47-я стрелковая наступает…
Ширилась территория освобожденной Белоруссии. Позади осталась неширокая, но глубоководная Оболь. За эту реку разгорелся упорный бой, в котором особое мужество проявили солдаты стрелковой роты лейтенанта Виктора Веденко. Просочившись по болоту через боевые порядки гитлеровцев, рота отвлекла на себя целый немецкий батальон. Бойцы лейтенанта Веденко неожиданно ударили по врагу с фланга. Гитлеровцы растерялись и в замешательстве открыли беспорядочную стрельбу.
А в это время с фронта бросились в атаку соседние подразделения. Они ворвались в траншеи; враг не устоял на рубеже и отошел на запасные позиции. Его оборона трещала и рушилась. Наступление шло успешно. Вперед продвигались дивизии 6-й гвардейской армии. Огрызаясь, противник отходил к Западной Двине.
30 июня полк Хромозина освободил сильно укрепленные селения Прудок и Лазари. До Полоцка оставались считанные километры. Но, еще на что-то надеясь, враг пытался задержать наступление. Не раз его пехота, поддержанная танками, переходила в контратаки.
Полоцк горел. В бинокль хорошо было видно, как косматые языки пламени лизали здания города. Слышались сильные взрывы: в бессильной злобе враг уничтожал все, что представляло ценность, что могло служить человеку…
И еще вспомнилось… Вечером 2 июля на командный пункт командира корпуса генерала А. И. Ручкина прибыл командующий фронтом И. X. Баграмян. Он вызвал полковника Черноуса.
— Надо брать Полоцк, — сказал Баграмян. — Немцы жгут город, взрывают лучшие здания, увозят награбленное добро.
— Людей маловато, товарищ командующий. Полки поредели. Десять дней в непрерывных боях, — докладывал командир дивизии.
— Знаю. — Умные выразительные глаза генерала светились теплом. Командующий задумался, на лбу прорезалась глубокая складка. Посмотрев на Черноуса, он спросил:
— А как настроение солдат?
— Настроение бодрое. Полоцком живут все.
— Вот и хорошо. Полоцк надо брать быстрее. Поможем авиацией и танками.
На рассвете 4 июля, когда первые лучи восходящего солнца позолотили горизонт, дивизия вместе с другими частями ворвалась в истерзанный город. Полоцк горел… Кругом груды развалин. Под ногами скрипучее крошево битого стекла, кирпича, штукатурки. На улицах выброшенное из домов имущество. Страшными дырами глазниц-окон смотрят обгорелые, выщербленные осколками снарядов каменные стены. На улицах дым, гарь. Много трупов. Гитлеровцы лежат в переулках и на перекрестках, в подъездах домов и подворотнях, в подвалах. Враг дорого заплатил за старинный русский город.
Таков был в то утро Полоцк. Таким его запомнили мои однополчане… Вечером того же дня в честь победы на берегах Западной Двины Москва салютовала войскам 1-го Прибалтийского фронта. А через сутки дивизия была награждена орденом Ленина.
Полки 47-й стрелковой с боями приближались к Прибалтике…
Все это пронеслось в моей памяти, когда я смотрел из окна вагона на знакомые до боли места былых боев. Вернувшись домой, я продолжал жить этими воспоминаниями. Они целиком захватили меня. Припоминались новые и новые события и имена, живые и мертвые герои тех битв. И я почувствовал острую необходимость рассказать о них людям.
У меня сохранились записи военных лет, дневник за последние два года войны. Пухлая тетрадь с пожелтевшими от времени страницами. В ней обрывки мыслей, фамилии людей, названия селений, рек Белоруссии, Прибалтики. Я читал эти записи, и фронтовая тетрадь словно оживала: зримо вставали передо мной отважные друзья однополчане. Встреча с Наумовым явилась толчком: она воскресила забытое, напомнила пережитое и выстраданное в лихолетье войны.
Затем начались поиски, переписка с фронтовыми друзьями, изучение архивных документов. Так появилась эта книга о подвигах моих однополчан, скромных тружеников войны. В нашей дивизии было много замечательных героев. Я рассказал лишь о некоторых из них, о тех, чье мужество и стойкость достойны того, чтобы их знал и чтил народ, и особенно наша молодежь.
СЕРЖАНТ ИЛЬЯ РЕПИН
Молча, нахмурив белесые брови, шагал сержант Илья Репин за орудием. Рядом шли солдаты, усталые, с покрасневшими от бессонных ночей глазами. Осень сорок второго года в этих местах началась ненастьем и холодами. Непрерывно лил дождь, и ветер безжалостно раскачивал обхлестанные березы. Люди месили сапогами скользкую, липкую грязь. Она хватала за ноги, и приходилось затрачивать большое усилие, чтобы вытащить их.
На нешироком участке фронта противник потеснил наши войска. Некоторые части, меняя позиции, отходили в район сосредоточения. По дороге громыхали пушки, фыркали застрявшие в грязи автомашины. Тяжело нагруженные трехтонки и полуторки буксовали, завывали, выбрасывая из-под колес фонтаны черной жижи, обломки досок, камни, ветки. За развороченной гусеницами и колесами дорогой — широкое поле. Летом здесь сплошной стеной стояла пшеница, ожидая своего хозяина. Теперь это был страшный, бурый, выжженный пустырь. Уродливыми черными буграми поднималась вздыбленная взрывами земля, змеились траншеи и окопы, лишь кое-где торчали сиротливые колоски.
Видя все это, сержант Репин по-своему, по-крестьянски ощущал в сердце неведомую до сей поры боль. В душе с еще большей силой закипала ненависть к врагу за пропавший на поле урожай, за все, что он сделал на нашей земле.
Ночь медленно опускалась на землю. На горизонте зловещие отблески пожарищ словно преследовали отступающие части: горели деревни и села Орловщины.
Артиллерийский полк подошел к деревне Коснаровка. Заволновался, забеспокоился сержант Репин. В темноте никто не видел, как на его обветренных, ввалившихся щеках заходили желваки. Еще бы не волноваться! В Коснаровке Илья родился, вырос. Испокон веков жили здесь Репины.
Какое-то двойственное чувство охватило сейчас сержанта. Он радовался, что сможет повидаться с родными, односельчанами — давно их не видал, — и в то же время несколько страшился этой встречи. Ему почему-то казалось, что и он виновен и ответствен за страшную беду, навалившуюся на родную землю.
«Далеко немец в глубь России зашел… Неужели так и будет продолжаться? Когда же наконец вышвырнем врага с нашей земли?..» — с горечью думал Илья, прислушиваясь к бушевавшему ветру. А лес шумел, покачивались верхушки берез и осин, горестно провожая отходивших солдат.
Не верилось Репину, что он уходит из родных мест, не хотелось верить, что сюда вслед за ними войдут враги. От досады и горечи комок подкатывал к горлу, душил его. В Коснаровке все было родное — дом, жена, мать, дети. Родная зелень полей и тенистых лесов, березы, что стоят на пригорках…
Едва первая батарея втянулась в безмолвную темную улицу, как прозвучала команда:
— Становись!..
Сержант подбежал к командиру батареи, и тот разрешил повидаться с родными.
Репин свернул в переулок, быстро пошел напрямик, через огороды. Потом побежал. Холодный ветер бил в лицо, но Илья ничего не замечал. Запыхавшись, он поднялся на взгорок.
Вот уже и виден родной дом. Какое-то сомнение заползло в душу: окна закрыты ставнями. «Дома ли?.. Застану ли?.. А может…» — замелькали, закружились тревожные думы.
Ему казалось, что он слышит стук своего сердца; на лбу от волнения выступила испарина. Сержант торопливо вытер лоб пилоткой и, комкая ее в руке, быстро пошел, беспокойно оглядываясь по сторонам: темно вокруг. Громко чавкала грязь под ногами, разлетаясь брызгами.
Илья перевел дыхание и остановился. Рука еще крепче сжала пилотку, ветер теребил непокорные волосы. Как-то сразу потяжелел вещевой мешок и потянул к земле. Репин собрал силы, выпрямился: перед ним была дверь. Дверь родного дома и это невысокое крылечко с перилами, по которому он когда-то ползал малышом, а потом, спустя много лет, уходил на фронт…
Решившись, Репин постучал в дверь. Под его рукой она подалась вперед и отворилась. Сержант вошел в сени, нащупал знакомую ручку, толкнул вторую дверь. Она заскрипела и тоже открылась; бледные отблески света скользнули по соломе, раскиданной по полу.
Илья вошел в избу. Пахнуло знакомым с детства родным запахом парного молока, кислого хлеба и чем- то особенным, присущим только этому дому. В керосиновой лампе еле мерцал огонек. На вошедшего никто не обратил внимания: мало ли солдат заходит погреться в военную пору в дом на фронтовой дороге. Илья молча поставил винтовку к стене, расстегнул ремень, снял подсумок, положил шинель на лавку. Огляделся. У стола, понуря голову, сидела мать в своем стареньком черном платке. Она старательно скоблила ножом картошку и бросала ее в чугун. Рядом на скамье двое ребят гладили серую кошку. Она, чуть мурлыча, медленно виляла хвостом. На печи с надсадным хрипом кашлял отец.
Сержант шагнул вперед — теперь тусклый огонек лампы осветил его немного. Ребята с любопытством посмотрели на вошедшего.
— Илья! — раздался пронзительный женский крик.
Из угла комнаты быстро поднялась женщина с зачесанными назад волосами и, уронив на пол шитье, бросилась к нему.
— Родной! — она прижалась к груди мужа, плечи ее дрожали.
Илья приподнял голову жены и припал щекой к ее лицу. По нему катились крупные горячие слезы.
— Папка! Пап… — закричали ребята, подбежав к отцу, и обхватили его за ноги.
— Илюшенька! Сыночек! — смахнув уголком платка со щеки слезу, подошла мать. — Жив, жив! — гладя по плечу сына и слепка всхлипывая, приговаривала она. — Ведь сколько недель ни слуху о тебе…
Репин поднял ребят на руки, поцеловал их и вместе с ними грузно опустился на лавку. Теперь глаза привыкли к полутьме: он взглянул на печь, где сидел отец. Тот из-под густых седых бровей сурово посмотрел на него, на сверкавшую на груди медаль и отвернулся. Илья тяжело вздохнул и понял: в обиде отец.
— Почему вы не ушли? — не поднимая головы, спросил Илья… — Колхоз-то, наверное, эвакуировался?
— Петя! Принеси-ка дровец! — вместо ответа сказала мать, обращаясь к внуку. — Пышек испеку твоих любимых, Илюшенька!