мои уши, так что я слышу море в стереозвуке, или это Коральвиллское водохранилище вышло из берегов и превратило наш выступающий холм в остров, чтобы оставить нас на произвол судьбы под летающими в сумерках утками, в клубах удушливого пыльного запаха, поднимающегося с соевых полей, словно облака мельчайших частичек.
Одно мое ухо освобождено — теперь море шу-мит только с одной стороны, моно. Я замечаю, как рука Лидии падает на пол и теребит жакет. Что там в рукаве?
— Презерватив, — шепчет она. — Девушка из моей комнаты… у нее нашелся один.
Но я не могу всунуть руку в обшлаг ее жакета, и она вынуждена встряхнуть его, приговаривая:
— Там на талии потайной кармашек… — Для чего?
Ее груди расходятся: я вижу, как она закусила губу и как часто дышит. Потом она резко вздрагивает, и завернутый в фольгу презерватив скользит по ее животу к моему лбу; затем ребра опадают, и прелестная, маленькая округлость живота напряглась; по бедрам проходится дрожь. Краем глаза я замечаю, как ее свободная рука раскачивается, запястье расслаблено, в ладони зажат какой-то губчатый шарик, должно быть мякиш ржаного хлеба, вырванный от середины свежего батона. Ее бедра требовательно и плотно обхватывают мое лицо, затем мягко опадают на сиденье, и рука, сжимавшая хлебный мякиш, роняет его.
Я слышу, как рвется и хрустит фольга; интересно, она тоже слышит? Я кладу голову ей на грудь, чувствуя биение ее сердца. Ее локоть упирается в сиденье, кисть безвольно свисает к полу. Запястье согнуто под таким острым углом, что кажется сломанным, тонкие пальцы упали вниз, неподвижные; затянутое облаками солнце пригревает сквозь окно, еще достаточно яркое, чтобы его лучи отражались в кольце, подаренном ей в честь окончания школы, — оно ей великовато и криво сползает.
Я закрываю глаза в ложбинке между ее грудей, ощущая сладкий запах карамели. Но почему мне в голову лезут мысли о скотобойнях и всех юных девушках, изнасилованных во время войны?
Ее бедра мягко сжимают мое защищенное острие; помолчав, она спрашивает:
— Разве вы не хотите остального?
И моя слабая эрекция опадает, мое естество съеживается внутрь своей кожаной оболочки и прячется окончательно, когда Лидия Киндли расслабляет бедра.
— Пожалуйста… — снова тихо шепчет она. — Что-то не так?
Я медленно поднимаюсь, становясь на колени меж ее ног; я ощущаю, как ее пальцы цепляются за мои плечи сильнее; в широкой ложбинке между ее грудей пульсирует нежная голубая жилка. Словно лишившись чувств, она безвольно роняет руку, прикрывая пушистый треугольник внизу. Это место у «хорошенькой и юной» остается нетронутым — пока! Но для кого?
Я чувствую, как скатывается презерватив, а тем временем Лидия Киндли спускает ноги с сиденья и говорит:
— Я не просила вас любить меня. Я никогда не делала этого раньше, ни с кем другим, и мне все равно, что вы обо мне думаете… Разве вы этого не поняли? О господи!.. Черт, какой же наивной дурой я была…
Она сгибается пополам, как если бы у нее внезапно схватило живот, и зарывается лицом в колени, прядь волос касается края ее рта, и под этим знакомым мне углом между локтем и коленом, совсем близко — грудь, чересчур маленькая и идеальная, чтобы свисать вниз; она торчит, будто бы нарисованная, слишком совершенная, чтобы быть настоящей.
— Все это очень сложно, — пытаюсь объяснить я. — Никогда не нужно оставлять решение за мной.
Я нащупываю ручку дверцы и распахиваю ее, чтобы впустить внутрь оживляющий холодный воздух. Я стою, замерзший и голый, на скрипящем влажном мхе и слышу, как Лидия шурует в машине. Обернувшись, я едва уклоняюсь от своих ботинок — забравшись с ногами на заднее сиденье, она вышвыривает из машины мои пожитки. Не говоря ни слова, я подбираю каждую вещь, сворачиваю рубашку и прижимаю к груди. Не помня себя, Лидия бросает свои вещи с заднего сиденья на переднее, потом с переднего на заднее, и снова по кругу.
— Позволь мне, пожалуйста, отвезти тебя домой, — прошу я.
— Пожалуйста! — взвизгивает она; а через холм, словно брошенные в мою голову камни, низко летят утки, черные в наступивших сумерках; испуганные, они резко меняют курс, издав громкий крик при виде голого дурака, держащего над головой свои шмотки.
Теперь я наблюдаю, как Лидия, обнаженная, мечется в «эдселе». Она запирает все дверцы. Как есть нагишом, она садится за руль, упираясь восхитительными сосками прямо в клаксон. «Эдсел» дергается, изрытая из заржавевших труб густое облако серого газа. Я застываю на месте, не пытаясь даже шелохнуться, уверенный, что Лидия собирается переехать меня, но она дает задний ход. Остервенело крутя руль, она выскочила назад в ту самую колею, которая привела нас сюда. Разворачивая неуклюжий «эдсел», она дернулась вперед, и ее грудь, наконец, зашевелилась, как живая. Я опасаюсь за сохранность ее сосков на клаксоне.
Но пока «эдсел» не исчезает за соевым болотом, до меня не доходит, в каком плачевном положении оказался теперь я. «Он погиб, брошенный на утином берегу Коральвиллского водохранилища!»
Мне не оставалось ничего другого, как упорно пробиваться вперед через соевые стебли, не отрывая прыгающих глаз от забрызганного грязью «эдсела», молотящего колесами стерню дальнего поля. Я с трудом различал тусклую полосу дороги, по которой мы, видимо, добирались сюда. Шлепая нагишом и скользя ногами по болотистой почве, я прикидывал, что если срежу путь вдоль водохранилища, то смогу пересечь дорогу раньше «эдсела» и просигналю ему притормозить. Может, к тому времени она немного поостынет и остановится? Просигналю чем? Моим принаряженным красавцем?
Узелок с вещами я держал высоко под мышкой, чтобы не промок. Я трусил вдоль затянутого тонкой ледяной коркой берега водохранилища, пробираясь сквозь ранящую тело осоку и вязкую жижу. Впереди меня вспорхнула темная стая лысух; раз или два я увязал по самые колени, ощущая липкий ил и вонючую гниль под ногами. Но я старался все время держать узел как можно выше, сохраняя одежду сухой.
Затем я оказался в нескошенном кукурузном поле, каком-то потрепанном, и продолжал бежать, чувствуя болезненное прикосновение к ногам колких стеблей, не менее острых и ломких, чем тонкие глиняные черепки. Между мной и ровной линией дороги оказался небольшой пруд, но он не настолько сильно замерз, как это казалось издали, и я провалился в него по пояс, напоровшись к тому же на скрытое под водой проволочное ограждение: верхний край его едва торчал над поверхностью по обеим сторонам пруда, оставляя колючую проволоку скрытой. Но я так замерз, что не почувствовал боли.
Теперь я хорошо представлял, где мы могли бы пересечься. Сине-зеленый «эдсел» Лидии мчался, оставляя за собой хвост пыли, словно рвущийся в небо воздушный змей. Оказавшись в дорожной канаве впереди нее, я настолько выбился из сил, что не смог даже помахать: я просто стоял, небрежно сжимая узел под мышкой, и глядел, как она пронеслась мимо; ее груди торчали важно, словно передние фары. Она даже не повернула голову, не мигнула фарами. Выйдя из оцепенения, я пробежал еще немного за оставленным ею клубом пыли, таким густым и темным, что я споткнулся о кочку и, задыхаясь, вынужден был искать дорогу на ощупь.
Я продолжал бежать трусцой, в то время как «эдсел» увеличивал дистанцию между нами, как вдруг увидел — так близко, что я едва не налетел на него, — обшарпанный красный грузовой пикап, припаркованный у дорожной обочины.
Я повис на ручке дверцы, обнаружив, что остановился в нескольких футах от охотника, который был занят тем, что ощипывал утку у капота машины. Он забросил гибкую птичью шею на ручку переднего зеркальца, и кровь спекшимися сгустками стекала прямо на дорогу; утиные перья прилипли к его охотничьему ножу и толстым пальцам.
Увидев меня, он едва не отрезал себе кисть, вздрогнув от неожиданности, а утка скользнула на капот и, оставляя кровавый след, съехала вниз по крылу.
— Мать твою, Гарри… — воскликнул он. Я продолжал тяжело дышать.
— Нет, — с трудом выдохнул я, убежденный, что я еще не Гарри, и не сразу замечая на водительском сиденье пикапа мужчину; его локоть торчал почти у самого моего уха.
— Мать твою, Эдди… — откликнулся водитель так близко от меня, что я едва не подпрыгнул.
Позволив себе еще немного отдышаться и прийти в чувства, я как можно небрежнее спросил:
— А вы, случайно, не едете в Айова-Сити?
Они долго таращились на меня, но я был настолько исполнен чувства собственного достоинства и настолько измотан, что не сообразил развернуть узел и одеться.
Затем Гарри пробормотал:
— Мама родная, так тебе надо в Айова-Сити?
— Тебя не пустят туда в таком виде, — заявил Эдди, все еще держа в руке окровавленную утку.
Натягивая одежду на обочине рядом с пикапом, я заметил, что презерватив по-прежнему был на мне. Но если бы я снял его сейчас, то это выглядело бы так, словно я признал перед этими парнями, что и в самом деле пользуюсь этой хреновиной. Проигнорировав его наличие, я оделся прямо поверх него.
Затем мы все трое забрались в грузовик, поспорив немного, кто где сядет и кто поведет машину. Наконец Эдди завладел рулем и сообщил:
— Бля, а мы видели твою маленькую подружку.
— Если это была твоя подружка… — повернулся ко мне Гарри.
Но я, втиснутый между ними, ничего не сказал. Я чувствовал, как мои ноги кровоточат и согреваются в ботинках рядом с окровавленными утками.
Осторожный Гарри пристроил ружье между дверцей машины и своим коленом, подальше от меня, не доверяя бродячему нудисту и сумасшедшему.
— Бля, — выдохнул Эдди, как если бы все еще пытался убедить самого себя, — она неслась по старой дороге как ненормальная…
— И чуть не сбила тебя к чертовой матери… — заметил Гарри.
— Мать твою, я пялился на нее во все глаза, — сообщил ему Эдди, наклонясь через меня. — Я не мог сдвинуться с места. — Он немного помолчал, затем добавил: — Бля, у нее такие аппетитные сиськи торчали вперед, будто она ими рулила…
— Провалиться мне на месте, я ведь сидел в кабине, — перебил его Гарри. — И видел всю ее целиком. Мама дорогая! Я разглядел даже ее маленькую штучку! — Он помолчал, потом добавил: — Такой цветущий кустик…