Присев на корточки, Клименко осторожно прощупал раны на пояснице, проверил пульс. Лицо его стало будто каменным, он задумался, потом спросил:
— Ну как, лейтенант, боль теперь меньше беспокоит?
— При чем тут боль?.. Я все бы вытерпел, только бы жить…
— Мы все сделали. Теперь от вас, от организма зависит. Настройте себя, уверуйте, что выживите, и вы будете жить.
— Нет, доктор, не верю… Знаю — конец, — говорил слабым голосом раненый.
— Зря. Вы должны верить! — сказал хирург, наморщив лоб. — Солдату верить в себя надо, всегда и во всем…
Клименко, вырвавший из лап смерти сотни людей, сейчас, будучи бессильным помочь, обнадеживал обреченного человека, стараясь внушить ему волю к жизни…
В батальоне я пробыл часа два с половиной. Сделав все, что мне нужно было, я направился назад, на передовую. Решив сократить путь, пошел по другой дороге. Не успел углубиться в лес, как меня догнал Долгухин. Рука солдата была перевязана белоснежным бинтом и полусогнутой подвязана к шее. Сам он заметно приободрился, свежее стало лицо. «Умылся, наверное», — подумалось мне.
— Ну, как, Матвей Кириллович, помощь оказали тебе? — спросил я у него. — Быстро ты, однако…
— Подремонтировали. Даже перекусить успел…
Солдат довольно улыбался. Пока я справлялся с делами, выполняя задание комдива, Долгухину обработали рану, сделали перевязку.
— Рана не опасная. Правда, хирург сказал, что осколок малость кость задел. Дня три велел в команде выздоравливающих побыть…
— Ну и хорошо, пока рука подживет, отдохнешь.
Солдат будто ощетинился от этих слов. В глазах вспыхнул суровый огонек. Шаги стали энергичные, быстрые, а здоровая рука в такт им то высоко взлетала, то опускалась. Чувствовалось, Долгухин был хорошим строевиком…
— Легко сказать, отдохнешь. Товарищам-то там каково? А я вроде как на курорте. Не дело это, не дело, — возбужденно проговорил пехотинец.
— Зря сокрушаешься, товарищ Долгухин! Совесть твоя чиста, дрался с врагом честно. Кровь пролил за Родину. Для пользы дела ведь задерживают в медсанбате…
— Так-то оно так, а все-таки в медсанбате мне негоже отсиживаться, — не унимался раненый. — Я провожу, однако, вас, товарищ майор… Опасно по лесу-то одному ходить. Фашиста ведь только выгнали отсюда.
— Ну, пойдем, если хочешь…
Мы шли через изуродованный войной лес. Изрядно заросшая травой тропинка виляла между молодых сосен, огибала участки березняка. На пути попадались окопы, разбитые ящики от боеприпасов. Попался целый штабель аккуратно сложенных немецких мин.
У высокой разлапистой сосны лежала мертвая лошадь. Чуть дальше из травы торчали ноги второй. А вот… солдат. Наш, советский. Подошли: грудь залита кровью, в руке, откинутой в сторону, автомат.
Долгухин склонился над убитым.
— Да ведь это ж из нашей роты! Востриков!..
Он осторожно вынул из рук убитого автомат, направил вверх ствол, нажал на курок. Раздался щелчок.
— Беда-то какая, а?! — сказал Долгухин. — Курок взведен, а патронник пуст. Может, из-за этого и погиб?..
Чуть подальше, в измятой окровавленной траве лежало два убитых гитлеровца. Было вполне правдоподобно, что здесь произошла схватка; в горячке боя Востриков забыл перезарядить автомат и погиб, хотя патронов у него было много — на ремне висел полный диск.
Долгухин отстегнул с ремня убитого заряженный диск и, зажав между ног автомат, вставил в него диск.
— Захоронить бы надо товарища, — забеспокоился он.
— Конечно надо. Вот что, возвращайся-ка в медсанбат и попроси от моего имени у командира двух солдат с лопатами и плащ-палатку. Захороните погибшего…
— Нет уж, разрешите я еще немного провожу вас, — решительно сказал Матвей, шагая рядом. Заряженный автомат висел у него на здоровом плече.
Впереди гремел бой. На передовую пролетело десятка три краснозвездных самолетов. За невысокой горой «сыграли» «катюши», и огненные хвосты ракет прошумели над головой. Где-то впереди, словно захлебываясь, длинными очередями стучали станковые пулеметы. Грохот боя то нарастал, то затихал, удаляясь. На полянах тени деревьев стали длинноногие, тонкие. Солнце опускалось за лес, из-за горы потянуло прохладой.
Вдруг Долгухин метнулся в сторону и, упав за деревом, прицелился из автомата. Я машинально присел за куст, выхватил из кобуры пистолет. «Напоролись на засаду», — подумалось.
Не успел я разобраться в чем дело, как совсем близко впереди протарахтел автомат. Я видел, как пули сорвали кору на молодой сосенке, и ствол дерева в этом месте побелел. На мою голову упала большая ветка, срезанная свинцом. Было ясно: стреляют по нас, но откуда? Припав к земле, я отстегнул от ремня гранату и быстро вынул чеку. Приготовился…
Сомнения не было — напоролись на гитлеровцев; поблизости своих никого, медсанбат остался далеко позади, а до подразделений переднего края еще не добрались. Наверное, зашли на стык и очутились в расположении врага…
Но сколько я ни всматривался в зеленеющий впереди кустарник, ничего не замечал. Не видно было и Долгухина. Пришлось осторожно отползти в сторону, чтобы из-за более ветвистого куста получше осмотреться. Но неподалеку снова раздалась автоматная очередь. Пули с визгом впились рядом в сосну. И в тот же момент на какой-то миг показалась широкая спина Матвея Долгухина: солдат быстро приподнялся, сделал рывок и упал на землю. Раздался оглушительный взрыв… Громкое эхо в лесу заглушило трескотню пулеметов, что бесновались где-то за высотой.
Держа наготове гранату, я приподнялся в кустарнике и… совсем близко увидел врага. Немец сидел метрах в семи возле молодой кудрявой сосенки и, поднимая над головой автомат, что-то лопотал по-своему. Вид у него был неважный — какой-то обшарпанный, помятый. Щека и плечо залиты кровью. Неестественно блестели большие глаза.
Из-за сосны Долгухин замахал вражескому солдату рукой, делая ему какие-то знаки.
— Бросай! Бросай, говорю!..
Видимо поняв, чего от него хотят, гитлеровец швырнул в траву автомат и, подняв одну руку, замер в жалкой позе; левая рука у него беспомощно висела вдоль тела. Сейчас он походил на истукана, а взгляд был тревожный, просящий…
В несколько прыжков Матвей очутился возле немца, быстро поднял с земли его автомат. Затем обошел вокруг солдата и остановился перед ним. Тот, показывая куда-то в сторону, отрицательно мотал головой. Наконец сказал:
— Мой — найн, найн…
— Чего мелешь? Не смыслю я по-вашему, — проговорил Долгухин.
— Гитлер капут… Мой — найн… найн, — заладил свое немец, показывая в сторону.
— Слыхали этот «капут» не раз… Вот в сорок первом бы «закапутили», тогда другое дело, — прервал его Долгухин. — Пристрелить бы тебя надо. Наверняка и ты в нас стрелял, да ведь поранен. Лежачих не бьют.
Долгухин достал из кармана индивидуальный пакет и стал делать перевязку пленному.
Между сосен показались наши санитары: молоденький, розовощекий младший сержант и два солдата. Они обходили недавнее поле боя, проверяя, нет ли раненых.
Приказав младшему сержанту отконвоировать пленного в штаб, расположенный неподалеку от нашего артполка, я направился дальше к переднему краю.
— Товарищ майор, — взволнованно заговорил Долгухин, догоняя меня. — Вы уж извините… Не могу я вернуться в медсанбат…
Он как-то изменился за эти несколько минут: стал порывист, резок. Лицо — суровое, глаза блестят, брови ершатся. Я не знал, что ответить.
— А ежели обнаружится, — продолжал он, — что иду с чужим автоматом, вы уж подтвердите, пожалуйста. Свой-то я в медсанбате сдал. Пойду на передовую! — уверенно заявил Долгухин. — И одной рукой можно бить врага…
Он поднял правую руку с заряженным автоматом, покачал ею над головой и как-то торжественно проговорил:
— Мы еще дадим прикурить фашисту! Обязательно дадим…
Солдат был чересчур возбужден. И в то же время даже в одноруком чувствовалась огромная воля, непоколебимая уверенность.
— Понимаете, не могу я… Этот Востриков словно в упор смотрит на меня. Будто хочет сказать: «Я лежу, а ты по тылам бродишь?» А тот раненый немец. Может, он и убил Вострикова-то, а я перевязку делал ему…
Он остановился и, посмотрев назад, продолжал:
— Не могу я иначе, товарищ майор! Вы уж не ругайте меня. А что с автоматом неувязка получилась, так ведь все равно, мой-то в нашей дивизии остался. И номер его помню… Заметный он — 370027, тульский, 1942 года…
Я знал, солдата не остановишь. Долгухин положительно мне нравился той внутренней, доброй силой, которая жила в нем. Им нельзя было не гордиться…
— Не беспокойся, Матвей Кириллович! Ты автомат свой донес до медсанбата. Сделал по-солдатски. Тебя упрекнуть не в чем. И с немцем поступил правильно. И то, что в бой рвешься, — тоже хорошо. Молодец!
— Спасибо! Спасибо… — взволнованно проговорил пехотинец, сияя от радости.
Он снова на глазах преобразился: сразу стал собранным, подтянутым. Твердо ставя на землю ноги, русский солдат Матвей Долгухин уверенным шагом приближался к переднему краю.
НОВОГОДНИЙ ПОДАРОК
В трубке захрипело, и старшина роты Лукьянов едва расслышал знакомый голос телефониста батальона:
— Лукьянов! Лукьянов… Маслов говорит. Слушай, «третий» приглашает тебя на новогодний вечер… Понимаешь, на тост?..
Какой тост? — крикнул озадаченный старшина.
— Майор приглашает храбрецов нашего хозяйства, — раздался голос в трубке. — Понимаешь, награды будут давать! Значит, и новогодняя чарка предвидится. Так что в двадцать три тридцать, без опоздания… А от меня привет тебе, Петр Михайлович. С наступающим Новым годом вас!
Старшина побрился, подшил чистый подворотничок. Вечером надраил сапоги до блеска…
Едва Лукьянов переступил порог землянки, как в носу защекотало: запахло чем-то вкусным. «Ужин, тост, песня… — пронеслось в голове. — Хорошо, а то совсем огрубели…»
Лукьянов огляделся. Два светильника из сплюснутых сверху артиллерийских гильз тускло освещали бревенчатые стены. Потом посмотрел на дощатый, наскоро сколоченный стол, на веселые лица фронтовых товарищей, стоявших по углам. Как-то необычно, по-праздничному забилось сердце, вспомнился дом, родные, и неказистая землянка показалась светлее, уютнее.