Нам оказалось по пути с солдатом. Вначале он все молчал. Не желая докучать раненому расспросами, не говорил и я. Наконец молчание надоело мне и, желая завязать разговор, я спросил:
— Из какого полка?
— Из ковнеровского хозяйства! — ответил солдат.
— Давно воюем?
— Три года минуло! А сколько еще впереди…
— Теперь уже недолго ждать. Война к концу идет. Конечно, не сегодня и не завтра кончится, но скоро…
— Неужто все это может кончиться?..
— Не только может, но и должно кончиться. И, повторяю, скоро. Ты газеты читаешь?
— А как же, читаю, когда удается.
— Ну, стало быть, сам знаешь: крах фашистской Германии неминуем… Фамилия-то твоя как?
— Долгухин я. Матвей Кириллович. Из Рязани…
— Ну, будем знакомы. А я — замнач политотдела Третьяков, Федор Андреевич.
— Да я знаю вас, товарищ майор.
— Давай-ка, товарищ Долгухин, я твой автомат понесу. Рука-то ранена, неудобно.
Он обрадовался, локтем правой руки ловко подбросил автомат, подал его мне. А потом сразу будто спохватился: лицо у него покраснело, на переносице собрались морщинки. Заметно заволновался.
— Вы, наверное, думаете, вот какой беспечный. Сразу и отдал оружие. Но кабы не знал я вас, никогда бы не отдал.
— Да я и не думаю этого, не беспокойся.
Вскоре кустарник кончился. Впереди начинался густой лес.
— Как тебя ранило-то?..
Матвей задумался, даже помрачнел, глубокая складка прорезала его лоб. Я понял: не хотелось ему вспоминать про это. Но, помолчав немного, он начал:
— Видите ли, товарищ майор, не должно было быть этой раны… Наказал меня немец за оплошность. Ошибку допустил я при атаке…
Чувствуя себя виноватым, Долгухин не утаил ничего. Оказалось, вина его была в том, что, когда рота ворвалась во вражескую траншею, он погорячился. Устремившись вперед, забыл смотреть по сторонам. Рывками продвигался от рубежа к рубежу: выпустит очередь из автомата, упадет, потом снова стремительный бросок на несколько метров.
Сначала все шло гладко… Но вот в окопе остался раненый гитлеровец. Долгухин не обратил на него внимания, думая, что он мертв. Однако как только солдат миновал его, немец накатом по земле бросил вслед гранату. Она почти догнала Долгухина — он легко еще отделался: рана оказалась не опасной, небольшой осколок задел плечо.
Долгухин крепко ругал себя.
— Так мне и надо за мою беспечность… Маневр солдата прост, но умен: бей врага, а сам оставайся невредим. Забыл это — получай свое. Вот и получил, но сдачу, конечно, дал…
Лес стал заметно редеть. Прибитая к стоящей на опушке кряжистой сосне дощечка стрелкой показывала путь: «В медсанбат». Здесь недавно прошел бой: кругом воронки, посеченные осколками деревья. Мы прошли еще немного и в зелени сосняка увидели палаточный городок: высокие кроны деревьев хорошо маскировали сверху парусину санитарных палаток.
Опасения командира дивизии были не напрасны. Медико-санитарный батальон не только порядочно отстал от передовых подразделений, но еще и уклонился влево от полосы наступления дивизии. Немало солдат, направляемых после ранения в тыл, попадали в соседние медсанбаты. Это было ненормально.
Медсанбат жил напряженной жизнью. Сюда подвозили и приводили раненых. Многие, кого только «царапнуло», как выражались пехотинцы, шли сами. Здесь делали все: начиная от простых перевязок и кончая сложными, не терпящими отлагательства операциями с ампутацией конечностей и вскрытием грудной клетки.
Врачи самоотверженно трудились, стремились спасти воинов, но бывали случаи, когда боец умирал на операционном столе.
Мне передали, что просит подойти раненый лейтенант Москалев. Я знал этого офицера: высокий, стройный красавец, с карими выразительными глазами, всегда энергичный, куда-то рвущийся. В боях он не раз показал себя героем, храбрым, волевым командиром. Рота коммуниста Москалева часто отмечалась в политдонесениях.
Рядом с большой брезентовой палаткой, где лежали тяжелораненые, мне встретился хирург. Маленький ростом, щупленький на вид, с воспаленными глазами и землистым от усталости лицом, врач выглядел болезненным.
Я спросил, что с Москалевым. Хирург беспомощно развел руками:
— Редкий случай за мою двадцатилетнюю практику. У него была закупорка вен, а теперь — тяжелое ранение. Медицина бессильна.
— Почему же его не лечили раньше?
— Скрывал, наверное, болезнь, вовремя не обращался к врачам.
— Неужели ничего нельзя сделать?
Невысокий доктор был опытным хирургом.
— К сожалению, ничего! Его ранило автоматной очередью; из пяти две пули попали в кровеносные сосуды. Стараемся хотя бы облегчить лейтенанту страдания… Только облегчить.
Москалев лежал на носилках в углу палатки. Чувствовалось, что он переносит тяжелые мучения: воспаленно блестели глаза, мертвенно-бледным и каким-то заострившимся было лицо, искусаны спекшиеся губы.
Я присел рядом на пустой ящик из-под мин.
— Здравствуйте, товарищ Москалев! Как вы себя сейчас чувствуете? — спросил я.
— Чувствую, скоро конец… — превозмогая боль, начал он. — И чего они не говорят, — кивнул лейтенант в сторону врачей. — Я все знаю… Ведь не пионеры мы, а солдаты. — Он дышал неровно, прерывисто, будто захлебываясь.
— Зря волнуетесь, все будет хорошо… Вы молодой, сильный, выдержите. Верьте в себя…
— У меня к вам просьба, — помолчав, проговорил лейтенант, пытаясь правой рукой открыть карман гимнастерки.
— Лежите, я достану. Что там такое?..
— Возьмите партбилет… Фотография жены и дочек в нем. Вышлите потом… Напишите, что воевал честно, помнил о них. А Елену всегда любил. Все десять лет, как поженились…
Я вынул партбилет из кармана его гимнастерки и раскрыл. Там лежала фотография. С карточки приветливо смотрела молодая привлекательная женщина. Правильные, тонкие черты лица, большие глаза, обрамленные длинными дугами бровей. Толстый жгут волос собран на голове короной. По обеим сторонам от женщины две девочки, почти одногодки, очень похожие на мать, с ясными веселыми глазенками.
— Да, очень интересная женщина у вас жена, и сердце, чувствуется, доброе, — проговорил я, желая отвлечь раненого от тяжких дум.
— Доброе… Не то слово — золотое сердце у Елены. А сама она… — он нервно закашлял, ему было трудно дышать.
По бледной щеке лейтенанта поползла слеза.
— Вот отправят вас в госпиталь, там поправитесь. Потом дадут отпуск, и повидаетесь с семьей, — сказал я. — Спасибо, что показали фотографию. А партбилет брать не буду. Он вам, товарищ Москалев, еще пригодится.
— Нет, возьмите. Я буду спокоен, что он в надежных руках, — не сказал, а выдавил из себя раненый резким неестественным голосом. — И еще попрошу вас, запишите адрес. Я бы хотел, чтобы вы написали жене и дочкам. Очень прошу…
Я понял, что эту просьбу выполнить надо. Достал из кармана блокнот.
— Адрес запишу охотно. Глядишь, после войны придется и встретиться.
Лейтенант назвал город в Сибири, где находилась его семья, улицу, номер дома.
Я записал и поднялся с ящика.
— Извините. Мне надо на пару минут отлучиться! Я еще вернусь к вам. Хорошо?
Он, как показалось, с укором посмотрел на меня. Недовольный, повернул голову к парусине палатки.
Я вышел и направился к операционному отделению. Дверь была открыта. В нос ударил резкий больничный запах. В длинной вместительной палатке стояло два операционных стола. Над каждым сверху пришиты белоснежные простыни. Посреди высилась тренога с большой электролампой. Возле столов стояли маленькие столики с хирургическими инструментами, разные бутылочки, наполненные разноцветной жидкостью. У первого стола, в белом колпаке, с марлевой повязкой на лице работал хирург. Возле него стояла девушка — медсестра, улавливавшая только ей одной понятные знаки врача и подававшая ему все, что требовалось.
На столе лежал покрытый простыней человек. Он был очень высокого роста: босые ноги не умещались на досках и неестественно торчали, чуть не задевая стену палатки. Простыня — с большим отверстием посредине, сильно залитым по краям кровью. Хирург орудовал над этим отверстием каким-то замысловатым инструментом; медсестра бинтами вытирала кровь. Оперируемый неподвижно лежал на столе, не проявляя признаков жизни.
На другом столе, чуть подальше от входа, лежал второй раненый. Этот вел себя неспокойно — стонал, выкрикивал что-то, кому-то грозил. Две медсестры осторожно бинтовали живот раненому: ему только что сделали «капитальный ремонт». На табурете сидел главный хирург, майор медицинской службы Клименко. За смелые искусные операции его в дивизии называли «Чудесный доктор». Бывало не раз: привезут в медсанбат человека со страшным ранением в голову или в грудь. Кажется, все кончено, а Клименко осмотрит раны, внимательно выслушает раненого и прикажет:
— Срочно к операции… Попробуем!
«Проба» иногда тянулась часами. А потом… месяца через три откуда-нибудь с Урала приходило письмо: раненый поправлялся. Так было не раз…
Сейчас, сидя на табурете, Клименко давал указания и следил, как «пеленали» воина. Когда перевязка была закончена, санитары положили его на носилки, чтобы погрузить на автомашину для отправки в тыловой госпиталь. Клименко вышел из палатки покурить. Я «насел» на него и стал просить сделать все для спасения Москалева.
Но, выслушав меня, он невозмутимо сказал:
— Он еще жив? Часа два назад смотрел его. Мы сделали все, но спасти невозможно. Лейтенант обречен…
И все-таки мне не верилось, что сильный, молодой человек должен умереть. Не верилось…
— Я прошу вас, посмотрите его еще раз! Может быть, за это время что-нибудь изменилось? Может, сильный организм…
Клименко улыбнулся. Теперь ясно обозначилась в глазах усталость. Трещины морщинок раскололи лицо. Нервно глотая дым папиросы, он нехотя шел за мной.
За эти несколько минут Москалев совсем сник: посинели губы, заметно помутнели глаза. Офицер находился в полузабытьи.