Во время войны тяжело работали не только взрослые. Школьники трудились под присмотром своих учителей в поле и на заготовке сена, занятия отодвигались до наступления морозов. И при первых признаках потепления вся школа снова выходила на трудовой фронт. Просыпаться Лиде всегда было тяжело, будила детей обычно бабушка. Ей было уже почти восемьдесят, она с трудом передвигалась по избе, к общественным работам не привлекалась, а вот все заботы о семье брала на себя. Затопив печь, сварив то, что называлось завтраком (затируху-похлебку из воды с мукой, кипяток, заваренный травами, иногда драники), она будила детей. Начинала со старшей. «Помню её широкие шершавые ладони, тихий хрипловатый голос и слова, полные нежности и боли — “вставай, дитёнок, пора, вставай”».
Лида встает, снимает с веревки над печкой домотканую поддевку и старую мамину кофточку, приятно ощущая идущее от них печное тепло. Но держится оно недолго, два шага от печки отойдешь и уже зябнешь. Дрова семья готовила зимой, когда было меньше работы. Валили деревья, выволакивали на себе к наезженной колее, там пилили на чурки и вывозили на санках домой. Кололи уже по настоящему морозу — так дерево легче поддавалось.
Разбитые грубые ботинки, штопаная много раз дедушкой шабурка[18], из которой Лида давно выросла, до последнего момента продолжают сушиться, разложенные и развешанные на припечке. Лида помогает собраться младшим, стараясь укутать потеплее, обматывая старенькими шалями, платками. Дедушка и мать уходили всегда раньше, старик иногда и вовсе не ночевал дома, он был кузнецом, одним на четыре деревни вокруг, работы из-за изношенных тракторов и жаток, которые без конца ломались, было столько, что не хватало суток.
У школы уже собрались ребятишки, окружив учительницу, слушали последние новости с фронтов, всем хотелось услышать, что «наша армия героически бьет фашистов, и скоро война закончится победой!» Как же хотелось дождаться этого дня, когда отцы вернутся домой, когда можно будет сытно есть и спать, спать, не боясь опоздать на работу!
Осенняя же уборка заканчивалась, когда «решение о её завершении принимала сама сибирская природа»: слякоть сменялась крепким морозом, снег, вчера еще мокрый, талый, грязный, превращался в одно прекрасное утро в жесткий, шершавый, режущий руки наст. Тогда начинались для детей учебные дни. Правда, «выходили в школу далеко не все, причина была в том, что последняя обувь разбита на поле, валенок на всех в семье не хватало, за прогулы занятий по причине отсутствия одежды, обуви — власть не карала. Получалось, что некоторые начинали первый класс три года подряд, а потом становились переростками, пережив очередную зиму без учебы, шли работать».
Кроме уборочных работ дети выполняли и другие не менее тяжелые обязанности, которые и взрослым не всегда под силу. Заготовка дров была одной из таких повинностей. Помимо того, что нужно было спилить деревья, вывезти из леса и расколоть для себя — иначе семья в условиях сибирских морозов и метелей не выживет, надо было и школу обеспечить топливом. Все делалось вручную, пил не хватало, точить их было нечем («оселки были не у многих, их берегли, давали соседям неохотно»). В заготовке дров, как правило, принимали участие ученики абсолютно всех возрастов и все педагоги. Но заготовить их в достаточном количестве никогда не получалось, поэтому школа отапливалась плохо, «даже вода в баке замерзала». «…Дрова в школу не вывезены, здание не отапливается, учащиеся и учителя занимаются в пальто и шапках, температура в классах ниже нуля…»[19]
Но были в «трудовых десантах» школьников военной поры и светлые моменты. «Начиная с пятого класса, мы летом выезжали на Костюшку (отделение Елбанского совхоза) на заготовку сена. Работа не была легкой, но мы радовались результатам своего труда. Особенно нравилось укладывать сухую траву в скирды: волокушами, на себе стаскивали копешки, а затем укладывали в стога. Два-три ученика, как правило помладше и послабее, наверху принимают навильники, а несколько человек подают снизу. Работали по пятнадцать часов, а то и больше, торопясь не упустить погоду, управиться до дождей. Когда солнце садилось, разводили костер и продолжали работать».
Меньше хотелось детям работать на прополке, что было тоже обязательным в летний период. Планы, которые доводились до старшеклассников, не отличались по объему от взрослых. Трудились весь световой день. «С утра мы начинали бодро, присев на корточки, продвигались вперед быстро. Только пугала площадь, казалось, невозможно все заданные гектары не только прополоть, а просто пройти, поэтому старались вперед не смотреть. А уже к обеду ползали на четвереньках, дергая сорняки. Спины не гнулись, ноги болели, руки в кровавых ссадинах, порезах. В солнечную погоду все страдали от головной боли — напекало, в дождливую пробирал озноб, одежда была мокрая насквозь. Но ни то, ни другое не было, по твердому убеждению руководства, основанием для прекращения работ. Но зато какая гордость охватывала, когда в районной газете появлялась заметка о нашей героической борьбе с сорняком!»[20]
«…многие школьники перевыполнили нормы выработки взрослых. Комсомолка Карева Валя за шесть дней прополола 55 соток. Дневную норму она выполняла на 160–170 %. Учащиеся 5–6 классов пропололи 10 гектаров льна. По восемь соток в день пропалывают ученицы Щенникова и Вершкова при норме 6 соток»[21].
Когда Лиде исполнилось 16 лет, она была принята учителем начальной школы. В распорядке жизни мало что изменилось, те же колхозные работы, сено, дрова, прополка, жатва. Только добавилось ответственности за деревенских детей. Зимними вечерами при слабом свете керосиновой лампы подолгу готовилась к урокам, политинформациям, линейкам. Несмотря на множество трудностей (не было учебников, тетрадей; холод в классе, голодные глаза детей, известия о похоронках и многое другое) Лиде нравилась работа в школе.
«Мне помогало то, что я не слишком далеко опередила учеников в возрасте. Они относились ко мне очень хорошо, можно сказать, мы дружили. Я их жалела, любила. Когда становилось совсем холодно, мы устраивали зарядку прямо в классе, приседали, прыгали, хлопали ладошками. Им это очень нравилось, они сами часто предлагали сделать «переменку с физкультурой». Встречаясь со многими из них уже в 60—70-е годы, я слышала достаточно добрых слов о нашей школьной жизни. Было, конечно, не просто из вчерашней школьницы стать вдруг учительницей, но я очень старалась. Ходила пешком в районо, за тридцать с лишним километров. Мне очень помогали и советом, и литературой. Многие дети, особенно ученики первого-второго классов, после уроков не спешили домой. Мы разучивали стихи, песни. Вместе варили свеклу. Клубни делили поровну и съедали, а отвар смешивали с сажей — получались чернила. Писали на чем придется, приносили старые, еще довоенные газеты, использовали даже бересту. Иногда ребятишкам выпадали скудные подарки к новому году — кому карандаш, кому тетрадь». «Тетрадку исписывали от корочки до корочки, да и на обложке писали, когда заканчивались чистые листочки». Лида пришла учительствовать прямо со школьной скамьи не одна. Совсем молоденькие девушки, сразу после 9 класса, имевшие хорошие результаты экзаменов, все, по распоряжению районо, были направлены на педагогическую работу. Но жизнь учительниц военной и послевоенной поры была очень трудной. В архиве сохранилось много писем на имя заведующей районо Ф. Г. Кашиной, которые можно назвать криком о помощи. Одно из них приведем полностью:
«Фроня Георгиевна!
Очень Вас прошу, отпустите меня из района. Мне очень трудно жить здесь одной. Вы знаете, что я приехала поздней осенью, продуктов питания у меня не было, пришлось всю зиму выменивать картошку и другие овощи на вещи, которых у меня было очень мало. Сейчас у меня нет ни картошки, ни вещей. Огорода я посадить не могу, а без огорода не прожить. Затем дома одна мама, она нетрудоспособная, нигде не работает, я должна ей оказать материальную помощь, а сейчас я этого сделать не могу. В армии сейчас находятся сестра и брат, второй братишка, который ехал ко мне, я не знаю где, он наверное где-нибудь сидит в тюрьме, от него нет никаких известий. Дорогая Фроня Георгиевна, а сейчас еще одно горе. Вы знаете, наверное, что у нас сбежала счетовод, так вот она не выдала мне карточки на хлеб и сбежала. Я ходила несколько раз в сельсовет, но там говорят, что сделать ничего не могут, и я уже 5 дней как не получаю хлеба. Сегодня провела испытания в 7 классе по алгебре, написали работу на 100 %
Прошу Вас, Фроня Георгиевна, пожалуйста отпустите меня, Валов не возражает, чтоб меня уволили, он видит как плохо я живу, вечно голодная. Так же у меня порвалась вся обувь, весной я уже ходила чуть не босая, а сейчас даже нечего обувать.
Пока все. С приветом.
А.Х. Дьяченко»
Дальнейшая судьба этой девушки, эвакуированной из Ленинграда, нам неизвестна, хочется надеяться, что ее все-таки отпустили домой. Пожилые односельчане рассказывают, что эвакуированным было очень тяжело. В основном это были городские люди, совершенно не приспособленные к сельской жизни, да еще в суровых сибирских условиях. К тому же учителя находились под постоянным бдительным контролем власти. Директорам вменялось в обязанность следить за уровнем сознательности педагогов, их настроением, поступками, словами. Особенно за эвакуированными! И строчились доносы в виде докладных записок от отдельных учителей, директоров, просто «сознательных граждан». Вот, например, директор школы предлагает разобраться с учительницей К. М. Толкачевой, перечисляя «недопустимые для советского человека поступки», в которых она «замечена»:
«1. Отказ от участия в подписке на займ в коллективе