Прошло часа три. Осенний день все больше вступал в свои права: мягко пригревало солнце. Дуничев не заметил, как миновал «ничейную» полосу и очутился на вражеской территории. Вскоре он обнаружил в кустарнике немецкую самоходку. Возле длинноствольного «фердинанда» возились несколько фашистов. «Подбита или в расчете одни растяпы?» — подумал разведчик. Он стал внимательно наблюдать за гитлеровцами. А заманчивая мысль не давала покоя: «Уничтожить… и самоходку и расчет…»
Соблазн был велик. Но Дуничев не знал, где сейчас находятся два других разведчика: поблизости или остались на «ничейной». И все же решился. На ремне в сумке было четыре гранаты. Солдат вынул три, связал их носовым платком, взвел автомат и пополз по кустарнику дальше.
Уже совсем близко «фердинанд», возле него стоят и переругиваются немцы. «Шестеро», — сосчитал Дуничев. Они что-то исправляли у самоходки: открывали мотор, залезали наверх, переговаривались.
Чувствовалось, они торопятся, ведь совсем рядом «ничейная» полоса, и мало ли что может случиться…
Время шло, а Дуничев все выжидал, собрав всю свою волю, весь запас терпения и выдержки. Его беспокоила судьба тех двух разведчиков: хорошо, если бы они находились неподалеку! Боялся он и того, что его товарищи обнаружат себя раньше времени… Дуничев понимал, что уничтожить врагов сейчас не представляло особого труда: оружие у фашистских солдат было на самоходке — бросить гранату и дать очередь из автомата, и конец. Но он чувствовал ответственность за выполнение задания — надо выявить намерения врага. В голове его, еще неясный и неосознанный, зрел план. Вдруг случилось то, чего ему так хотелось: заработал мотор самоходки. Разведчик видел, как зашевелилась, затряслась стальная коробка «фердинанда». Немцы оживленно заговорили, засмеялись. Теперь пора. Когда спрячутся за броню, их не возьмешь.
Разведчик выдернул из одной гранаты предохранительную чеку, нажал на рычажок и, приподнявшись на колено, бросил связку гранат туда, где кучей стояли враги. Сам свалился на землю. Когда грохнул взрыв, Дуничев быстро поднялся, дал очередь из автомата. Затем громко крикнул:
— Семенов, Егоров и Маслов, заходи справа!
Двое оставшихся в живых гитлеровцев, решив, что их окружают, метнулись в сторону. Но автоматная очередь скосила их.
Дуничев подбежал к самоходной пушке. План созрел молниеносно: не подрывать гранатой мотор, не поджигать горючее, что вначале он намеревался сделать. «Быстрей, быстрей заводи!» — лихорадочно работала мысль.
До войны Николай учился на тракториста. Он разбирался в технике. Мгновенно вскочил на сиденье, перевел рычаги. Мотор еще громче заурчал, самоходка задрожала и двинулась с места. Разворачиваясь, стальная махина мяла кусты, быстро набирая ход. Вот позади осталась «ничейная» полоса, уже близко свои окопы…
На немецкой стороне поднялся переполох: фашисты открыли беспорядочную стрельбу, забегали, закричали. Несколько раз ухнула пушка: гитлеровцы стреляли из орудия по своему «фердинанду». Но было поздно.
Когда враг опомнился, Дуничев был далеко. Исправную самоходку с полным боекомплектом снарядов храбрец привел в расположение полка.
— Товарищ командир! — с сияющими от радости глазами докладывал Дуничев лейтенанту Буртаку. — На переднем крае полный порядок. Уничтожено семь вражеских солдат. Одного сбил с дерева, а шестерых — вот у этого трофея. — Он повернул голову к самоходке и улыбнулся: — Совсем исправная, и полный запас снарядов…
— Спасибо, Коля… — Буртак схватил солдата в охапку и крепко поцеловал. — Спасибо!
Вскоре вернулись с «ничейной» полосы собравшие полезные сведения о противнике два других разведчика.
— Ну что же, Дуничев, пойдем к командиру полка и доложим обо всем, — сказал Буртак.
Они направились на НП полка.
Вскоре за неоднократное образцовое выполнение боевых заданий командования и проявленные при этом мужество, отвагу и героизм доблестный разведчик Николай Васильевич Дуничев был удостоен звания Героя Советского Союза.
ЧЕЛОВЕК В ШИНЕЛИ
Это было накануне 27-й годовщины Октября. Ноябрьский день выдался на редкость теплым и солнечным для этих мест. И все же время брало свое, природа готовилась к зиме: оголенными стояли березы, под ногами шуршала пожухлая трава, громко, словно недовольные чем-то, в лесу стрекотали сороки.
Мы с командиром полка Хромозиным сидели на поваленной взрывом сосне, возле сгоревшего дома. Говорили о боевых делах: на рассвете полку предстояло атаковать сильно укрепленный рубеж противника.
Из зарослей молодого березняка вышел коренастый немолодой солдат со скуластым лицом. Слегка ссутулившись, как нередко бывает с высокими худощавыми людьми, он медленно шел через поляну. На его правом плече висел автомат, казавшийся маленьким, игрушечным. Подойдя к нам, солдат ловким движением поправил ремень на шинели, крепче прижал локтем автомат и тихим грудным голосом сказал:
— Рядовой Назаров… Разрешите обратиться, товарищ подполковник?
Взглянув на пожилого солдата, Хромозин ответил:
— Слушаю, Петрович. Что у тебя?
«Назаров… Назаров», — мучительно напрягал я память, пристально всматриваясь в солдата. Лицо его казалось знакомым. «Где мы с ним встречались? Когда?..» Но вспомнить не мог.
Солдат немного помялся, указательным пальцем левой руки провел по серебрящимся усам и взволнованно проговорил:
— Товарищ подполковник… Давно мы с вами воюем, и еще, видно, немало придется бить фашиста. Хотя мне пятьдесят первый идет, но уверен, что еще принесу пользу Отечеству. Потому нельзя иначе! Товарищ подполковник, не откажите дать рекомендацию… В партию хочу вступить…
— Присядь, Петрович, — пригласил Хромозин солдата, кивнув на пенек, что торчал напротив сваленного дерева, где мы сидели. Назаров опустился на пень, помолчал.
— Значит, в партию хочешь? — спросил командир полка.
— Решил вступить…
— Ну а что пишет с Алтая семья? Как дома, жена как?.. — поинтересовался подполковник.
— Жива-здорова, работает за нас, мужиков. Скучает, пишет…
— А брат как?
— Брательник, Кирилл, воюет… Недавно весточку прислал. Только обидно, не знаю, на каком он фронте. Разве по полевой почте узнаешь?.. Ну да все равно. Важно, что бьет фашиста.
Угадывалось, что этот солдат пользуется уважением в полку и командир не раз беседовал с ним.
— А сам-то брату пишешь? — спросил Хромозин и, не дожидаясь ответа, взглянув на меня, продолжал: — Значит, решил, Назаров, коммунистом быть? Хорошее дело! Достоин быть в рядах партии…
Подполковник открыл полевую сумку, вынул из нее блокнот и, положив на колени планшет, стал писать.
— Недавно получил письмо от старухи, — между тем продолжал солдат, и на лице его затеплилась добрая улыбка. — Пишет: работают там все, в Сибири, не жалея сил. Снабжают, стало быть, фронт и оружием, и хлебом. Шлют и людей на подмогу… А Кирилл отличился в боях, получил орден Славы недавно.
Я всматривался в лицо пехотинца и все же никак не мог вспомнить, где мы встречались.
Подполковник написал рекомендацию и подал солдату. Тот быстро пробежал ее глазами, поблагодарил, аккуратно свернул вчетверо исписанный листок бумаги и бережно положил в карман гимнастерки.
— Разрешите идти, товарищ подполковник?
Командир полка вместо ответа крепко пожал ему руку. Назаров ловко вскинул руку к пилотке, повернулся кругом и зашагал по лесной тропинке.
И вот тут-то, глядя на удаляющуюся широкую спину воина с автоматом, на его бодрые размеренные шаги, я наконец вспомнил — словно искра вспыхнула в мозгу. В памяти всплыл бой за белорусское село Горовые, на подступах к Полоцку. Я будто вновь увидел горящий дом на окраине, клубы черного дыма, колодец с длинным журавлем. Возле дома, на суку старой ветлы, висела молодая женщина. Посиневшее лицо ее неестественно склонилось набок. На куске фанеры, привязанном к ее руке, выведено химическим карандашом: «Партизан».
Рядом стояла маленькая хрупкая девочка и, захлебываясь рыданиями, жалась головкой к босым ногам повешенной женщины. Она дрожала от страха и, еле держась на ногах, закрывала рукой бледное худое личико. Длинные русые косички сползали по тонкой, исхудавшей шее.
Пугливо озираясь, девочка быстро повернула голову и, увидев наших солдат-разведчиков, которые вели в штаб полка трех пленных, неожиданно ухватилась за холодные ноги матери.
— Ой, мамо, мамо! — тоненьким голоском выкрикнул ребенок…
Труп покачивался на веревке. Ветер теребил на плечах молодой женщины пышные пряди льняных волос. Пахло гарью, во рту было горько от дыма, смешавшегося с едкой пылью, стелящейся над разбитыми, сожженными домами. И холодил сердце жалобный детский плач:
— Ой, мамо, мамо…
А бой не утихал: на опушке леса грохотали разрывы снарядов, с диким воем проносились мины. Среди развалин разрушенного села не было видно ни одного жителя. Солдаты, кто очутился возле колодца, застыли, потрясенные этой картиной…
К девочке подошел высокого роста пехотинец в шинели с обгорелой полой, бережно взял ребенка за плечи и отвел в сторону от матери. Девочка не хотела уходить, вырывалась, плакала. Но солдат сумел уговорить ее.
— Скорее уйдем отсюда… а то могут опять прийти фашисты…
Мертвую женщину сняли с дерева, развязали петлю. А солдат, заведя девочку за развалины сарая, вынул из кармана кусок трофейного шоколада и, подавая ребенку, сказал:
— На вот тебе, маленькая. Не плачь… Не бойся…
Увидев блестящую фольгу, девочка вскинула черные, полные слез глаза на небритое лицо солдата и боязливо отшатнулась.
— Не бойся, маленькая… То конфета, — с нежностью, так не вязавшейся с суровым обликом этого человека, говорил солдат. — Конфета сладкая. Кушай… Еще дам, коли хочешь…
Девочка поднесла худенькую ручонку к лицу и, настороженно поглядывая из-за нее, присматривалась к солдату.
Всхлипывания постепенно стихли.