Уже в первые дни войны, в июне 41-го, над Брянской областью летали вражеские самолеты. Вот как рассказывала о начале войны Вера Павловна Ольховая из села Петрова Буда (как почти все, кого мы расспрашивали, она говорит с сильным белорусским акцентом): «Я окончила до войны сем классов — это у сорок первом году. У мае месяце нас распустили, а двадцать второго июня уже началася война. Мы всё бегали к сельсовету, слушали радива, и так мы и говорыли: “А, это нядели две — тры, ну месяц…” А она пять лет пошти продлилась.
Ну, а уже с первога июля нас усех трудоспособных погнали копать противотанковые рвы, чтобы танки сюда не прошли. И мы копали весь июль…»
24 июня 1941 года Брянская область перешла на военное положение, началась мобилизация в армию, а мирное население привлекли к производству оружия. Были организованы учебные пункты, в которых людей обучали военному делу. Это пригодилось, когда стали формироваться партизанские отряды. В августе, после создания Брянского фронта, началось строительство защитных сооружений.
Брянск был важным промышленным городом и транспортным пунктом, через который проходила перевозка солдат, оружия и боеприпасов.
О том, как уходили на фронт, нам рассказала жительница деревни Овчинец Нина Александровна Овсянникова: «Помню, как провожали папу. Только вот не помню число и день, знаю, что где-то в августе… в 41-м году. Я помню, как он меня вёл за руку, а сястру нёс на руках (ей был годик), а мама несла его сумку».
Солдаты защищали Брянщину с севера, запада и юга и сдерживали немцев около двух месяцев, но оборона была прорвана и край оккупировали фашисты. В оккупации люди переживали и голод, и страх, несправедливость и издевательства со стороны не только немцев, но и местных полицейских. Об этом нам рассказывала Нина Александровна Овсянникова в деревне Овчинец Суражского района: «Я помню хорошо, когда мы жили с немцами. Но немцы у нас в селе вредного ничего не делали… Мы вот тут около колодца, а они моются, лошадей поют, а мы сидим: босиком, цыпки на ногах, аж кров текёт, и ждём. Они соберутся, нас шоколадками угощали, но не полностью, по кусочку, по долечке. Если шоколада нет, они по грудке сахару нам давали, и мы уже их ждали. А вот свои полицейские, их, наверно, человек 15 было в селе, вот эти творили чудеса. Да, потому что староста здесь, на нашей улице, жил… Издевался, как хотел, над людьми: и раздевали, и скот отбирали, и яйца куриныя, всё забирали только свои…»
Староста деревни Овчинец не проявил никакого патриотизма и никакой жалости к людям. Он из злобы хотел сдать 180 односельчан немцам — якобы за связь с партизанами, хотя, возможно, некоторые действительно им помогали. В этом списке оказалась и мама Нины Александровны. Но один человек, который был связан с партизанами, но для вида работал на немцев в гестапо, обнаружил этот список. Он сам был из Овчинца и всех этих людей знал лично. Он уничтожил список, а на этого злого старосту написал донос.
О том, что ее мать находилась на волосок от гибели, Нина Александровна узнала намного позже. В 1955 году она работала в Суражской больнице вместе с женой того самого человека, который фактически спас почти две сотни своих односельчан. От нее Нина Александровна и узнала подробности этой истории.
Среди полицейских были разные люди. В некоторых селах они старались смягчить положение жителей, а также держали связь с партизанами.
Удивительно, что многие очевидцы говорили нам, что партизан боялись не меньше, чем немцев. Возможно, потому, что те, кого мы опрашивали, во время войны были детьми и не всё понимали, а те «партизаны», которые отнимали последние крохи у многодетных семей, были вовсе не партизанами, а грабителями.
Вот так нам рассказывали о партизанах в деревне Костенечи: «Всякия были и партизаны, и немцы. Моя мать зарэзала кабана большога. В печи были ковбасы обжаривалися, а они пришли, партизаны. “И чаго, как вкусно у тябе, хозяйка, как пахнеть… в печке!” Яна говорить: “Я вас угощу”. Ну, я, говорить, вытяну две больших и им даю. А они все забрали, хоть бы одну деткам оставили.
У нас же во тут леса кругом, и там хутора были, ещё там сёл богато… Так были такия, что под видом партизан ездили во по сёлах, и забирали усе… просто грабили. Во, моя свекров рассказывала, гврить: “В день боимся немцев, в ночь боимся партизан. Як загавкали собаки на горе, это уже едут партизаны. Дак то не пертизаны были, хапуги”. А были, гврить, такия партизаны, что они шли во на Унечу, на Рассуху, на жалезныя дороги, на станции. Яны зайдуть, попытають: “Ти есть в тябе хоть крошка хлеба, и портянки дай переодеть, переобуть». Во, гврить, то были партизаны. А это так…”»
Не было семьи, в которой не случилась бы какая-то своя беда. Но самое страшное, когда близкие люди становились заклятыми врагами. Трагическую историю поведала нам Екатерина Онуфриевна Мельникова.
У одной женщины было два сына. Один из них пошел в лес к партизанам, а другой перешел на сторону немцев и был полицаем в деревне. После того, как освободили эту территорию от немцев, брат-полицай пошел повиниться к брату-партизану. «Я уже, наверно, подойду, дак можа мяне брат помилует, дак прыметь». Так тот, который партизаном был, прямо при матери убил своего брата-предателя. Мать старалась защитить своего сына, но безуспешно. «И матка его тянеть, за плечи взяла, тянеть сына этага. А тому партизану даже хоть бы што. И кров тячеть по ёй, и йна волокла яго. А брат брата забив и всё».
Люди в оккупации переживали страшный голод. Ели то, что нам, людям, живущим в мирное время, показалось бы несъедобным. О голоде нам рассказывала жительница поселка Небольсинский Нина Гавриловна Сенина: «Ели и липовый лист… И осот ели, и крапиву ели, всё на свете, что было… Щавель был — в банку скорей, какую банку найдешь… ну, тада в банку, на костёрчик…»
Но тяжелее всего было тем, кто попадал в тюрьму по той или иной причине. О том, что они пережили, нам рассказывала жительница поселка Сенькин Ров Мария Яковлевна Галянок. Ее арестовали вместе с матерью и сестрой: «…Мы пошли в чатьвёртый класс, и вот из чатвёртага класса нас арестовали и забрали в тюрьму с сямьёю. Потому что отец коммунист был, брата арестовали за связь с партизанами и ён сбежал, ушёл в партизаны. Он ушёл из-под стражи, а на другий день нас арестовали з матерью… сястра и мяне… ишше семь сямей с Костенич… и бросили в тюрьму. И шесть месяцев мы были в тюрьме, под расстрелом… Ежедневно ждали расстрел, кого когда расстреляют. Расстрелы шли, в 12 часов приезжаеть чёрный ворон, набираеть, а мы ж ня знаем, кого будуть брать. Прощаются дети с матерям, друг с другом прощаются, кого будуть седни брать. Потом нас у Клинцы отправили. Из Костенич этих на паруки люди взяли семьи, а нас и некому было брать, да и боялися нас брать, что отец коммунист, брат партизан, нас некому было брать. [Мы] были жестокие преступники немцам…
Ну, и отправили нас в Клинцы. Набили нас 180 человек у камеру… из 4-х районов нас набили, и мы так, не лежали, не сядели, а впритык вотак, один к одному прижавши были. Но потом разгрузили: молодежь в Германию отобрали, а мы остались. И так мы страдали на этых нарах: клопы, вши, блохи, параша… В день нам 150 грамм хлеба овсянага, во такия шароки [Мария Яковлевна показывает 4 пальца], и кружку баланды, с бурака с ботвы. Во, насякуть лопатою, зварють и кружку нам, там… литры не было, можа тры четьвярти литры…»
Нам даже трудно вообразить, что испытывали заключенные.
«А сядуть женщины, плачуть-плачуть, а тады сядуть во так во [рукой подперев щеку] и песни запоють… Даже в тюрьме мы сидели в камеры, такие голосы были у женщин, многа, со всего района ж… И вот запели: “Звенить звонок насчет поверки…” И вот як гаркнуть! Охранник ту-ту-ту… щас засов в камеру… и вы понимаете… во так во прыскочить, во так во станеть к стяне во так во и стоить, покуда закончуть песню, а потом можеть: “Прекратите песни”. Вот такие были люди… А голосы, голосы у этих женщин!»
Некоторые жители деревень и сёл поначалу не думали, что на их долю выпадут такие испытания, они-то считали, что их жизнь с немцами будет лучше прежней, но потом поняли, что глубоко заблуждались. О том, как встречали немцев, нам рассказывала в поселке Сенькин Ров та же Мария Яковлевна: «А потом як… с хлебом-солью встречали немцев… некоторые выходили и во… хлеб-соль. А ён як дал чёсу тута нам, тады уже опомнилися люди, что к чаму».
Немцы тоже вели себя по-разному. Встречались такие, которые совершали и хорошие поступки. Об этом нам рассказывала Лидия Ивановна Хорунова из деревни Лопазна: «Один раз я пришла, там машина была такая [показывает], вот такая длинная, пленных вязли откуда-то. Такия квадратики увярху, и они руки протягивают у тую дирку. А я принясла путинок гурков. На калясо стала и подаю. А немцы ходють и бьють во так во хнутиком по рукам их, тых людей. А я встала на калясо (я ж маленькая ще бала) и у руки даю им, они хватають. Один такий шофёр тэй машины подошёл, за уши взял и об землю. Тады хорошо, что асфальту не было! А тады другий подыходя, высокий такой, увесь в ремнях. Того за шкир моття и об землю самого. Те самый начальник. Вот те крест на мене, я правду говорю».
Немцы стремились психологически воздействовать на население. Поэтому они сбрасывали листовки, чтобы переманить жителей на свою сторону или сломить их моральный дух. О таких листовках нам рассказывала уроженка деревни Дубровка Анна Дмитриевна Значкова: «А немцы ище листовки кидали. С самолёта мешок высыпали, и вот кажется — летают бабочки, мелькает что-то — листовка летит. А в листовках было: “Бей жида, политрука, рожа просит кирпича”. Это они против советских».
Психологически воздействовать пытались не только немцы, но и русские. Удивительно, но Анна Дмитриевна, которой, когда мы ее опрашивали, было 84 года, помнила содержание листовки, которую прочитала в далеком 1943 году.