Насколько рискованна была данная поездка, стало ясно через пару дней — 26 июня Финляндия объявила войну СССР, а 29 июня началась всеобщая эвакуация населения, и уже 29 августа Выборг стал финским.
С начала войны прошло два с половиной месяца, а немцам удалось полностью окружить Ленинград и замкнуть блокадное кольцо. Задолго до полного окружения города Ленинградское правительство рекомендовало эвакуировать детей, стариков и неработающую часть горожан на большую землю. Родителям Веры было трудно последовать этому совету, так как еще до рождения дочери они потеряли двух малолетних детей: только что родившаяся сестра Веры погибла в родильном доме, а четырехлетний брат умер от скарлатины. Поэтому родители были категорически против эвакуации Веры, тем более, без них — сами они к этому времени уже работали на Ленинградском военном заводе. «Если суждено будет погибнуть — погибнем вместе», — решили они.
Красногвардейский район находился на окраине, и его меньше бомбили фугасными бомбами, но зажигательные часто сыпались дождем. Для них в каждом дворе, на чердаках, были подготовлены ящики с песком, лопаты и клещи, которыми их следовало собирать и тушить в песке, чтобы предотвратить возгорание. Вера Александровна хорошо помнит: что «Эти ещё не разгоревшиеся зажигалки мы, дети, хватали рукавичками за «хвостики» и зарывали в песок, обходясь без других приспособлений». Обстрелы же в Красногвардейском районе были такими же частыми, как и в центре города. Поначалу при объявлении воздушной тревоги все жильцы дома спускались в земляное укрытие, которое в мирное время использовалось для зимнего хранения овощей. Но сил оставалось все меньше, и прятаться от «судьбы» почти перестали, предпочитая оставаться дома и выспаться, так как утром нужно было идти на работу.
Зиму 1942 года семья Масленниковых переживала полным составом, так как отец — инвалид по зрению — в народное ополчение был призван только весной.
Карточная система была введена 18 июля 1941 года, но при этом, имея дома обычный запас крупы и других долго хранящихся продуктов, жители Ленинграда не отоварили карточек впрок, о чем в скором времени и пожалели. Уже 8 сентября, когда горели Бадаевские склады, ленинградцы устремились к ним с целью запастись чем-нибудь. Вера Александровна хорошо помнит, что родителям удалось привезти оттуда молочный бидончик олифы, которая в самый голодный зимний период заменяла им масло. 2 сентября произошло первое снижение норм хлеба и других продуктов. Хлеб становился практически единственным продуктом питания. До ноября произошло еще четыре снижения норм хлеба. В ноябре по рабочим карточкам выдавалось по 250 грамм хлеба, остальным — по 125 грамм. Практически у всех жителей Ленинграда стало развиваться блокадное заболевание — дистрофия. В ноябре дистрофия свела в могилу более 11 тысяч человек, в декабре — более 52 тысяч, а в январе и феврале — 199 тысяч ленинградцев.
За голодную зиму 1942 года расположенные вдоль Уткина проспекта «корпуса», заселенные пришлым людом и учениками ФЗУ, практически вымерли. Опустевшие бараки сразу же разбирались на дрова. В феврале, когда Верочка была на постельном режиме, через окно она увидела лошадку, запряженную в сани с дровами. Дрова сразу показались девочке необычными, странными по цвету. Поленья были уложены аккуратно поперек саней, середина поленьев была черной, и только концы были светлого древесного цвета. Когда сани оказались совсем близко, она разглядела, что они были нагружены не дровами: это был обоз с умершими за последние несколько ночей ребятами-ремесленниками. Их форменные шинели черного цвета и были необычными по цвету «бревнышками», а светлыми концами были их голые ноги с одного конца и непокрытые головы — с другого.
В блокадном Ленинграде оставалась папина мать — Мария Андреевна. Она упорно не покидала городскую квартиру, боясь оставить ее без присмотра. Зимой, после одной из особенно ожесточенных бомбардировок центра города, родители отправились проведать бабушку и, может быть, перевезти ее к себе на Малую Охту. Действительно, за это время одна из бомб попала во двор бабушкиного дома на Съезжинской улице. Взрывная волна выбила все стекла во внутреннем дворе в бабушкиной квартире. Не подоспей родители Веры на помощь вовремя — она бы через день-другой могла замерзнуть. Бабушку привезли на детских саночках. При этом родителям Веры пришлось преодолеть дорогу не менее чем в 20 км.
Привезя бабушку в квартиру, родители решили отогреть ее теплой «ванной». Для этого перед открытой дверцей затопленной круглой печки было поставлено корыто с теплой водой, в которой и пытались помыть и отогреть бабушку. Сидя в этом корыте, бабушка не переставала благодарить маму и молиться за сказочную по блокадным временам благодать.
Но до весны бабушка не дожила — в то время ей было 84 года, и за предыдущие месяцы организм ее ослаб необратимо.
Верочка очень любила свою бабушку, но похороны ее были тихими, без слез. Тогда по уходящим близким не плакали многие, не потому что им было безразлично, а потому что не было сил у истощенных людей — слезы были непозволительной роскошью мирной жизни. Вспоминая о прошлом, Вера Александровна в свои 84 года не может сдержать слез: «Особенно ярким случаем моей «слезоточивой способности» в послевоенное время оказалось посещение Пискаревского кладбища. В 1990 году я рискнула присоединиться к экскурсии дошла до скульптуры Матери-Родины и при прочтении первых же строк Ольги Бергольц мне пришлось покинуть группу. Продолжать экскурсию я не могла. Мой летний костюм промок от слез. И я больше никогда, ни при каких обстоятельствах не помышляла снова посетить этот чудовищно трагичный мемориал».
Одним из самых страшных воспоминаний Веры Александровны — история из блокадного детства о мясорубке. На карточках имелись так называемые разовые талоны — на месяц полагалось пол-литра водки и какое-то количество табачных изделий. Вот на эти талоны Верочкиным родителям посчастливилось выменять полмешка овса. Неочищенного, предназначенного для лошадей недалеко расположенной армейской конюшни. Весь объем овса родители распределили на предстоящую голодную зиму — немного более одного стакана в день. Для того, чтобы извлечь из овсяных зерен содержимое, овес требовалось с вечера замочить, чтобы на утро его можно было размолоть в мясорубке. Пропущенный через мясорубку овес доливался водой и отжимался. Из безостой части варили овсяный кисель, а из овсяной шелухи пекли лепешки. Эти колючие лепешки могли есть только родители Веры. Овсяный кисель ели вечером с олифой. Когда в доме появился этот спасительный овес, работа по его перемалыванию досталась маленькой Вере. Она начинала эту работу с утра, но не всегда заканчивала ее к приходу родителей — настолько она уже ослабла.
Вера Александровна помнит, что когда при ее небольшом росте становилось невозможно поворачивать рукоятку мясорубки, стоя на полу, она становилась на колени на стул. В первый момент поворачивать рукоятку становилось легче, но зато в таком положении быстро немели коленки. Иногда она даже пыталась в полный рост забраться на стул, но и в этом положении могла простоять недолго. Порой мать, приходила с работы раньше, чем Верочке удавалось закончить, заглядывала в котелок и видела, что еще не весь овес перемолот. А всего-то его было в котелке с диаметром 15 сантиметров, разбухшего за ночь, не более 7 см высотой. Когда кисель был готов, его разливали по тарелкам и Масленниковы садились обедать. Мама норовила в дочкину тарелку добавить из своей. Отец, всегда очень уравновешенный, заметив это, резко останавливал мать и объяснял: «Лиза, этого не делай! Если не выживешь ты, не выживет и она!»
Ежедневная работа по перемалыванию овса на мясорубке для Веры, безусловного дистрофика в тот период, оказалась тяжелейшим блокадным испытанием. Ни обстрелы, ни бомбежки не оставили такого тяжелого воспоминания, как этот непосильный ежедневный труд, необходимый для выживания. До сих пор Вера Александровна не может ответить на вопрос, почему ей ни разу не пришло в голову, сказать себе или родителям: «Я больше не могу!» Мясорубку-спасительницу она возненавидела, как самого злейшего своего врага. Но вместе с тем отчетливо понимала, что все это было во спасение жизни. После войны семья несколько раз пыталась выбросить ее, но рука не поднималась.
Работа по перемалыванию овса зимой 1942 года прервалась для Верочки сама собой, когда та слегла. За время болезни девочка перечитала всю небольшую семейную библиотеку. Родители в этот период, по-видимому, уже прощались с дочкой. Врач, Вера Георгиевна, знакомая семьи Масленниковых, придумала для Верочки, лежащей в постели, интересную работу. Она приносила для девочки задания — обвязать носовой платочек, сделать на нем мережку или вышить его. Затем требовалось вышить какой-либо узор на сорочке. Этой работой Вера занималась с увлечением — бабушка еще до войны научила внучку и вязать, и вышивать. Вера Георгиевна, которой вряд ли так уж были нужны платочки и сорочки, хорошо знала о пользе трудотерапии. Родители к весне 1942 года раздобыли сушеной черники. Эта ягода, овсяный кисель и трудотерапия поставили маленькую Веру на ноги.
Еще одним тяжким воспоминанием о зиме 1942 года для Веры Александровны оказалась дилемма: как драгоценную луковицу — подарок бабушки из-под Выборга — съесть со 125 г. хлеба? 125 грамм хлеба нужно было съесть в течение дня в два приема — утром и в обед вместе с луковицей. Из тяжелого серо-зеленого кусочка получались только два ломтика, на которых никак не укладывались все колечки лука. И таким образом, оставшийся лук приходилось доедать без хлеба. Таким тяжелым и неаппетитным по цвету хлеб оставался, по крайней мере, до конца блокады. Рассказывая о хлебе, Вера Александровна вспоминает один случай, произошедший с ней уже после блокады: «Отчетливо помню, как в 1944 году я вместе со своими одноклассниками возвращалась из школы домой. И нашей стайке пятиклассников кто-то из взрослых задал серьезный вопрос: «Что бы вы больше всего хотели из довоенного времени?». Я помню, что отнеслась к вопросу серьезно, и только когда убедилась, что это единственно верный ответ, ответила: «Довоенного хлеба!».