Впрочем, чаще случались расправы и по более мелкому, бытовому расчету. Но оттого, кстати, еще более страшные и позорные. Трудился у «Вавилова» в бригаде хлопчик с Украины по фамилии Петренко. Подходит как-то после работы и бубнит на ухо:
– Слышь, бригадир, я тут земляка встретил, с одного села мы. Вон он на вышке топчется.
– Ну и что?
– Та, когда стемнеет, я до него схожу. Може, он хлеба дасть.
Дим, уже ученый, строго его одернул:
– И не вздумай! Не ходи! В бригаде и хлеб, и другая жратва имеются.
А тот все свое:
– Та може он и табачку дасть. Про моих шо нибудь раскажэ.
– Баста! – закрыл тему Дим. – Даже из головы выбрось!
Не послушался Петренко. Ночью тайком ушел, когда все уснули. Узнали о том чуть позже, когда проснулись от звуков стрельбы на «запретке». И уж на рассвете, когда на развод выгоняли, смотрят – лежит у проволоки Петренко. Свежий снежок лицо припорошил и не тает…
А случилось все так. Они с вертухаем действительно односельчанами оказались. Когда-то за одной дивчиной ухаживали. Вертухай земляка среди зекачей первым приметил. И, подловив момент, дал знак: приходи, дескать ко мне на пост. Покалякаем без лишних глаз. Петренко, дурень, ночью к нему и побежал.
Тот его окликнул, опознал, а потом – уж близ «запретки» – хлобысь с первого выстрела. А затем еще два, но только в воздух… Командирам доложил честь по чести: бросился, мол, на него нарушитель, пришлось применить оружие. Сначала стрельнул два раза в воздух. Потом уж – на поражение.
Получил вскоре «герой» награду - отпуск на родину, туда, где не дождавшаяся Петренко дивчина жила в тихом закарпатском селе у Черемоша.
Были, впрочем, случаи и иного порядка. По лагерному – «кипиш». Как-то зимой, после утренней побудки, бригады первой очереди двинули на завтрак. Прихрустели к столовой (была оттепель), а на ее крыльце заведующий «Хряк» с штатными придурками переминаются. И какие-то не такие.
Хряк заорал:
– Бугры ко мне! Остальные на месте!
Бригадиры на крыльцо и заведующий пригласил их за собою, испуганно озираясь. В варочном цехе в одном из котлов с теплой водой сидел голый повар.
– Хавайте меня, братва, – обратился к вошедшим и заплакал. – Я всю утреннюю закладку пробурил вместе с хлебом.
Потемнели лицами бугры, переглянулись, а потом шлеп ему клешни на башку и притопили.
– Что будем делать мужики? – прохрипел бледный Хряк, когда повар перестал булькать.
– Иди, сука, объясняйся сам, мы не при делах! – буркнули те.
И все заспешили назад к ждущим завтрака бригадам. Когда заведующий сообщил, что и как, все густевшая толпа возмутилась.
– Порвем на куски падлы..! удавим..! мать – перемать!! – зашумела она, и тут же материализовался вооруженный конвой:
– В чем дело?!
Видя, что пахнет жареным, доложил начальству, и то примчалось во главе с самим «хозяином».
Разобравшись, что к чему, майор обещал выдать сухпай, приказав всем следовать на работу.
Серая масса молча села на снег, отказавшись повиноваться. И не помогли ни угрозы новых сроков, ни автоматные очереди в воздух. На развод пошли спустя два часа, получив горячий завтрак.
А в соседнем лагере вообще произошло из рук вон выходящее. Для продолжения службы после училища, туда прибыл молодой лейтенант, назначенный начкаром. На первой же выводке заключенных в лес он обратил внимание на сачкующих воров, разведших на полянке костер и принявшихся играть в карты.
– Что за хрень? – кивнув на них, поинтересовался у сержанта-сверхсрочника.
– Так всегда было!– отрапортовал тот. – Авторитеты в зоне не работают.
– Вот как? – хмыкнул лейтенант/
Они вместе направились к отдыхающим.
– Встать! Почему не рубите лес?! – остановился офицер перед ворами.
Отложив в сторону карты, те неспешно поднялись, переглянулись, а потом один сказал:
– С работы кони дохнут, гражданин начальник.
И харкнул на снег, самоутверждаясь.
– Немедленно взять инструменты и работать! – заиграл желваками начкар.
В ответ ноль реакции. После этого лейтенант приказал сержанту арестовать всех четверых и отвести в сторону, а сам, уточнив их фамилии, присел на бревно у костра, щелкнул кнопкой планшета и стал что-то писать карандашом на листе бумаги. Затем лейтенант приостановил работу бригад, после чего те были выстроены напротив кучки «авторитетов».
– Всем слушать приговор! – прошелся перед строем.
«Именем Российской Советской Федеративной Социалистической республики! – громко начал читать с листа, завершив речь вполне конкретно – «расстрелять на месте!».
Далее последовал соответствующий приказ – сержант козырнул «есть!», и перед бледными ворами встали трое караульных.
– Заряжай! По врагам народа огонь! – махнул рукавицей сержант, и тишину леса разорвали автоматные очереди.
– Продолжить работу! – упрятал приговор в планшет начкар. Под сосною четверо подплывали кровью…
Вечером «жмуров» на волокушах притащили в лагерь. Поднялся шум, и туда нагрянула комиссия из управления. Лейтенанта объявили шизофреником, отправив лечиться на материк, расстрелянных же «по-тихому» сактировали. Но еще долго лагерная молва передавала тот случай небывалой справедливости.
Минул еще год, а этапам в «Индирлаг» не было конца и края. Новичков в свою бригаду Дим набирал из свежего пополнения обычно сам, лично, изредка привлекая своего друга, тоже бывшего моряка, а теперь лагерного нарядчика Сашку Згировского. Отбирать предпочитал людей толковых, видящих дальше лагерного корыта. И потому цепко оглядывая кандидатов, мог равнодушно пройти мимо здоровенного амбала, а выбрать какого-нибудь щуплого, но явно содержательного парня. На фронте у такого, бывало, спрашивал:
– Пойдешь ко мне в разведку?
А тот:
– Так точно! – И тут же глаза в землю. – Только это… я день как из штрафной роты…
– Беру, – решал в таких случаях старшина. – Этот пороху нюхал.
Помимо производственной была у Дима и еще личная причина встречать новый этап: надеялся высмотреть кого-нибудь из знакомых, а может близких – того же дядю Мишу. Хотел бы их взять к себе: подкормить, уберечь, помочь дотянуть до воли.
Но дядя Миша, видно, по-прежнему отсиживал свое в Ухтпечлаге, хотя многих старожилов любили перебрасывать с места на место. Так что «Вавилов» новичков привечал, помогал как мог.
Одного такого бедолагу – пожилого зека по фамилии Воскобойник – забрал к себе в бригаду с подачи Сашки Згировского. Тот прослышал, что Воскобойник замечательно поет украинские песни.
Дима это душевно заинтересовало, и он первым делом попросил:
– Спой-ка нам что-нибудь на «ридной мове».
– Хрен ли ему сразу петь, – заржал Сашка. – Да ты посмотри на этого бабая. Он же жрать хочет, словно волк!
– Хочу, – застенчиво сказал тот, сглотнув слюну. – Очень.
Голодного накормили от пуза. Закурили. Тут Дим и поинтересовался у осужденного аж на 25 лет «деда».
– За что «четвертак»-то всучили?
– Артистом был, – потупился зек. – Немцам пел. В оккупации.
– Да, нашел ты кому петь, – нахмурился бригадир, а сам подумал, – ну в чем, собственно, виноват этот обиженный жизнью «кобзарь»-одиночка? Пожилой, беспомощный. Сколько таких под немцем оставили, когда отступали?
А вечером, в полумраке барака, освещенном неверным светом коптилки, лилась бредящая душу песня, которую многие слышали впервые.
Дuвлюсь я на небо, та й думку гадаю,
Чому я не сокил, чому не литаю,
Чому мени, Боже, тu крuлив не дав?
Я землю-б покuнув и в небо злитав!
пел мягкий баритон, заставляя сжиматься очерствевшие сердца зеков.
– Словно про нас написано, – вздохнул Сашка и на него тут же зашикали, – не мешай слушать.
А баритон вел дальше, к несбыточным мечтам
Далеко за хмарu, подальше од свиту,
Шукать соби доли, на горе прuвиту,
И ласкu у зирок, у сонця просuть,
У свити их ясним все горе втопuть;
Так и остался Воскобойник в бригаде певцом и вечным дневальным. Благодаря этому и дожил до реабилитации, и домой вернулся.
По прошествии ряда лет, когда Дим гонял дальнобойщиком по просторам Союза, бывая на Украине, несколько раз к своему «крестнику» заворачивал. Так и сам Воскобойник, и его говорливая родня не знали, куда посадить, чем потчевать дорого гостя. Помнили добро. Такое не забывается.
Часть 3. Ветер в лицо
Глава 1. Здравствуй мама!
«В результате упрочения советского общественного и государственного строя, повышения благосостояния и культурного уровня населения, роста сознательности граждан, их честного отношения к выполнению своего общественного долга укрепились законность и социалистический правопорядок, а также значительно сократилась преступность в стране.Президиум Верховного Совета СССР считает, что в этих условиях не вызывается необходимостью дальнейшее содержание в местах заключения лиц, совершивших преступления, не представляющие большой опасности для государства, и своим добросовестным отношением к труду доказавших, что они могут вернуться к честной трудовой жизни и стать полезными членами общества…»
(Из Указа Президиума Верховного Совета СССР от 27.03.53)
Воля – как в стихах Высоцкого – «вырвалась, словно из плена весна» в марте 53-го. Аккурат со смертью Генералиссимуса. Но первых с амнистией поздравили «классово близких», то есть уголовников. «Контриков» вроде Дима оставили доискупать трудом. И только летом, когда вокруг прииска зацвел багульник, пришло из Москвы дополнение: выпустить и тех, кто осуждался по 58-й статье за побег. То есть как раз Димин случай.
Так в одночасье заключенный гражданин «Вавилов» снова превратился в товарища Вонлярского.
Получив соответствующий документ и «прогонные» на дорогу в количестве 37 рублей 70 копеек, Дим тут же рванул домой, в Москву, к старушке-маме. Спустя двенадцать лет после ухода на фронт, между прочим. Рванул, конечно, тайком, ибо поражение в правах, где был прописан ему запрет проживать в местах обжитых, столичных и благословенных, свою убойную силу сохраняло.