Новоприбывший, однако, молчал. И вообще, какое-то время я не слышал ни единого голоса либо звука. Все происходящее было угрюмой пантомимой, видевшейся как бы в тумане.
Новоприбывший был худым темноволосым мужчиной средних лет, одетым в костюм англиканского пастора. Ему можно было дать около тридцати. Бледное, оливкового цвета лицо выглядело достаточно приятным, если бы не ненормально высокий лоб. Коротко подстриженные и аккуратно зачесанные волосы, легкая синева выбритых щек. Он носил очки в стальной оправе. Лицо в сущности ничем не отличающееся от лиц других особ духовного звания, если не считать слишком высокого лба и уж очень интеллигентного вида. В его хрупкой фигуре чудилось что-то загадочное и колдовское.
Он, казалось, нервничал.
Он зажег слабую масляную лампу.
И, прежде чем я смог что-то сделать, он побросал все книги по магии в камин, находящийся у окна.
Пламя жадно пожирало бумагу и старинные переплеты, а по комнате распространялся неописуемый запах, вызывавший головокружение и слабость.
Тогда я увидел других людей. Это были мужчины, одетые как духовные лица. Я ничего не слышал, но вдруг понял, что они приняли какое-то очень важное для пастора решение. Казалось, они и боятся и ненавидят его, а он платит им тем же. На его лице появилось безжалостное выражение, и я увидел, как дрожит его правая рука, которой он пытался опереться на поручень кресла. Один из мужчин с каким-то особым отвращением указал пальцем на пустую этажерку и камин, где среди пепла сгоревших книг уже угасало пламя. Пастор изобразил на лице кривую усмешку и протянул руку в направлении маленького, стоящего на столе предмета. Духовники явно перепугались и один за другим начали покидать помещение через люк в полу, спускаясь по крутой лестнице. Но и уходя они продолжали оглядываться и угрожать.
Пастор подошел к встроенному в стену шкафу и извлек из него веревку. Затем стал на кресло и закрепил конец веревки на большом крюке, вбитом в центральную балку из черного дуба. На другом конце он завязал петлю. Сообразив, что он через пару секунд повесится, я бросился к нему, чтобы отговорить. Он увидел меня и замер. Но глядел он на меня как триумфатор, что меня обеспокоило, обескуражило и заставило остановиться. Тогда пастор медленно спустился с кресла и пошел на меня со зловещей гримасой на мрачном лице.
Я почувствовал смертельную опасность и, защищаясь, направил на него луч моего странного фонаря. Уж и не помню, как мне пришло в голову, что только это может мне помочь. Бледное лицо пастора запылало фиолетовым цветом, а после розовым. Выражение жестокой радости медленно сменилось удивлением, но все же радость не полностью исчезла с его лица. Он остановился, а потом, прикрываясь руками, неуверенно попятился. Я увидел, что он движется прямо к зияющему в полу люку. Я попытался крикнуть, чтобы предостеречь его, но он меня не услышал. Секундой позже он свалился в люк и исчез.
Я с трудом подошел к проему и заглянул вниз, ожидая увидеть распростертое тело. Ничего подобного. Там, у основания лестницы толпились люди с фонарями. Внезапно порвалась завеса молчания, я снова все слышал и видел отчетливо. Что привлекло сюда эту толпу? Может быть, шум, которого я ранее не слышал? Люди начали подыматься по лестнице. Но вот двое идущих впереди (на вид самые обыкновенные крестьяне) увидели меня и окаменели. Кто-то громко закричал:
— А-а-а!.. Глядите! Снова!..
Мгновенно вся толпа развернулась и в панике бежала. Внизу остался лишь серьезный седобородый мужчина, тот, что меня сюда впустил. Он поднял над головой лампу и смотрел на меня с гордостью и восхищением. Но удивленным и тем более пораженным не казался. Он поднялся ко мне в мансарду.
— Все же вы эту штуку трогали, — сказал он. — Мне очень неприятно. Я знаю, что тут произошло, ибо однажды это уже случилось. Но тот человек так испугался, что покончил с собой. Вам не следовало вызывать его обратно. Вы ведь знаете, чего он хочет. Но, ради Бога, не пугайтесь так, как этот человек. Конечно, с вами приключилось нечто странное и ужасное, но не настолько, чтобы повредить вашему физическому или умственному здоровью. Если вы сохраните хладнокровие и примиритесь с неизбежностью определенных радикальных перемен в вашем образе жизни, то сможете наслаждаться всеми радостями мира и пользоваться плодами своих знаний. Но здесь вам оставаться уже нельзя. Не думаю также, что вам захочется вернуться в Лондон. Я бы посоветовал перебраться в Америку. Положитесь на нас — мы все организуем наилучшим образом… В ваше облике произошли определенные изменения. Это следствие вашего… гм, эксперимента. Но в новой стране вы легко к этому привыкнете. Давайте-ка пройдем вон к тому зеркалу на стене. Боюсь, вас ожидает шок, хотя уверяю — ничего страшного вы не увидите.
Я так трясся от ужаса, что бородатому мужчине пришлось меня поддерживать, иначе до зеркала я не дошел бы. В свободной руке он нес лампу (не ту, которой он светил снизу, а другую, взятую им со стола и дающую еще меньше света).
В зеркале я увидел худого мужчина средних лет, с темными волосами, одетого в костюм англиканского пастора. Он носил очки в стальной оправе, стекла которых поблескивали под бледным, ненормально высоким лбом.
Это был первый из молчаливых гостей.
Тот, что сжег книги.
Перевод с английского Евгения Дрозда
Урсула Кребер ле ГУИНПРАВИЛО ИМЕН
Мистер Подгорой вылез из-под своей горы. Он улыбался и тяжело дышал. При каждом выдохе из его ноздрей появлялись два облачка пара, снежно-белые в свете зимнего утра. Мистер Подгорой посмотрел вверх, на светлое декабрьское небо и широко улыбнулся, показав прекрасные белые зубы. Затем он спустился в деревню.
— Доброе утро, мистер Подгорой, — приветствовали его деревенские жители, когда он шел по узенькой улочке между домами, увенчанными коническими крышами, нависающими над стенами, как толстые красные шляпки мухоморов.
— Доброе доброе, — отвечал он каждому.
Разумеется, «доброе» не имело никакого отношения к погоде: нейтрального упоминания времени дня было вполне достаточно для места, столь подверженного Воздействиям, как остров Сэттинс, где необдуманное прилагательное могло изменить погоду на целую неделю.
Все обращались к мистеру Подгорой приветливо, но к доброжелательству кое у кого подмешивалось пренебрежение. Он был колдуном маленького острова и, как единственное, чем располагали островитяне по части колдовства, заслуживал уважения. Но разве можно относиться почтительно к маленькому толстенькому человечку лет пятидесяти, который косолапо вышагивает по улице, пыхтя и улыбаясь?
Да и в своей профессии он не был большим искусником. Его фейерверки были прекрасно сделаны, но эликсиры слабоваты. Бородавки, которые он сводил, частенько появлялись на прежнем месте через три дня. Помидоры, над которыми он ворожил, вырастали не больше дынь-канталуп. А в тех редких случаях, когда в гавани Сэттинса бросал якорь чужой корабль, мистер Подгорой всегда оставался под своей горой — боялся, чтобы его не сглазили, как он объяснял. Проще сказать, он был колдуном по той же причине, по которой кривой Гэн был плотником: за неимением лучшего. Деревенским жителям приходилось иметь дело с плохо подвешенными дверями и недействующими заклинаниями. Они отводили душу, обращаясь с мистером Подгорой запросто, как с любым из соседей. Они даже приглашали его на обед.
Однажды он тоже пригласил нескольких человек на обед и устроил великолепный банкет: серебро, хрусталь, жареный гусь, игристое «Андраде» 639 года и сливовый пудинг под соусом. Но он так волновался весь обед, что все развлекались, глядя на него, — а через полчаса всем снова хотелось есть.
Мистер Подгорой никого не желал видеть в своей пещере, даже в передней: строго говоря, дальше передней к нему никто и не заходил. Когда он видел, что кто-то приближается к его обиталищу, он всегда выбегал им навстречу. «Давайте сядем вон там под соснами», — говорил он, улыбаясь и указывая на пихтовый лесок, или, если шел дождь: «Как насчет того, чтобы пойти выпить в трактир?» — хотя всем было известно, что он не пьет ничего крепче живой воды.
Деревенским детишкам запретная пещера не давала покоя. Они постоянно вертелись вокруг да около и, когда мистера Подгорой не было дома, предпринимали вылазки. Однако маленькая дверь, которая вела во внутренние помещения, была заговорена, и, похоже, это заклинание как раз было удачным. Однажды несколько ребят решили, что колдун отправился на Западное побережье врачевать больного осла миссис Рууна, и принесли с собой лом и топорик, но с первым же ударом из-за двери послышался гневный вопль, и показались клубы фиолетового дыма. Мистер Подгорой вернулся раньше, чем ожидалось. Взломщики исчезли. Колдун не вышел, ничего с мальчишками не случилось, хотя они потом утверждали, что трудно поверить, какой рев — свистящий, трубный, ухающий, фыркающий, хриплый — может испустить этот маленький толстенький человечек, пока вы сами не услышите.
Сегодня он спустился в поселок за тремя дюжинами свежих яиц и фунтом ливера; а еще зайти к капитану Фогено возобновить заговор для глаз почтенного джентльмена — совершенно бесполезные действия применительно к случаю отслаивания сетчатки, но мистер Подгорой продолжал попытки — и, наконец, немного поболтать со старой Гуди Галд, вдовой деревенского музыканта.
Друзьями мистера Подгорой были в основном старые люди. Он был робок с солидными людьми, а девушки стеснялись его. «Я нервничаю, когда его вижу, он чересчур много смеется», — говорили они все как одна, надувая губки и накручивая шелковистые локоны на палец. «Нервничать» было новое слово, и их матери хмуро отвечали: «Нервничаешь, как же! Глупость, вот как это называется. Мистер Подгорой — очень уважаемый колдун!»
Покинув дом Гуди Галд, мистер Подгорой очутился рядом со школой, которая сегодня расположилась на общинном выгоне. Поскольку никто на острове Сэттинс не знал грамоты, в школе не было ни книг для чтения, ни парт, чтобы вырезать инициалы, ни школьных досок. Собственно говоря, даже здания школы не было. В дождливые дни дети встречались на чердаке общинного амбара и валялись в сене, а когда погода была хорошей, учительница Палани собирала их и вела, куда ей хотелось.