именно этим ставят под удар престиж профессии. Эта болезненная для профессионального сообщества проблема, поставленная Вересаевым, особенно широко обсуждается в современной литературе как по биомедицинской этике, так и по этике науки. Те, кто, так сказать, выносит сор из избы, информируя общество о нарушениях этических стандартов теми или иными представителями профессии, даже получили в соответствующей литературе название «свистунов».
В заметках «По поводу…» Вересаев с особой четкостью выражает свое тщательно продуманное понимание того, в чем заключается существо медицинской этики и тех глубоких противоречий, с которыми ей доводится сталкиваться. «Нет ни одной науки, – пишет он, – которая приходила бы в такое непосредственно-близкое и многообразное соприкосновение с человеком, как медицина. …Реальный, живой человек все время, так сказать, заполняет собою все поле врачебной науки. Он является главнейшим учебным материалом для студента и начинающего врача, он служит непосредственным предметом изучения и опытов врача-исследователя; конечное, практическое применение нашей науки опять-таки сплетается с массою самых разнообразных интересов того же живого человека. Словом, от человека медицина исходит, через него идет и к нему же приходит. …Интересы медицины, как науки, постоянно сталкиваются с интересами живого человека, как ее объекта; то, что важно и необходимо для науки, т. е. для блага человечества, сплошь да рядом оказывается крайне тяжелым, вредным или гибельным для отдельного человека. Из этого истекает целый ряд чрезвычайно сложных, запутанных противоречий»[361].
Напомню, что эти слова были написаны в самом начале ХХ столетия, и почти на всем его протяжении, а особенно после того, как мир узнал о жестоких экспериментах, проводившихся в нацистских концлагерях, проблема, так резко сформулированная Вересаевым, чрезвычайно остро стояла не только перед врачами и учеными-медиками, но и перед всем обществом. Чему должен отдаваться приоритет – интересам науки и общества или же благу и интересам отдельного человека? Лишь в самом конце ушедшего столетия в таких основополагающих международных документах, как Хельсинкская декларация Всемирной медицинской ассоциации и Конвенция Совета Европы о биомедицине и правах человека, всеобщее признание получила норма, согласно которой благо и интересы отдельной личности стоят выше интересов науки и общества.
Характерно, что в том же направлении исходя из последовательно гуманистических позиций эту проблему решает и Вересаев: «Общее благо, прогресс, развитие науки, – мы согласны приносить им жертвы лишь в том случае, если эти жертвы являются свободным проявлением нашей собственной воли, – отмечает он и чуть дальше продолжает: – …при таком положении дел вопрос и о правах человека перед посягающею на эти права медицинскою наукою неизбежно становится коренным, центральным вопросом врачебной этики; вопрос о том, где выход из этого конфликта, не может и не должен падать до тех пор, пока выход не будет найден»[362].
Принципиально важна мысль Вересаева о необходимости глубоких преобразований в самой медицинской этике, расширения круга изучаемых ею проблем. В этой связи он пишет: «Как это ни печально, но нужно сознаться, что у нашей науки до сих пор нет этики. Нельзя же разуметь под нею ту специально-корпоративную врачебную этику, которая занимается лишь нормировкою непосредственных отношений врачей к публике и врачей между собою. Необходима этика в широком, философском смысле, и эта этика прежде всего должна охватить во всей полноте… вопрос о взаимном отношении между врачебною наукою и живою личностью…Что же касается указанного общего вопроса, то он, сколько мне известно, даже никогда и не ставился»[363]. Здесь Вересаев на много десятилетий вперед предвосхитил реальное развитие событий. Его «общий вопрос» действительно занял центральное место в биомедицинской этике, но произошло это лишь в последней трети ХХ столетия.
Заметное место в вересаевских заметках «По поводу…» опять-таки отводится проблематике медицинских экспериментов, поскольку этот раздел «Записок» вызвал особенно много критических выпадов. Оппоненты говорили, в частности, о том, что не стоило писать об этих экспериментах, поскольку они и так всеми осуждаются; к тому же они имели место давно, так что это дело прошлого. В ответ на такие упреки Вересаев привел 13(!) выдержек из газеты «Врач» только за 1900 г. и начало 1901 г., в которых сообщалось о неэтичных экспериментах. В их числе – информация об опытах немецкого профессора Штинтцинга, который пробовал лечить сахарное мочеизнурение сухоядением. По своей жестокости этот эксперимент вполне сопоставим с тем, что делали нацистские врачи: больного, чтобы он не имел возможности пить воду, держали в запертой комнате, а когда выяснилось, что он пьет воду, даваемую для мытья, он был лишен возможности мыться. Он был доведен до того, что стал пить собственную мочу. Дело кончилось тем, что ему удалось выломать оконную решетку и убежать в поисках воды для питья. Интересно, что проф. Штинтцинг в свое оправдание написал, будто больной добровольно согласился на опыты и во всякое время мог их прекратить!
Стоит привести характерный комментарий редакции «Врача» к описанию одного из экспериментов, которое «заставляет нас подчеркнуть, казалось бы, не требующее доказательств положение, что больные – не материал для опытов, как бы интересны эти опыты сами по себе ни были, и все, что не прямо необходимо для помощи им, допустимо лишь с полного ведома и согласия их самих»[364]. Здесь, как мы видим, об информированном согласии при проведении экспериментов, не являющихся терапевтическими, говорится как об очевидной и обязательной этической норме. И с глубочайшим сожалением Вересаев констатирует, что почти сразу после смерти Манассеина в феврале 1901 г. со страниц газеты «Врач» исчезают критические комментарии по поводу жестоких и опасных экспериментов. Увы, за прошедшие 100 лет в России так и не появился тот, кто продолжил бы серьезное дело, которое было начато Манассеиным.
Принципиальное значение для прояснения коренных расхождений между различными трактовками медицинской этики, как и позиции самого В.В. Вересаева, имеет его полемика с доктором М.Л. Хейсиным, опубликовавшим в 1902 г. в Красноярске брошюру «К вопросу о врачах». Брошюра, изданная в соответствии с постановлением Енисейского общества врачей, была направлена против вересаевских «Записок». Столкновение позиций Вересаева и Хейсина, однако, по своему смыслу выходит далеко за рамки полемики по поводу конкретной книги или личностных характеристик ее автора.
Вересаев воздает должное откровенности оппонента и отмечает, что «д-р Хейсин подходит вплотную именно к той стороне моей книги, которая только и может быть предметом серьезного спора, именно к “этико-философской” стороне ее. Вполне правильно он отмечает, что центральным вопросом является здесь вопрос об отношении между живою человеческой личностью и прогрессом науки, вполне правильно также он видит “объединяющую точку зрения” моей книги в том, что я на первый план выдвигаю интересы этой человеческой личности»[365].
Характеризуя позицию Вересаева как выражение «обывательской», «сантиментальной» гуманности, Хейсин предлагает смотреть на этот вопрос под «более широким углом зрения»[366]. С этой более широкой точки зрения центральной идеей становится «поступательный ход прогресса», который требует других критериев. «Поступательное движение жизни человечества совершается ценою постоянного жертвования частных интересов и личного страдания»[367].
Но кто же эти люди, которые приносятся в жертву и которым надлежит страдать во имя «поступательного хода прогресса»? И кто определяет, кому быть жертвой? Ответить на эти вопросы позволяет классификация, предлагаемая Хейсиным. Согласно ей, в первую очередь, «подавляющее большинство опытов производится над идиотами, прогрессирующими паралитиками в последней стадии болезни, когда едва ли чем-нибудь отличается человек от животного, над саркоматическими больными в самой последней стадии развития и т. п. Но, скажут, какое право имеет человек сокращать хоть на один день жизнь другого? Я думаю, что если польза от этого эксперимента велика, то приходится этою теоретическою гуманностью (позже на протяжении долгих десятилетий употребляли несколько иной оборот – клеймили абстрактный гуманизм, но суть оставалась той же самой. – Б.Ю.) пожертвовать. …Не знаю, какая польза будет от того, что общество заступится за таких больных»[368].
Где-то в 20‐е годы в Германии нашлись врачи и биологи, развивавшие сходные идеи. Они стали говорить о том, что бывает «жизнь, которая не стоит того, чтобы ее жить». Под эту категорию у них попадали примерно те же группы, которые перечисляет Хейсин. Впоследствии гитлеровский режим принял эти идеи как руководство к действию, и нашлись не только врачи, письменно удостоверявшие, что жизнь данного человека не стоит того, чтобы ее жить, но и палачи, проводившие эвтаназию. При этом, правда, стало выясняться, что рамки данной категории склонны расширяться чуть ли не беспредельно, а следовательно, чуть ли не беспредельно увеличивается и количество «жизней, которые не стоит жить». Очевидно, сама по себе тенденция оценивать чью-либо жизнь с точки зрения ее пользы для общества, адепты которой вовсе не перевелись и сегодня, неизбежно ведет если не к разрушению, то к озверению общества.
Поэтому нельзя не согласиться с сарказмом Вересаева, когда он отвечает Хейсину: «…Умирать, г. Хейсин, тяжело, и тяжелы смертные страдания; и для каждого члена общества нужна гарантия, что в один прекрасный день, под маскою врача, к нему не придет г. Хейсин и не скажет: “Едва ли теперь этот человек отличается чем-нибудь от животного, – несите его в лабораторию!”»