— Очень, — искренне сказал я, — очень хорошо!..
— Здесь я отдыхаю… Я сделал все красного цвета, потому что он успокаивающе действует на нервы… Здесь так приятно забыться — ничто не напоминает о том, что рядом кабинет, столовая, коридоры с их противным, желтым, раздражающим светом…
Пока Медынин говорил это, я попытался проверить справедливость его слов; должен сознаться, что эта багровая окраска всего производила на меня совершенно другое впечатление. Потоки красного света из ламп как-то давили мозг, а тени от вещей и от нас не были резкими на красном фоне мебели и стен, а колыхались мертвыми, расплывчатыми пятнами. Было что-то тревожное в этом красном воздухе, и это впечатление еще более усилилось, когда я случайно взглянул на хрустальные графины с водой: красный цвет фантастически окрашивал их и, когда Медынин нечаянно толкнул один из них, мне показалось, что там как будто колыхнулась кровь…
Медынин показал мне рукой на диван, а сам встал около портьеры и играл цепочкой. Я не могу забыть его сухой, гибкой фигуры в черном, наглухо застегнутом сюртуке, и бледного лица с черными горящими глазами… Когда я опустился на мягкие подушки, с этого момента его глаза ни на секунду не отрывались от меня. Переходил ли он на другое место, менял ли ногу — наши глаза не отрывались друг от друга. Красный свет воспалял глаза — временами мне хотелось их закрыть, но немеркнущий, сверкающий взгляд Медынина мучительно тянул к себе.
— Хотите, я заведу музыкальный ящик?..
Не дожидаясь ответа, он протянул руку куда-то за портьеру и щелкнул пружинкой. Металлически звякнуло что-то, и через секунду, точно заглушаемая чем-то мягким и тяжелым, из-за портьеры раздалась нежная, самая нежная, какую я когда-нибудь слышал, мелодия, напоминающая не то восточную, не то заунывную, мертвенно-покойную русскую песню. Звуки то замирали, как бы уходя куда-то, то раздавались сильнее и мелодичнее. Ими, как красным светом, наполнилась вся комната. Не отрываясь от меня взглядом, Медынин сказал:
— Не правда ли — красиво?
— Да, — беззвучно прошептал я, не чувствуя своего голоса.
— Я сейчас брошу ароматичные травы… Это большое наслаждение…
Он бросил что-то в вазы на столе — оттуда вспыхнули языки синего огня и прозрачный, белый дымок тоненькими колечками стал расползаться по всей комнате. Скоро каждая частица воздуха наполнилась пряным и нервирующим ароматом этого дыма… Я почти не видел Медынина, чувствуя только на себе его тяжелый, властный взгляд.
Мысли путались в мозгу. Казалось, что красный свет, дрожащие ноты и терпкий аромат курений входят в каждую частицу тела, входят в меня — а предо мною только одни блуждающие, с лихорадочно увеличенными зрачками глаза Медынина… Они становятся все больше, больше, идут ко мне ближе, надвигаются, как стена, готовы раздавить меня…
Я хочу что-то сказать, но язык не повинуется мне, хочу протянуть по направлению к надвигающимся глазам руки, но чувствую, что руки одеревенели и я не в силах оторвать их от подушек…
Вот глаза еще, еще ближе… Сейчас они тоже войдут в меня, я утону в этом пламени черных зрачков… Я делаю последнюю попытку сорвать с себя этот кошмар… я чувствую, что засыпаю…
Дальше я ничего не помню.
Проснулся я у себя в комнате от какого-то грохота и грубых голосов внизу. Кто-то бегал по коридору и по комнатам и прыгал. В окошко лился слабый свет я — сейчас же догадался, что утро. Я вскочил с постели и стал слушать — до меня долетели чьи-то чужие голоса и какая-то возня под моей комнатой.
Голова у меня была тяжелая, всего шатало, как будто я перенес тяжелую дорогу… Чувствуя, что внизу творится что-то неожиданное, я инстинктивно бросился по своей лестнице и почти вбежал в кабинет Медынина.
Несмотря на ранний час, Медынин был одет, а за столом у него сидел какой-то человек в форменной фуражке и что-то записывал.
— Становой, — мелькнуло у меня в голове, — должно быть, несчастье…
И, остановившись в дверях, я почти закричал:
— Что такое?..
Увидев меня, Медынин вздрогнул и толкнул человека в фуражке.
— Ради Бога… Что такое? — повторил я вопрос.
— Сегодня ночью, — ледяным голосом сказал Медынин, — у меня в доме произошло убийство…
— Кто? — хрипло сказал я, хватаясь за косяк.
— Убита дама, которая кила под вами…
Я чувствовал, что еще одна секунда и я закричу от того ужаса, которым жгло каждое его слово.
— Кто убил… кто убийца? — и я почти вплотную подбежал к становому, который в страхе приподнялся с кресла.
— Убийца? — тем же тоном спросил Медынин. — Посмотрите на свои руки и одежду, молодой человек..
Я взглянул и почти без памяти свалился на истоптанный грязными ногами пол: правая рука у меня была, как в перчатке, измазанная подсохшей кровью, а на брюках и домашней тужурке чернели багровые, еще сыроватые пятна…
Очнулся я от какого-то холодного прикосновения: надо мной стояли два стражника, а один из них брызгал в лицо водой.
Двое других стояли около дверей. За столом по-прежнему сидел становой, а сзади него, прислонясь к окну, не сводил с меня глаз Медынин.
— Очнулся? — долетел до меня чей-то голос.
— Очнулся… Сейчас сядет.
Меня посадили на стул и становой усталым, сухим голосом спросил:
— Ну… что же можете сказать?.. Кровь-то у вас откуда?..
— Не знаю, — слабо ответил я, — ничего не знаю…
— Гм… Странно, что вы не знаете, — насмешливо отозвался Медынин, — какая у вас плохая память…
— Вы… вы — убийца, — собрав все силы, возмущенно крикнул я, — она говорила мне…
— А, — так вы с ней были знакомы? — с любопытством спросил становой.
— Да… Случайно… За две ночи до этого…
— А где она жила… то есть, в какой комнате — вы знали?..
— Нет… Не знал…
Медынин снова насмешливо посмотрел на меня.
— А где бриллианты убитой, вы тоже не знаете?..
— Какие бриллианты? — истерически вырвалось у меня. — Ничего я не знаю… Что вы меня мучаете?..
— Вы вредите себе, — резко вставил становой, — те самые бриллианты я нашел у вас, около вашей комнаты, под лестницей…
— Это неправда, — горячо сказал я, — я не брал…
— Ну, конечно, — едко поддакнул Медынин… — Разве можно упомнить такую мелочь…
— А вы, господин Медынин, — спросил становой, — были в комнате после убийства?..
— Нет, нет, — торопливо возразил Медынин, — я не смог бы смотреть на трупы этой женщины и девочки…
— Какой девочки? — изумленно спросил становой.
— Как какой? — и Медынин побледнел. — Той, которую убил этот… ну, которую убили…
— Там девочки нет, — смущенно покачал головой становой, — там только один труп…
— Значит, она убежала? — дико вскрикнул Медынин. — Этого не может быть! — и вдруг, точно спохватившись, он сдержал свой порыв и совершенно другим тоном сказал: — Бедное дитя… Она, наверное, где-нибудь близко от дома… Я верну ее…
И он быстро вышел из комнаты, резко хлопнув дверью; я услышал его шаги — вдоль по коридору, потом по лестнице к моей комнате.
Становой велел привести Николая. Пока его не было в комнате, я успел заметить через окно кабинета, как Медынин с чем-то в руках выбежал на двор, добежал до заборной калитки и исчез в соседнем лесу…
Я даже не заметил, как вошел Николай. Он весь трясся от страха и был бледен, как полотно, но ни в этой бледности, ни в страхе я не заметил ни одной тени виноватости и лихорадочно ждал, что он скажет. Как же должны были подействовать на меня его слова, когда он, шатаясь, подошел к письменному столу и, обернувшись ко мне, пробормотал:
— Они вот убили… Они, они… Сам видел…
— Николай, — вскрикнул я, — Николай…
— Замолчите, — строго сказал становой, — говорите вы, я слушаю… Только по порядку, не сбивайтесь…
— Часа в три я вышел па двор заложить лошадь… Слышу вдруг, кто-то на террасе точно разговаривает. Смотрю, а вот они стоят около перил и в окошко из барыниной комнаты лезут… Дверь-то у них заперта бывает… Думаю, может, с барыней разговаривает через окно — только и окно-то приперто. Так будто с воздухом разговаривает… Ночь светлая, — все видно… Почудилось мне, что у дверей-то другой кто-то стоит… Смотрю, раскрыл он осторожно окно, влез в него… Вдруг думаю, может, ошибся я — не они это, а жулик… Подбежал, вбегаю в дом и слышу крик, как будто давят кого… Вбежал в коридор, подождал, смотрю, а они вот из барыниной комнаты выходят… Думаю, войти надо, а потом сомненье взяло, — вдруг, думаю, может, условлено у них было, а я только шума наделаю… Да и тихо все стало… Постоял и ушел…
— Скажи, голубчик, — отрываясь от бумаги, спросил становой, — часто ты ночью запрягаешь лошадей?
— Да не приходилось так раненько, — подумав, отвечал Николай, — все больше к шести или к семи…
— А кто тебе велел?
— Да господин доктор приказывали… Запряги, говорит, сегодня лошадку ночью… Барыне худо что-то… как бы, говорит, с рассветом не пришлось за доктором съездить…
— А что… барыня-то хворала это время?..
— Да, нет, кажется, что и незаметно было…
Становой, как будто отгоняя какую-то мысль, искоса посмотрел на меня.
— А что, скажи, голубчик, верно, ты помнишь, как он из комнаты выходил? В руках-то у него ничего не было?..
— Да нет, это уж верно помню…
— Так, так… Где бриллианты-то нашли? — обратился становой к одному из стражников.
— У комнаты вот ихней, — кивнул на меня стражник, — бриллианты-то под лестницей, около комнаты, а топор под кроватью…
Становой снова искоса посмотрел на меня. Я заметил, что он как-то растерянно улыбнулся…
Дверь резко отворилась, и вошел Медынин. Я, за время нашего короткого знакомства, никогда не видел его таким взволнованным. Костюм его был в плачевном виде, и на коленках были видны следы мокрой земли, точно он полз сейчас по траве.
— Нашли кого? — спросил становой.
— Нет, — холодно ответил он, — девочка убежала…
Через несколько минут четверо стражников, становой и я выходили из ворот. Я еле мог двигаться и меня поддерживал один из стражников. Когда за мной должны были захлопнуться ворота, я со смертельным отчаянием оглянулся назад: в окне своего кабинета стоял Медынин и улыбался вам вслед своей злобной, жуткой улыбкой.