Человек видимый — страница 23 из 40

рвый взгляд. Кроме того, я не хочу приступать к книге раньше, чем полностью закончу весь проект, а на это могут уйти годы и годы, и, возможно, это произойдет, когда мне уже нечего будет видеть. Поэтому в настоящий момент мне нужен человек, который будет напоминать мне, что я делаю нечто важное. Вот за это я и плачу вам.

Он сам рассмеялся над своей шуткой.

Я заметила, что это не является моей работой. Он сказал:

— Ну разумеется, это понятно. Но ведь каждый из нас может взглянуть на это по-своему, не так ли? И это уже хорошо.

Затем я спросила о том, что не переставало меня интересовать с 9 мая. Мне хотелось понять, каково это — быть невидимым (или, во всяком случае, что я считала «невидимым» — наверняка в разговоре я сказала «замаскированным», чтобы не вызвать у него нового взрыва возмущения). Помню, я испытывала странное чувство от того, что мы говорили с ним на улице, где мимо нас постоянно проходили люди, которым и в голову не приходило, насколько дикие вещи мы с ним обсуждаем. Будто мы с ним оба были уже невидимыми.

— Ну, это невозможно объяснить, — ответил он. — Я хочу сказать, что люди меня не видят, но сам я вижу себя, даже если мои глаза говорят мне обратное. Я знаю, где моя рука. В костюме я вижу свою руку. Это смутные, едва уловимые очертания — можно сравнить с фотографией кисти руки, прикрепленной к стене, а затем заодно с обоями покрытой несколькими слоями белой латексной краски. Гость ничего не заметит, но хозяйка дома всегда различает ее без труда. Вот только очень странно смотреть на себя в зеркало. Я вижу в нем что-то непонятное, сводящее с ума, потому что мое лицо и фигура дробятся и колеблются в бесчисленном количестве отражений, так что невозможно увидеть что-либо конкретное и знакомое. Я вижу светлое пятно, имеющее смутные очертания человеческой фигуры, и мне остается только признать, что это светлое пятно и есть я. Но я стараюсь не смотреться в зеркало и даже мимо не проходить.

Это, конечно, странно, сказала я, но меня интересовало другое. Я спрашивала о его ощущениях, нравится ли ему быть невидимым, или он воспринимает это просто как свою работу.

— Вы просто помешаны на чувствах, ощущениях, — с усмешкой сказал он. — Впрочем, это естественно, принимая во внимание вашу профессию. Вы имеете дело с чувствами, состоянием, настроением людей. И я не из тех бездушных роботов, которые уверяют, что не подвластны каким-либо чувствам — пока их не хватит удар от какого-то потрясения. Нет, у меня нет презрения к эмоциям. Но вы кое-что не понимаете. Люди постоянно думают о себе, но не так, как вам кажется. Они отдают отчет в своих ощущениях, только когда испытывают боль. Все остальное время мы не обращаем внимания на свои чувства, мы словно забываем о них. Лично я абсолютно уверен, что невозможно добиться серьезного успеха в чем-либо, если постоянно прислушиваться к себе и позволить диктовать чувствам, как вам жить. Вы знаете, мне все кажется, будто вы стараетесь подвести меня к осознанию себя как необыкновенной личности, что вы ждете от меня какого-то признания. Что-то вроде: «Это дает мне ощущение своего всемогущества» или «Благодаря этому я чувствую себя исключительным, особенным»… И иногда у меня возникает какое-то из этих представлений о себе. Но постоянного ощущения моей исключительности и всемогущества у меня нет. Ведь со временем ко всему привыкаешь. Когда я впервые незаметно проник в чужой дом, у меня возникло это чувство своего всемогущества и даже вседозволенности. Я могу убить человека и остаться безнаказанным. Могу изнасиловать женщину, а она решит, что ей это только приснилось. Если вы отличаетесь от всех других людей, эти мысли против вашей воли приходят вам в голову. Вы не можете об этом не думать. Но здесь важно то, что в душе-то я не насильник, и этого не может изменить тот факт, что у меня в руках средство, благодаря которому я мог бы стать насильником, о преступлениях которого заговорил бы весь мир. Как говорится, свою натуру не изменишь. Ведь я с самого раннего детства — помните, я говорил вам — чувствовал себя особенным, и потому возможность становиться невидимым, то есть отличным от всех других, воспринял довольно естественно. Здесь главное не это, а то, что мне всегда было свойственно неуклонное стремление осуществить невозможное. Мои способности позволяют мне жить так, как я хочу, как мне нравится. Даже если бы я последние двадцать лет только и знал, что напиваться до бесчувствия, я все равно чувствовал бы себя всемогущим, исключительным и особенным. Все это присущие мне от роду качества, но в разное время какое-то из них становилось главным, выдвигалось, так сказать, на первый план.


Этот заученный панегирик Игрека самому себе привел меня в такой же восторг и волнение, как первая доверительная беседа одного из профессоров колледжа, которой он однажды удостоил меня после занятий. Я готова была слушать его часами, хотя он говорил только о себе и слишком педантично и нравоучительно. Понимаю, это может показаться мазохизмом, но таково влияние сильной личности. Она полностью тебя захватывает, заставляя забыть о здравом смысле. Игрек умел найти неожиданное объяснение сложным личностным проблемам. Он с таким искусством отражал едва ли не все мои попытки опровергнуть его доводы, что, если он вдруг со мной соглашался, я испытывала прилив гордости. Его редкие похвалы я оценивала выше, чем они того заслуживали. Это неравенство сил придавало напряженность каждому нашему разговору, что может объяснить случившееся в дальнейшем. Эта, третья часть нашего разговора на улице запомнилась мне больше всего.

— Мне хотелось бы обсудить с вами один предмет, — сказал Игрек. — Может, говорить об этом и некорректно, но для меня это очень важно.

— Говорите, — сказала я. — Между нами не может быть ничего некорректного.

— Это вы сейчас так говорите, — сказал Игрек. — Но дело вот в чем. Я знаю, что для пациентов вроде меня типичен перенос своих эмоций на своего психотерапевта, у них даже появляется к ним сексуальный интерес. Происходит это оттого, что, как правило, они очень стеснительные и робкие люди, не имеющие опыта близкого общения с другими. Это так?

— Да, практически это неизбежно, — сказала я. — А иной раз сексуальные либо романтические чувства переносятся на отца или мать.

— Да, да! — сказал он. — Так вот, то, что я заговорил об этой проблеме, вероятно, делает совершенно понятным то, что я хочу сказать.

— Да, — сказала я. — Думаю, я знаю, к чему вы клоните.

— К чему же?

— Думаю, вы пытаетесь сказать, что испытываете ко мне неподходящие романтические чувства.

— Да, — сказал он. — Безусловно. Это всем известная типичная реакция переноса. Но меня больше интересует, не отразятся ли мои неподходящие эмоции на нашей работе? Сумеете ли вы справиться с моим влечением? Я ведь отлично понимаю, что это именно неподходящий перенос эмоций.

Это меня смутило в двух отношениях, но я сказала только об одном.

— Ну влечение-то испытываете именно вы, — сказала я, — и, похоже, понимаете его смысл. Мне не кажется, что оно вызывает у вас растерянность, а у меня не в первый раз случается такое с пациентами мужского пола. Так что лично я не вижу здесь проблемы. Я уже сталкивалась с подобной ситуацией. Сложность может возникнуть, если вы будете чувствовать себя из-за этого неловко.

— Нет, вы не понимаете, — возразил Игрек. — Для меня это никогда не будет проблемой, потому что, в отличие от других, я не подчиняюсь своим чувствам. Меня беспокоит, что перенос моих эмоций может вызвать неловкость у вас и затруднит наши беседы. И мне будет нелегко сказать вам то, о чем я думаю.

— Что вы имеете в виду? Я не понимаю. — На самом деле я его прекрасно поняла, но хотела услышать то, что он хотел сказать. Признаться, иногда я нарочно притворяюсь непонимающей, чтобы вынудить человека прямо высказать что-то приятное обо мне.

— Хорошо. Допустим, что я начал о вас думать. Допустим, мне стали сниться о вас сны, причем эротические. Следует ли мне рассказывать вам об этом? При этом имейте в виду, что я не отношусь к сексуально озабоченным типам.

— Конечно, — сказала я.

— Вы говорите так, потому что не знаете, о чем пойдет речь. Но что, если я скажу вам, что мне нравится думать о вас, когда я мастурбирую? Что, если я скажу, что фантазирую о вас и могу испытывать оргазм при одной мысли о вас?

— Мы с вами никогда не говорили о ваших фантазиях, — сказала я, несколько смущенная неожиданным признанием Игрека. — Ваша готовность говорить о таких интимных вещах тем более интересна, что раньше об этом нельзя было и подумать.

Я предпочла бы вести этот разговор у меня в офисе. Странно, но я вдруг заподозрила, что Игрек нарочно подстроил эту встречу на улице, и мне стало страшно.

— Значит, разговор на эту тему не вызовет проблем, так как в этом нет ничего необычного, да? — сказал Игрек.

— Да, — сказала я. — Пожалуйста, спокойно говорите обо всем, что вас волнует.

— Даже если я думаю о чем-то непристойном? Даже если я скажу что-то вроде: «Ну, Виктория, увидимся на следующей неделе. А сейчас я иду домой и сразу начну мастурбировать, представляя, как моя рука пробирается к вам под юбку и обнаруживает, что на вас нет трусиков, поэтому касается вашей нежной и теплой плоти». Вы говорите, что хотите слышать от меня подобные откровения?

— Не совсем так, — постаралась я сказать как можно равнодушнее. — У меня нет желания выслушивать подобные откровения. Если только вы не считаете их важными или не чувствуете потребность высказать их вслух, чтобы осознать. Если эти мысли волнуют вас, то мне это тоже важно. А мои желания не имеют значения. Не они определяют наши отношения.

У меня загорелись щеки. Неужели я покраснела? Я молилась, чтобы он этого не заметил. Наш разговор зашел слишком далеко.

— Рад это слышать, Вики, — сказал Игрек. — Это успокаивает, очень успокаивает. Вы — настоящий профессионал. Еще раз прошу прощения, если разговор об этом задел ваше самолюбие. Повторяю, я не из тех сексуально озабоченных людей, о которых пишут в журналах. Просто мне было интересно узнать ваше мнение, оно представляется мне очень важным.