Этот поворот к политическому консюмеризму связан с растущей неудовлетворенностью общества в способности правительственных институтов реагировать на нужды и запросы граждан. Потребители получают больше власти, чем прежде, благодаря имеющемуся у них доходу и растущим возможностям выбора. Глобальные сети коммуникации позволяют людям быть лучше информированными о своих правах и иметь больше возможностей для участия в коллективных акциях против корпораций и правительства, если их права не соблюдаются. Масштабы политического консюмеризма значительно расширились и выходят за пределы таких привычных форм, как бойкоты, байкоты (массовые отказы покупать тот или иной продукт) и социально ответственное инвестирование.
Создаются широкие коалиции различных групп, которые организуют кампании против корпораций с тем, чтобы сделать их более подотчетными обществу и ответственными перед ним. В свою очередь, правительственные чиновники и корпорации вынуждаются, хотя бы в принципе, принять более строгие нормы в отношении окружающей среды, прав человека и трудовых стандартов с тем, чтобы удовлетворять требованиям потребителей.
К сожалению, теоретические рамки социальных и гуманитарных наук часто не приспособлены для того, чтобы понять эти формы участия в политике, поскольку потребление ассоциируется с индивидуалистическими, частными и пассивными устремлениями. Это в полной мере относится и к исследованиям в области понимания обществом науки. Большинство этих исследований фокусируется на дискурсивных или диалоговых формах участия, когда внимание исследователей привлекает то, как наука представлена в СМИ, а также место общественных обсуждений и консультаций, либо же то, как понимают науку рядовые граждане, как люди конструируют свое понимание науки.
Питание самым тесным образом связано со сложными технологическими инновациями, которые в ходе ХХ столетия радикально преобразовали обеспечение, заготовку, распределение и потребление сельскохозяйственных продуктов. По мере превращения сельского хозяйства в агробизнес благодаря инновациям возрастает его производительность, используются все более эффективные технологии транспортировки, хранения и т. п. сельскохозяйственной продукции. В то же самое время система питания быстро глобализуется.
Глобализация и индустриализация сельского хозяйства увеличивает дистанцию между производителями пищи и ее потребителями. Молоко, конечно, до сих пор получают от коров, а яблоки растут на деревьях, но в какой мере фермерство, которое для обыденного понимания является символом производства пищи, соответствует еде, приготовленной в микроволновой печи, генетически модифицированным растениям и животным или синтетической пище?
Этот разрыв между производством и потреблением наряду с уменьшающимся пониманием и контролем процессов производства пищи порождает политизированный дискурс относительно рисков, связанных с пищей и ее потреблением. Пища – это та арена, на которой к понятию риска прибегают и рядовые граждане, и ученые, и политики. Как показал Брайан Уин[199], в сфере политики сложные многогранные проблемы, связанные с технологическими и социальными инновациями, часто сводятся к вопросам риска. При этом понятие «наука» часто выступает как синоним управления риском. То, что вредно в пище, часто ускользает от наших чувств: токсические субстанции не всегда можно распознать по вкусу или запаху. В результате люди полагаются на те оценки риска, которые исходят от профессионалов. Но если люди связывают интересы этих профессионалов с интересами тех, кто производит риск, то профессионалы теряют доверие. Так, в результате недавних скандалов, связанных с пищей, публичное доверие к регулирующим органам резко снизилось.
В начале 1990-х годов различные неправительственные движения, в частности, Гринпис и Друзья земли, развернули международную кампанию против ГМО, которая, в свою очередь, спровоцировала публичное беспокойство относительно безопасности пищи. Эти действия были в значительной мере реакцией на попытки биотехнологической промышленности обеспечить рынок для своей продукции. Эта промышленность встретила неожиданно мощную политическую оппозицию и была вынуждена реагировать соответствующим образом. Поскольку биотехнологии связаны с производством пищи, это дало возможность связать и усилить прежде разрозненные группы интересов, включая защитников окружающей среды, фермеров и зарождающиеся пищевые движения.
Правительства и корпоративные агентства в Северной Америке, Европе и Австралии провели опросы общественного мнения для оценки отношения к биотехнологиям. Хотя в качестве основания для их проведения называлось демократическое участие, фактически они были направлены на то, чтобы убедить потребителей в безопасности и неизбежности биотехнологий, особенно для зерновых культур. Однако огромное количество потребителей, особенно в Европе, убедить не удалось. В результате Европейская комиссия ввела мораторий на посадку и использование ГМО, который длился до мая 2004 г. И хотя длился он недолго, мораторий стал свидетельством власти потребительской активности в политической сфере.
Лица, вовлеченные в эту политику, совсем не обязательно активисты. Это каждодневные потребители, которые собирают информацию из разных источников и основывают свои акции на том, что выдвигают вполне законные с их точки зрения требования. Их беспокойство может быть весьма смутным – скорее они покупают органические продукты, поскольку считают их более безопасными, даже если и не знают определенно, почему именно. Выбор, который они делают при покупке пищевых продуктов, может быть связан с неотчетливыми опасениями по поводу безопасности продуктов, деградации окружающей среды и более широкой динамики технологических изменений в системах обеспечения пищей. Все это ведет к такому результату, как изменение потребительских практик.
Раздел IVБиоэтика
13. «Био-этика» Фрица Яра[200]
До недавнего времени было принято считать, что термин «биоэтика» появился в конце 1960-х – начале 1970-х годов, сначала в работах американского биохимика, профессора онкологии Ван Р. Поттера (Мэдисон, штат Висконсин, США)[201], а вскоре, независимо от него, – у основателя Института этики им. Джозефа и Роуз Кеннеди при Джорджтаунском университете (Вашингтон, округ Колумбия, США) гинеколога А. Хеллегерса[202].
При этом концепции обоих авторов существенно различались. Поттер видел в биоэтике, по сути дела, новую философию, или даже идеологию, призванную объединить биологию, экологию, медицину и человеческие ценности, и характеризовал ее как этику выживания и вместе с тем – как мост, который сможет вывести человечество в будущее. В центре его внимания находились многообразные воздействия современного человека на все живое. Иными словами, Поттера интересовали взаимоотношения общества с окружающей средой, то, что впоследствии стало пониматься как экологическая этика. Не случайно он называл своим предшественником одного из прародителей экологической этики, биолога и философа Олдо Леопольда, работавшего в том же университете в Мэдисоне, штат Виконсин.
Что касается Хеллегерса, то его трактовка биоэтики концентрировалась вокруг этических проблем, порождаемых научно-техническими достижениями в области здравоохранения и медицины, разнообразным и при этом далеко не всегда позитивным воздействием этих достижений на человека. Дальнейшее развитие биоэтики шло в основном по пути, намеченному Хеллегерсом, так что впоследствии Поттер для того, чтобы подчеркнуть оригинальность своей позиции, стал говорить о глобальной биоэтике[203]. В книге «Глобальная биоэтика» он определял биоэтику как «биологию, соединенную с различными областями гуманитарного знания во имя того, чтобы выковать науку, устанавливающую систему медицинских и экологических приоритетов, которые смогут обеспечить приемлемые условия выживания».
И хотя сегодня понимание биоэтики, предложенное Поттером, имеет немало приверженцев, намного бо́льшее распространение получило то истолкование биоэтики, которое сближает ее с биомедицинской и даже медицинской этикой. Как отмечают хорватские исследователи А. Музур и И. Ринчич, «благодаря некоторым современным авторам биоэтика столкнулась с опасностью того, что исходная широкая концепция Поттера будет сведена к одной лишь медицинской этике»[204]. Правда, и такое, более узкое, понимание биоэтики не остается неизменным: в наши дни в фокусе внимания все чаще оказываются те этические проблемы, которые возникают вследствие применения био(медицинских) технологий за пределами медицины. Речь идет об обсуждении таких задач, которые имеют мало общего с традиционно понимаемыми целями медицины – восстановлением или сохранением здоровья человека, а относятся к улучшению, совершенствованию человека, его физических, психических и интеллектуальных характеристик. Эта тенденция в развитии биоэтики, впрочем, не будет затрагиваться в данной статье[205].
Вместо этого обратимся к недавним публикациям ряда зарубежных, прежде всего немецких, исследователей, в особенности – профессора философии Рурского университета в Бохуме Х.-М. Сасса, специализирующегося в области биоэтики[206]. Эти изыскания заставляют отодвинуть рождение термина «биоэтика» на сорок с лишним лет назад, во вторую половину 1920-х годов. В то время на востоке Германии в Саксонии, в городе Галле, жил протестантский пастор Фриц Яр (1895–1953). Он уделял много внимания просветительской деятельности и публиковал немало эссе, в которых затрагивал широкий круг этических проблем, таких, например, как защита животных и этика, социальная этика, эгоизм и альтруизм, этика полового воспитания, вера в загробную жизнь и христианская этика и т. п.