожидании отпуска родителей и поездки к бабушке (маме мамы) под Выборг. Билеты на поезд были куплены, и Вера с нетерпением ждала эту поездку.
Как писала Вера Александровна: «День 22-го июня был удивительно ярким, теплым и солнечным». В назначенный час Вера побежала к речке Оккервиль для того, чтобы на Яблоновском мостике встретить маму, возвращавшуюся с работы: «Летела, как на крыльях». На середине мостика радостно бросилась к матери, а она — в слезах. «Верочка, началась война, мы никуда не поедем», — услышала девочка.
Слово «война» Вера не могла осмыслить до тех пор, пока не пережила ее в блокадном городе. Больше всего потрясло Веру в тот момент было известие об отмене поездки. По-видимому, на отца так сильно повлияла реакция дочери, что он рискнул воспользоваться имеющимися у него билетами, и они поехали вдвоем, без мамы, на пару дней.
Вопреки ожиданиям, Вера Александровна не помнит большой радости от этой мимолетной поездки к бабушке, ведь все были встревожены и грустны. Больше всего, по рассказам Веры Александровны, ей запомнилось возвращение в Ленинград: «В то время комфортного сообщения с Выборгом не было. Курсировали составы с вагончиками, у которых ступеньки с поручнями торчали снаружи вагона. Поезда в эти тревожные дни были переполнены людьми, покидающими этот город и окрестности. Мы с огромным трудом пристроились на нижних ступеньках одного из вагонов, несколько остановок ехали таким образом. Отец держался за поручни, я — за его ногу. Помню, что на каждом повороте, при каждом толчке поезда, отец повторял «Верушка, держись за ногу крепче». Лишь через несколько остановок нам удалось втиснуться в тамбур поезда, где я смогла присесть на корзину с репчатым луком — предвоенным подарком бабушки, который в грядущие блокадные дни оказался для нас бесценным».