Очевидно, нашими поисками ответа на этот вопрос руководит вовсе не праздное любопытство, а вполне практические соображения. Только в силу того, что мы признаем, что это существо уже не является человеком, живым человеком, мы и можем совершать такие манипуляции, как извлечение и последующее использование органов и тканей этого существа или как отключение жизнеподдерживающей аппаратуры.
Ведь когда мы говорим, что это вот существо – человек, тем самым мы не просто фиксируем какие-то объективные показатели, которые позволяют поставить диагноз «смерть мозга». Мы еще и выражаем нашу ценностную позицию, на основании которой и определяем, какие манипуляции будут морально приемлемыми, а какие – нет. И постольку, поскольку у людей бывают разные, порой диаметрально расходящиеся ценности, в таких ситуациях бывает очень непросто найти решение, которое удовлетворило бы всех.
Это со всей очевидностью демонстрирует характер дискуссий, касающихся определения границ зоны, находящейся между жизнью и смертью. Действительно, когда в 60-е годы ХХ в. впервые в дополнение к традиционным критериям, по которым фиксировалась смерть, был предложен новый критерий смерти, далеко не все готовы были его принять. Известно, что в Советском Союзе В.П. Демихов проводил пионерные исследования в области трансплантологии, экспериментируя на собаках. В частности, уже в 1946 г. он осуществил пересадку сердца, а затем – и комплекса сердце-легкие. А вскоре после того как южноафриканский врач Кристиан Барнард в 1967 г. провел первую в мире успешную пересадку донорского сердца от человека человеку, и в нашей стране была предпринята подобная операция, оказавшаяся, правда, неудачной. Затем, однако, работы по пересадке сердца у нас были прерваны почти на 20 лет. И причиной такого перерыва было то, что тогдашний министр здравоохранения СССР академик Б.В. Петровский, сам, кстати, выдающийся кардиохирург, по моральным основаниям не мог принять критерия «смерть мозга». Он рассуждал примерно так: «Как это – у человека, пусть искусственными средствами, но поддерживаются дыхание и кровообращение, а мы будем считать его мертвым?» В результате в Советском Союзе первая успешная операция по пересадке сердца была проведена лишь в 1987 г. академиком В.И. Шумаковым. Сам же критерий «смерть мозга» был в полной мере узаконен уже в России в 1992 г. с принятием закона «О трансплантации органов и (или) тканей человека».
В этом отношении наша страна отнюдь не уникальна. Так, в Японии тоже были немалые сложности с юридическим, а точнее сказать – с моральным одобрением этого критерия. А есть люди, которые до сих пор не хотят его принимать. Но давайте теперь попробуем задаться вопросом: а что и кто может обязать такого неверующего принять критерий «смерть мозга»?
Да, ученые, биологи и медики, утверждают, что человеческое существо, оказавшееся в таком состоянии, является мертвым. Но вот когда один из таких несогласных – назовем его Фомой неверующим, – рядовой человек, видит, что, скажем, его близкий, который лежит на больничной койке, дышит (пусть и с помощью искусственного устройства), у него пульсирует кровь и т. п., а врачи говорят Фоме, что его родственник мертв, Фома с ними не соглашается, предпочитая верить не чужим словам, а своим глазам.
Пойдем теперь дальше: к делу подключились юристы, за ними – законодатели. Принят соответствующий акт, узаконивающий этот критерий. Отныне за ним стоит авторитет не только ученых, но и государства. Значит ли это, что теперь наш Фома обязан с ним согласиться, так сказать, внутренне, по своим убеждениям? Я в этом не уверен.
И действительно, есть люди, которые не хотят принимать этот критерий. Их, конечно, можно счесть отсталыми, темными, но вопрос все-таки остается: а можно ли заставить их согласиться с критерием смерти мозга, заставить считать мертвым человеческое существо, у которого поддерживаются дыхание и кровообращение?
Здесь напрашивается сравнение нашего Фомы с невеждой, отказывающимся признавать, что Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот. Мы, конечно, можем посмеяться над таким человеком, но будет ли иметь смысл принятие закона, заставляющего признавать гелиоцентрическую систему? Не окажется ли еще более смешным сам такой закон? В самом деле, до тех пор, пока представления и верования Фомы не причиняют ущерба кому-нибудь другому, они остаются его частным делом.
Возвращаясь теперь к критерию мозговой смерти, можно заметить, что в некоторых странах закон не настаивает на его всеобщности. В том случае, если кто-то отказывается признавать критерий смерти мозга, его позиция получает признание, так что смерть его близкого будет определяться в соответствии с традиционными критериями.
Как мы видим, все начинается с того, что создаются биомедицинские технологии, позволяющие бороться за продление человеческой жизни, за то, чтобы отодвинуть какие-то состояния, которые раньше были терминальными, чтобы человеческая жизнь могла продолжаться дальше. Едва ли кто-то будет спорить, что цель, которая при этом преследуется, – самая благая. А затем, когда эти технологии уже начинают применяться, обнаруживаются и какие-то новые возможности, которые вначале не были видны. И в результате открываются такие пути развития, такие траектории, которые порождают не только новые заманчивые перспективы, но и новые морально-этические проблемы.
16. Из истории биомедицинских исследований на человеке: хабаровский процесс 1949 г.[276]
В статье рассматривается история организации и проведения в Хабаровске 60 лет назад судебного процесса над японскими военнослужащими, принимавшими участие в разработке бактериологического оружия и проведении бесчеловечных экспериментов на узниках «отряда 731» – особого военного исследовательского и производственного центра, находившегося близ китайского города Харбина. Обсуждаются этическая сторона этих экспериментов и социально-психологические технологии, применявшиеся для того, чтобы свести до минимума влияние моральных ограничений на исследователей и персонал.
Шестьдесят лет назад, в самом конце 1949 г., в Хабаровске состоялся судебный процесс по делу японских военнослужащих, участвовавших в разработке и испытании бактериологического оружия. В отличие от обстоятельно изученного Нюрнбергского процесса над немецкими медиками и биологами, в литературе, посвященной истории Второй мировой войны, этому судебному расследованию уделяется значительно меньше внимания. Сказанное относится как к зарубежным, так и к отечественным исследованиям.
В настоящей статье будут рассмотрены события, которые предшествовали процессу, он сам и его последствия. В центре внимания при этом будут медицинские эксперименты на людях, осуществлявшиеся японскими учеными. Во всей истории человечества найдется не так много зверств, сравнимых с теми «исследованиями», которые проводились неподалеку от Харбина. Речь у нас пойдет, в частности, о том, как стало возможным – с моральной точки зрения – проводить такие эксперименты.
Хабаровскому процессу предшествовало весьма длительное судебное разбирательство, официально называвшееся Международным военным трибуналом для Дальнего Востока. Этот трибунал проходил в Токио с 3 мая 1946 г. по 12 ноября 1948 г. В его состав входили обвинители от 11 стран, так или иначе причастных к войне с Японией. Председателем трибунала был назначен представитель Австралии – сэр Уильям Уэбб, главным обвинителем – американский адвокат Джозеф Кинан[277].
В ходе Токийского трибунала обозначились признаки усиливающегося конфликта между двумя сверхдержавами – СССР и США. Так, выступавший государственным обвинителем на процессе в Хабаровске Л.Н. Смирнов отмечал, что прокурор нанкинского городского суда представил Токийскому трибуналу отчет о деятельности отряда «Тама», одного из
«…наиболее секретных учреждений японской армии, систематически производивших зловещие эксперименты над живыми людьми, делая им прививки отравленными сыворотками…
Вскоре после этого советское обвинение в Международном военном трибунале передало американскому главному обвинителю Джозефу Б. Кинану письменные показания Кавасима и Карасава (впоследствии оба оказались на скамье подсудимых Хабаровского процесса – Б.Ю.), с достаточной полнотой раскрывавшие преступления японской правящей клики по производству злодейских опытов над живыми людьми при испытании бактериологического оружия.
Но, по-видимому, какие-то влиятельные лица были заинтересованы в том, чтобы воспрепятствовать разоблачению чудовищных преступлений японской военщины, и документы о деятельности отряда «Тама» и об аналогичных опытах, производившихся в отряде Исии, Трибуналу не были представлены»[278].
Многие исследователи соглашаются с тем, что в ходе Токийского трибунала США, игравшие на нем главную роль, не были склонны выдвигать обвинения в военных преступлениях против тех, кто был связан с проведением этих экспериментов. Японский историк науки Кэйити Цунейси[279] отмечает, что американские военные начали расследовать эту деятельность уже в сентябре 1945 г. Однако их расследование было направлено не на поиск доказательств для обвинения, а на сбор научных данных, полученных в ходе проводившихся японцами исследований в области биологического и химического оружия. Никто из японских военных, предоставивших такую информацию, впоследствии не был обвинен в военных преступлениях. «Другими словами, в обмен на передачу имеющихся у них исследовательских данных им был предоставлен иммунитет от судебного преследования»[280].
Однако, продолжает Цунейси, в конце 1946 г. советские представители на Токийском трибунале обозначили свое намерение расследовать данные о