Мюллер удивился:
— Никто и никогда не говорил мне, что может различать оттенки. Никто. Говорили только, что находиться возле меня ужасно. Отвратительно.
— Только отчего ты так расчувствовался? При мысли о Земле?
— Может быть.
Мюллер снова поежился. Стиснул зубы. Встал и нарочно подошел к Роулингу, наблюдая, как тот борется с собой, чтобы не выдать тревоги. Мюллер произнес:
— Не пора ли тебе возвращаться к своим археологическим трудам? Твои коллеги снова будут тобой недовольны.
— У меня еще есть немного времени.
— Нет. Нету времени. Ступай.
Вопреки четкому приказу Боудмена Роулинг настоял на своем возвращении в лагерь сектора Ф под тем предлогом, что должен доставить бутылку напитка, которую под конец смог выпросить у Мюллера. Боудмен хотел выслать кого-нибудь за этой бутылкой, чтобы уменьшился риск путешествия без отдыха через сектор Ф и его ловушки. Но Роулинг потребовал непосредственного контакта с Боудменом. Он чувствовал себя на грани срыва. И знал, что его колебания все возрастают.
Боудмена он застал за ужином. Старик расположился перед подносом из темного полированного дерева, инкрустированного деревом светлым. В изящном сервизе были поданы засахаренные фрукты, овощи в коньячном соусе, мясные экстракты, пикантные приправы. Графин, наполненный вином темно-оливкового цвета, расположился под мясистой рукой. Различные загадочные таблетки лежали в неглубоких ямках продолговатой плиты черного стекла. Время от времени Боудмен отправлял одну из них в рот. Он довольно долго притворялся, что не замечает посетителя, стоящего у входа в это отделение палатки.
— Я говорил, чтобы ты не приходил, Нэд, — наконец произнес Боудмен.
— Это от Мюллера, — Роулинг поставил рядом с графином бутылку.
— Но, чтобы поговорить со мной, не надо наносить мне визит.
— Я сыт подобными беседами на расстоянии. Я должен был с тобою повидаться, — Роулинг стоял, ибо не получил разрешения сесть, и был нерешителен от того, что Боудмен даже не прервал еду. — Чарльз., я думаю, что больше не буду перед ним притворяться.
— Сегодня ты притворялся великолепно, — сказал Боудмен, попивая вино. — Очень убедительно.
— Да, я учусь лгать. Ну и что из того? Ты его слышал? Он брезгует человечеством. Он ни в коем случае не пожелает с нами сотрудничать, когда мы выманим его из лабиринта.
— Он неискренен. Ты сам это замечаешь, Нэд. Глупый, щенячий цинизм. Этот человек любит человечество. Именно потому так упирается… ибо ему противна эта любовь. Но она не сменилась ненавистью. В основе, в глубине — не сменилась.
— Тебя там не было, Чарльз, ты не говорил с ним.
— Я наблюдал. И слушал. И все же я знаю Дика сорок лет.
— Все решают последние десять лет. Тот период, который его искалечил.
Роулинг должен был сгибаться вдвое, чтобы смотреть сидящему Боудмену в глаза. Боудмен подцепил вилкой засахаренную грушу, уравновесил ее и лениво поднес ко рту. «Он нарочно меня не замечает», — подумал Роулинг.
— Чарльз, — начал он снова, — будь серьезнее. Я хожу туда и излагаю Мюллеру ужаснейшую ложь. Приманиваю его излечением, а он мое предложение отшвыривает мне в лицо.
— Под предлогом, что не верит в эту возможность. Но он уже поверил, Нэд. Он только боится выбраться из убежища.
— Я прошу тебя, Чарльз, выслушай меня. Допустим, что он поверил. Допустим, что он выйдет из лабиринта и отдастся в наши руки. Что дальше? Кто решится ему объяснить, что его невозможно вылечить ни единым способом, что его бессовестно обманули, потому что мы жаждем сделать его посланником к чужим существам, в двадцать раз более странным и пятьдесят более опасным, чем те, кто сломал ему жизнь? Я этого ему не скажу!
— Ты и не должен будешь это говорить, Нэд. Это сделаю я сам.
— Но как он отреагирует? Неужели ты надеешься, что он улыбнется, поклонится до еще и похвалит тебя: «Ах, как ты чертовски ловок, Чарльз, ты снова получил свое». И покорится, и будет во всем послушен? Нет, ясно, что нет. Может быть, ты и выманишь его из лабиринта, но твои методы не приведут ни к чему.
— Необязательно, что все произойдет именно так, — сказал Боудмен спокойно.
— Тогда, быть может, ты объяснишь мне свою тактику, начиная с того момента, когда сообщишь ему, что его излечение — ложь, и что у тебя для него вовсе рискованное поручение?
— Я предпочел бы этого не объяснять.
— Тогда я увольняюсь, — сказал Роулинг.
Боудмен ожидал чего-то в этом роде. Какого-нибудь благородного жеста: внезапного признания, приступа добродетели. И он отбросил свое притворное равнодушие и взглянул на Роулинга внимательно. Так. В парне есть сила. И решительность. Но нет ловкости, до сих пор еще нет.
И тихо спросил:
— Ты хочешь отказаться? После стольких уверений в преданности делу человечества? Ты нам нужен, Нэд. Непременно нужен. — Ты фитиль, соединяющий нас с Мюллером.
— Моя преданность охватывает также и Дика Мюллера, — ответил Роулинг строптиво. — Дик Мюллер тоже является частицей человечества, независимо от его собственного мнения. Я уже достаточно виноват перед ним. И если ты не расскажешь мне, как намерен дальше вести эту интригу, то пусть меня черти возьмут, если я приму в этом деле хоть какое-то участие.
— Я удивлен твоим решением.
— А я повторяю отказ.
— Я даже согласен с твоим мнением, — сказал Боудмен.
— Вообще-то, я не горжусь тем, что мы должны тут проделывать. Но я считаю нашу миссию исторической необходимостью. Во имя высшего блага время от времени приходится идти на предательство. Пойми это, Нэд. У меня тоже есть совесть, восьмидесятилетняя совесть, весьма чувствительная. Ибо с течением времени человеческая совесть не атрофируется. Мы только учимся ладить с укорами совести и больше ничего.
— Каким образом ты собираешься заставить Мюллера сотрудничать с нами? С помощью наркотиков? Пытками?
— Ни единым из этих методов.
— Тогда как же? Я спрашиваю серьезно, Чарльз. Моя роль в этом деле сразу же закончится, если я не узнаю, что будем делать дальше.
Боудмен закашлялся, выпил до дна вино, съел бисквит и одну за другой проглотил три таблетки. Он знал, что Роулинг непременно взбунтуется, приготовился к этому, а все же как неприятно… Наступило время осознанного и намеренного риска. И он сказал:
— Понимаешь, наступило время покончить со всяким притворством, поэтому я скажу тебе, какая судьба ждет Мюллера… Однако я хочу, чтобы ты рассуждал широко. Не забывай, что эта маленькая игра, в которую ты играешь на этой планете, не только вопрос чьих-то моральных устоев. Хотя мы избегаем громких слов, но я должен напомнить, что ставка — судьба человечества.
— Я слушаю, Чарльз.
— Хорошо, Дик Мюллер должен будет полететь к нашим внегалактическим знакомым и убедить их, что мы, люди, — разумный вид. Договорились? Только он, единственный, может отправиться с этим заданием, потому что только он, единственный, проявляет в своем роде недостаток, не может скрывать свои мысли.
— Согласен.
— Мы не должны убеждать этих чудаков, что мы добрые или благородные, или, попросту, хорошие. Достаточно будет, если они узнают, что мы наделены разумом, что способны мыслить, что мы слышим и чувствуем. Достаточно будет, если они поймут, что мы не бездушные, умело сконструированные машины. Неважно, что излучает Дик Мюллер, важно только то, что он вообще что-то излучает.
— Я начинаю понимать.
— Когда он выйдет из лабиринта, мы расскажем ему, какое задание его ожидает. Он, несомненно, будет взбешен, что его так провели. Но, может быть, в нем возьмет верх чувство долга. Я на это надеюсь. А ты, вероятно, считаешь, что нет. Но все это не изменит ситуацию, Нэд. Я не дам Мюллеру никакого выбора, пусть он только вылезет из своего логова. Его привезут туда, куда надо, доставят чужакам, чтобы он установил с ними контакт. Насилие, я знаю. Но другого выхода нет.
— Значит, речь идет не о его желании сотрудничать, — заметил Роулинг. — Ты, попросту, бросишь его туда. Как мешок.
— Мешок, который мыслит. О чем наши знакомые вскоре узнают.
— Я…
— Нет, Нэд, ничего не говори. Я читаю твои мысли. Тебе ненавистен этот метод. Это естественно. Мне тоже противно. Иди и обо все подумай. Рассмотри с разных точек зрения, прежде чем решиться на что-то. Если пожелаешь улететь отсюда завтра, сообщи мне. И мы справимся без тебя… Но поклянись, что не поступишь опрометчиво. Дело это очень важное.
Еще минуту Роулинг был бледен, как полотно. Потом его лицо покраснело. Он прикусил губу. Боудмен добродушно улыбнулся. Роулинг, сжав кулаки, повернулся и стремительно вышел.
Разумный риск.
Боудмен принял еще одну таблетку. Наконец-то он взялся за бутылку Мюллера. Налил немного в бокал. Сладкий, приятный напиток. Выдержанный. Старался как можно дольше удержать во рту аромат.
ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ
Право же, Мюллер полюбил гидранов. Наиболее живо и с удовольствием он вспоминал грацию их движений. Они казались буквально парящими в воздухе. Странность их фигур его никогда сильно не удивляла; он часто повторял себе — желаешь увидеть гротеск, не покидай Землю. Жирафы. Актинии. Каракатицы. Верблюды. Но смотри объективно — вот верблюд, разве он менее удивителен, чем гидраны?
Он приземлился во влажной, мрачной части Беты Гидры IV, чуть севернее экватора, где на амебообразном континенте простиралось несколько огромных квази-городов, занимающих площадь в несколько тысяч квадратных километров. Он был снабжен специальной аппаратурой жизнеобеспечения, сконструированной специально для этой миссии, и ее защитное покрытие прилегало к телу, словно вторая кожа. Она фильтровала воздух сквозь тысячи диалазовых отверстий. Двигался он легко и даже свободно.
До встречи с обитателями планеты Мюллер почти час шагал по лесу огромных грибообразных деревьев. Они достигали высоты нескольких сот метров. Может быть, причиной тому была небольшая сила тяжести, пять восьмых земной, но изогнутые стволы не казались крепкими. Мюллер подозревал, что под корой, толщиной не более пальца, находится какой-то мякиш, влажный и клейкий. Кроны, а скорее, шляпки этих деревьев соединялись наверху, создавая настоящий монолитный балдахин, так что свет лишь кое-где мог проникать в лес. А так как слой туч вокруг планеты пропускал лишь туманный жемчужный отсвет, а здесь его еще и поглощали деревья, то внизу парил коричневый полумрак.