Космический корабль вышел из подпространства с запозданием, почти на границе атмосферы Лемноса. Чарльз Боудмен не был от этого в восторге. Он требовал безупречности от себя самого, требовал, чтобы и другие были безупречны. Особенно пилоты.
Но он не выдал своего недовольства. Ударом большого пальца оживил экран, и стена кабины показала изображение планеты, простершейся внизу. Тучи почти не закрывали ее поверхность: атмосфера была прозрачна. Посреди обширной равнины вырисовывались кольцевые валы, их контуры просматривались даже со стокилометровой высоты.
Боудмен обернулся к сидящему рядом молодому человеку и сказал:
— Прошу, Нэд. Лабиринт Лемноса. И в самом сердце его — Дик Мюллер.
Нэд Роулинг поджал губы:
— Такой огромный? Наверное, сотни километров в ширину.
— Сейчас видна только внешняя ограда. Лабиринт окружен кольцом пятиметровых стен. Длина его периметра достигает тысячи километров. Но…
— Да, я это знаю, — прервал его Роулинг. И тотчас же покраснел с той обезоруживающей наивностью, которую Боудмен считал столь чарующей и которую вскоре собирался использовать в своих целях. — Прости, я не. хотел тебя прервать.
— Ерунда. О чем ты хотел спросить?
— Темное пятно внутри стен… это и есть город?
— Город-лабиринт. Километров 20–30 в диаметре… Одному Богу ведомо, сколько миллионов лет тому назад он был создан. Вот там, собственно говоря, мы и отыщем Мюллера.
— Если сможем добраться до центра…
— Когда доберемся до центра.
— Да-да, разумеется! Когда доберемся до центра, — поправил Роулинг, снова покраснев. И улыбнулся сердечно: — А разве можно не добраться до центра, правда?
— Мюллер добрался, — спокойно ответил Боудмен. — И сейчас он там.
— Он добрался первым. Но всем другим, которые пытались, это не удалось. Так почему же нам…
— Пытались немногие, — сказал Боудмен. — И без соответствующего оборудования. Мы справимся, Нэд. Должны справиться. И вместо размышлений займитесь-ка лучше развлечением. Развлекайся посадкой.
Космический корабль, раскачиваясь, снижался. Слишком поспешно, решил Боудмен, болезненно ощущая торможение. Он терпеть не мог межпланетных путешествий, а особенно посадок. Но это уже конец пути. Боудмен расположился удобнее в своей губчатой колыбели и погасил экран.
Нэд Роулинг сидел выпрямившись с глазами, горящими возбуждением. «Да, хорошо быть молодым», — подумал Боудмен, и не был уверен, есть ли тут доля сарказма. Он считал, что у парня достаточно здоровья и сил, а его умственное развитие выше, чем порой кажется. Многообещающий молодой человек — так говаривали несколькими столетьями раньше. Был ли я таким молодым? У меня такое чувство, что я всегда был зрелым — быстрым, рассудительным, уравновешенным. Сейчас, когда завершается мой восьмой десяток и за плечами полжизни, я могу оценить себя объективно, а все же я не уверен — изменился ли с тех времен, когда только-только отпраздновал свое двадцатилетие. Я постиг ремесло, как повелевать людьми, стал мудрее, но характер мой остался прежним. Зато юный Нэд Роулинг лет через шестьдесят будет совершенно другим — немногое останется в нем от этого молокососа в соседнем кресле. Боудмен скептически допускал, что именно эта миссия окажется тем огневым испытанием, которое лишит Нэда наивности.
Когда корабль вошел в последнюю фазу посадки, Боудмен прикрыл глаза. Сила тяжести завладела его старым телом. Вниз. Вниз. Вниз, Уж сколько он совершил посадок на планеты, а всегда испытывал обиду. Работа дипломата постоянно вынуждает к перемене мест. Рождество на Марсе, Пасха — на одной из планет Центавра, Крещение — на какой-то зловонной планете Ригеля, а сейчас — вот эта миссия, самая сложная из всех. Но ведь человек не был создан для того, чтобы носиться от звезды к звезде — размышлял Боудмен. Он уже потерял ощущение безграничности Вселенной. Говорят, что мы живем в самую прекрасную эру человечества, но, вероятно, человек познал бы гораздо больше, если бы изучил до последнего атома один-единственный золотой остров на синем море, а не растрачивал энергию попусту, разъезжая по всевозможным мирам.
Он отдавал себе отчет, что от притяжения Лемноса, над которым так быстро снижается корабль, лицо искажается. Мясистые щеки обвисают, не говоря уж о складках жира, деформирующих фигуру. Боудмен был толст и имел вид чревоугодника, однако, при небольшом усилии он мог бы обрести хорошую форму и модные линии современного человека. Сейчас времена таковы, что люди на 120 лет его старше могут выглядеть куда моложе. Однако, уже в начале своей карьеры он решил выглядеть старцем. Он выбрал себе профессию: продавать руководителям миров полезные советы, а правители не любят покупать полезные советы у людей с внешностью мальчишек. И уже в течение сорока лет он сохранял внешность пятидесятилетнего и надеялся, что и в последующее полустолетие сбережет видимость сил и энергии человека среднего возраста. Позднее, на закате карьеры, он позволит времени не щадить себя. Тогда пусть поседеют волосы, западут щеки. Боудмен сделает вид, что ему шестьдесят, разыгрывая роль Нестора, а не Одиссея. Нынче же в его работе помогает этот слегка запущенный вид.
Боудмен был невысокого роста, но так широкоплеч, что с легкостью доминировал за столом переговоров над любой группой. Его широкие плечи, выпуклая грудная клетка и длинные руки больше подошли бы великану. Но когда он вставал, то оказывался низкорослым, а ведь сидящим вызывал боязнь. Он не раз убеждался, что и эта черта приносит ему выгоду, и не пытался ее изменить. Ведь слишком высокий человек соответствовал бы роли командира, а не советника, а Боудмен никогда не стремился командовать. Он руководил более тонкими методами. И, низкорослый, но кажущийся высоким, он мог повелевать державами. Дела держав вершатся сидя.
Боудмен и выглядел настоящим повелителем. Подбородок, несмотря на полноту, очерчен твердо; нос широкий, крупный, губы так же решительны, как и чувственны; брови густые, кустистые; пряди волос, словно шерсть, поднимаются надо лбом, которые напугал бы неандертальца. За ушами волосы падают жесткими и длинными прядями.
Он носил три перстня: один — компас в платиновой оправе, два другие — рубины в оправе, инкрустированной ураном-238. Одевался скромно, традиционно, предпочитал темные, плотные ткани и едва ли не средневековый покрой. В какой-нибудь другой эпохе ему подошла бы роль светского кардинала или честолюбивого премьера. Но несомненно, что во все века Боудмен был бы важной персоной. Он и сейчас был важной персоной. Взять хотя бы хлопоты этого путешествия…
Но, короче говоря, он должен высадиться еще на одной планете, где воздух имеет иной запах, где великовата сила тяжести, и солнце иного цвета, чем солнце Земли.
Боудмен засопел. Сколько еще будет длиться эта посадка?
Взглянул на Нэда Роулинга. Двадцатидвух- или двадцатитрехлетний мальчик, хотя уже достаточно взрослый для того, чтобы знать о жизни больше, чем кажется на первый взгляд. Высокий, банально-красивый и без вмешательства пластической хирургии: светлые волосы, — небесно-голубые глаза, пухлые подвижные губы, ослепительно-белые зубы. Нэд — сын уже покойного ныне связиста-теоретика, одного из ближайших друзей Ричарда Мюллера. Собственно говоря, именно эта дружба и сделает переговоры с Мюллером реальными, переговоры весьма трудные и деликатные.
— Чарльз, тебе нехорошо? — спросил Роулинг.
— Переживу. Сейчас приземлимся.
— Медленно движемся, правда?
— Еще минута, — сообщил Боудмен.
На притяжение Лемноса лицо парня не реагировало. Только чуть обвисла левая щека и больше ничего. И на лучезарном юношеском лице появилось не свойственное ему выражение насмешки.
Корабль коснулся поверхности. Наступил последний, кульминационный момент. Главные дюзы прекратили работу, тормозные взревели последний раз. Амортизаторы вцепились в грунт, и посадочный рев смолк.
«Мы прибыли, — подумал Боудмен. — Сейчас — лабиринт. Сейчас — господин Мюллер. Посмотрим, изменился ли он к лучшему за прошедшие девять лет. А, может быть, он превратился в обыкновенного человека… Если это так, то, Боже, смилуйся над нами всеми».
До сих пор Нэд Роулинг путешествовал мало. Повидал всего пять миров, и то три из них — в родной системе. Когда ему было десять лет, отец взял на экскурсию на Марс. Двумя годами позже он побывал на Венере и Меркурии. И после окончания школы был награжден путешествием за пределы Солнечной системы на Альфу Центавра 4. Позже, четыре года спустя, отправился в систему Ригеля, чтобы сопроводить домой останки отца, погибшего в той известной катастрофе.
Это не рекорд в то время, когда благодаря открытию подпространственной связи, полеты от созвездия к созвездию не сложнее перелета из Европы в Австралию. Роулинг понимал это. Но он предвидел, что в предстоящей ему дипломатической карьере поджидает не одно путешествие. Чарльз Боудмен часто повторял, что все эти межпланетные странствия быстро приедаются, и гонки по Вселенной — это одна из тяжелых обязанностей дипломата. Роулинг списывал это высказывание на счет усталости человека, который вчетверо старше его самого, но помимо воли подозревал, что Боудмен не преувеличивает.
Ладно, пусть и он когда-нибудь испытает разочарование. Но сейчас он, Нэд Роулинг, в шестой раз за свою молодую жизнь стоит на незнакомой планете, и это ему по вкусу.
Корабль приземлился на обширной равнине, окружающей лабиринт Мюллера. Ограда самого лабиринта протянулась на сотню километров к юго-востоку. На этой половине Лемноса сейчас была полночь. Сутки здесь длились 20 часов, а год — 30 месяцев. В этом полушарии наступила осень, и начинало холодать.
Члены команды выгружали тюки, из которых через минуту возникнут палатки.
Чарльз Боудмен, закутанный в плотную меховую накидку, стоял в стороне и был так задумчив, что Роулинг не рискнул к нему приблизиться. Он относился к Боудмену со странной боязнью. Знал, что это старый циничный прохвост, но не мог им не восхищаться. Очевидно и бесспорно, что Боудмен — человек выдающийся. Не много встретишь таких. Разве что отец был одним из них да в свое время Дик Мюллер… (Роулингу было всего двенадцать лет, когда Мюллер попал в переделку и погубил свою жизнь). Но все же, знать таких людей на протяжении своих первых двенадцати лет — это настоящая привилегия. Если бы ему удалось сделать хотя бы наполовину такую же великолепную карьеру, как Боудмену! Ясное дело, ему не хватает пронырливости Боудмена, и он никогда ей не научится.