Стоит пояснить, что в приведенной цитате речь идет о попытках привить сифилис, осуществленных киевским медиком проф. Х. фон Гюббенетом. Испытуемыми были находившийся, по словам самого экспериментатора, «в цветущем здоровье» 20‐летний фельдшер и солдат, поступивший в госпиталь с заболеванием мочевого пузыря. В этой ситуации, следовательно, не только не было получено предварительное согласие испытуемых, – более того, в соответствии с современными нормами согласие, даже если бы оно и было, не имело бы ни юридической, ни моральной силы, поскольку оба испытуемых находились в подчиненном положении по отношению к экспериментатору.
И коль скоро речь зашла о современных представлениях, хотелось бы обратить внимание вот на что. В описании, сделанном проф. фон Гюббенетом, как и во многих других рассматриваемых Вересаевым случаях, называются имена испытуемых. Очевидно, в те времена такая практика была достаточно распространенной, однако сегодня это воспринимается как грубейшее нарушение правила конфиденциальности, поскольку разглашение такой информации может нанести серьезный моральный вред испытуемым. Между прочим, в одном случае сам Вересаев указывает лишь инициалы совсем молодых девушек, которых пытались заразить сифилисом, отмечая, что «в оригинале все три девушки названы полными фамилиями»[351].
В ряде случаев, когда экспериментаторы сообщали о том, что исследования проводились с согласия испытуемых, Вересаев подвергает эти свидетельства язвительным сомнениям. Вот как он цитирует доцента А.Г. Ге из Казани: «Опыт был произведен над женщиною, страдающей норвежской проказою, никогда не имевшей сифилиса и давшей на опыт свое согласие (sic!)»[352]. Действительно, надо обладать богатой фантазией, чтобы поверить в возможность и, главное, хоть в какую-то значимость такого согласия! Не менее вопиющим выглядит и другой факт, когда экспериментатор якобы получил согласие заразить сифилисом девочек 13, 15 и 16 лет. «Если согласие даже действительно было дано, – с возмущением пишет Вересаев, – то знали ли эти дети, на что они соглашались, можно ли было придавать какое-нибудь значение их согласию?»[353]. Согласие, таким образом, не должно быть простой формальностью, необходимо, говоря современным языком, чтобы оно было осознанным, добровольным, информированным и исходило бы от компетентного лица. Если же дело касается ребенка или умственно некомпетентного человека, то согласие должен давать его законный представитель.
Интересен в этой связи пример, рассматриваемый в статье О.И. Кубарь[354]. Речь идет об операции по пересадке щитовидной железы, которую проводил главный врач больницы Коломенского машиностроительного завода Б.В. Дмитриев, консультировавшийся в этой связи с авторитетнейшим русским юристом А.Ф. Кони[355].
Рассуждая об этической и юридической стороне права врача на пересадку тканей и органов от человека к человеку, Дмитриев задавался вопросом: «имеет ли врач право наносить хотя бы ничтожный и скоропроходящий вред здоровому человеку для пользы другого?» В своем ответе на этот вопрос доктор Дмитриев, по сути дела, сформулировал вполне приемлемые и достаточные даже по самым строгим сегодняшним меркам нормы информированного и осознанного согласия донора. В тексте статьи эти положения представлены следующим образом: врач «должен отказаться брать для пересадки части тела с несовершеннолетних и невменяемых. Как материал для гомопластических пересадок живых тканей может быть только тело взрослого человека, находящегося в состоянии полной вменяемости. Необходимо, чтобы наносимый удалением части тела вред был, по мнению врача, основанному на точных научных данных, скоропроходящим. Врач должен с исчерпывающей полнотой и ясностью объяснить дателю (донору. – Б.Ю.) все возможные случайности и опасности предстоящей операции и получить после этого объяснения его согласие». Характерно, далее, что Дмитриев отмечает и то обстоятельство, что получение письменного согласия, к тому же в присутствии свидетелей, защищает интересы не только пациента, но и самого врача, ограждая его от возможных нареканий в будущем.
Возвращаясь теперь к вересаевским «Запискам», отметим, что особое беспокойство, порой доходящее до отчаяния, у автора вызывает то, как практика жестоких медицинских экспериментов воспринимается врачебным сообществом. Прежде всего он отмечает, что такого рода эксперименты бросают незаслуженную тень на всех врачей. «Сотня-другая врачей, видящих в больных лишь объекты для своих опытов, не дает еще права клеймить целое сословие, к которому принадлежат эти врачи. Параллельно можно привести ничуть не меньшее количество фактов, где врачи производили самые опасные опыты над самими собою»[356]. Вслед за этим автор приводит впечатляющий перечень имен тех врачей, которые поступали подобным образом; многие из них искалечили свою жизнь. Впрочем, такой героизм сотни-другой врачей также, по мнению Вересаева, не дает оснований делать заключение о геройстве всего врачебного сословия.
Чрезвычайно тягостное впечатление на Вересаева производит отсутствие сколько-нибудь ощутимой реакции на факты жестоких, антигуманных экспериментов со стороны медицинского сообщества. С особой горечью он замечает: «Но что безусловно вытекает из приведенных опытов и чему не может быть оправдания, – это то позорное равнодушие, какое встречают описанные зверства во врачебной среде. …Казалось бы, опубликование первого же такого опыта должно бы сделать совершенно невозможным их повторение; первый же такой экспериментатор должен бы быть с позором выброшен навсегда из врачебной среды. Но этого нет»[357]. Единственным исключением, по Вересаеву, была русская газета «Врач», редактировавшаяся Манассеиным. Вплоть до его смерти в 1901 г. газета, по словам Вересаева, упорно и энергично протестовала против каждой попытки экспериментировать над живыми людьми.
В своем неприятии равнодушия врачей Вересаев готов идти столь далеко, чтобы призвать даже к установлению внешнего контроля над медицинской профессией: «…Пора уже и обществу перестать ждать, когда врачи, наконец, выйдут из своего бездействия, и принять собственные меры к ограждению своих членов от ревнителей науки, забывших о различии между людьми и морскими свинками»[358]. В этой связи можно заметить, что подобный стиль отношений медицинского сообщества к практике экспериментов, проводимых над людьми, в общем и целом сохранялся вплоть до середины 60‐х годов, когда была принята Хельсинкская декларация Всемирной медицинской ассоциации. Одним из ее требований стала необходимость при публикации результатов исследования в научных журналах удостоверять то, что исследование проводилось в соответствии с принципами Декларации. Смысл этой нормы заключается в том, что ответственность за негуманные, неэтичные эксперименты ложится не на одного только исследователя, их проводившего, но и на его коллег, коль скоро они согласились с опубликованием его статьи по результатам такого исследования.
И еще одно обстоятельство. В последние десятилетия ХХ в. вопросы этического и юридического регулирования медицинских исследований действительно стали делом не только медицинского сообщества. Во многих странах мира сегодня приняты законы, определяющие порядок проведения таких исследований, защиты здоровья, прав и достоинства испытуемых, а также контроля за подготовкой и ходом экспериментов. Общество, таким образом, осознало, что и оно должно играть немалую роль в защите интересов и благополучия испытуемых.
Первые отклики на «Записки» стали появляться еще до того, как закончилась их журнальная публикация. Очень многие из этих откликов были отрицательными, и, что характерно, исходили они по большей части от самих же медиков. Примечательно, что значительная часть критических выпадов относилась именно к главе об экспериментах. И в этой ситуации Вересаев проявил себя как блестящий мастер полемики. Уже в декабре в газете «Россия» под заглавием «Моим критикам» публикуется его письмо в редакцию. В июле 1902 г. он готовит обширный текст «По поводу “Записок врача”» с подзаголовком «Ответ моим критикам», который публикуется в № 10 журнала «Мир Божий». Позже, в январе 1903 г., Вересаев пишет существенные дополнения к этому тексту.
Для Вересаева, судя по его обостренной реакции, столь резкая отповедь со стороны множества критиков оказалась, видимо, неожиданной. Он мучительно ищет объяснения этому и в конечном счете приходит к достаточно горькому выводу, что суть такой позиции – отнюдь не в эгоизме отдельных представителей профессии, она лежит гораздо глубже и «заключается в той иссушающей, калечащей душу печати, которую накладывает на человека его принадлежность к профессии. На все явления широкой жизни такой человек смотрит с узкой точки зрения непосредственных практических интересов своей профессии; эти интересы, по его мнению, наиболее важны и для всего мира, попытка стать выше их приносит, следовательно, непоправимый вред не только профессии, но и всем людям»[359]. С такой точки зрения, продолжает Вересаев, если и можно касаться темных сторон профессиональной деятельности, то «нужно делать это чрезвычайно осторожно и келейно, чтоб в посторонних людях не поколебалось уважение к профессии и лежащим в ее основе высоким принципам»[360].
Таким образом, речь идет о столкновении двух противоположных позиций относительно того, каким образом должен поддерживаться авторитет профессии в глазах общества – либо путем сокрытия от общества этих темных сторон, даже если они отзываются на людях страданиями и кровью, либо, напротив, путем открытого осуждения тех представителей профессии, которые нарушают ее этические нормы и