Вот несколько тому примеров. Принятая в 1997 г. Советом Европы «Конвенция о защите прав человека и достоинства человеческого существа в связи с использованием достижений биологии и медицины: Конвенция о правах человека и биомедицине» стала первым юридически обязывающим документом, призванным регулировать создание и применение биомедицинских технологий. Согласно ст. 1 этого документа, раскрывающей его объект и цель, «стороны настоящей Конвенции обязуются при использовании достижений биологии и медицины защищать достоинство и индивидуальность каждого человеческого существа и гарантируют каждому, без дискриминации, уважение целостности и неприкосновенности его личности и соблюдение других прав и основных свобод»[435].
Как видно из содержания этой статьи, ее смысл самым существенным образом зависит от того, что будет пониматься под «человеческим существом» и «каждым» (человеком). А между тем, Конвенция не дает определения понятий «человек» и «человеческое существо». В этой связи в Пояснительном докладе, где толкуются положения Конвенции, отмечается: «В Конвенции не дается определения термина “каждый” (во французском языке “toute реrsоnnе”). Два термина эквивалентны и употребляются в английском и французском вариантах Европейской конвенции о правах человека, в которой, однако, тоже нет их определения. В отсутствии единодушия среди государств – членов Совета Европы относительно определения этих терминов было принято решение, что для целей применения настоящей Конвенции их определение отдается на усмотрение национального законодательства стран»[436]. Таким образом, Совет Европы не взял на себя смелость давать юридически обязывающее определение понятий «человек» и «человеческое существо»[437].
Еще один пример. Линда Гленн, американский специалист по биоэтике, несколько лет назад заметила: «За последние годы произошло несколько научных достижений, которые прежде мы относили к области научной фантастики. От переноса клеточных ядер до беременности вне организма, от чипов, имплантируемых в мозг, до трансгенных организмов, от киборгов до химер – таковы следующие шаги в нашей собственной эволюции. Будущие открытия, вероятно, изменят наше понимание того, “что есть человек”. Сегодня патентовать человеческие существа нельзя, но само понятие “человеческого существа” еще должно быть определено судами или законодателями»[438]. Я согласился бы с этими словами, но с одним уточнением: на мой взгляд, определение этого понятия требует участия не только юристов и законодателей, но более широкого круга экспертов, в том числе и философов.
Далее речь пойдет о четырех пограничных зонах, хотя это совсем не значит, что их не может быть больше. Наверное, найдутся и другие пограничные зоны, в отношении которых будет уместно задаваться тем же самым вопросом. По мере того, как мы приближаемся к какой-либо из пограничных зон, так сказать, изнутри, у нас становится меньше оснований с определенностью утверждать, что мы все еще имеем дело с человеком. А когда мы пересекаем внешнюю границу этой зоны, то получаем право уверенно утверждать, что «это» – уже не человек. Находясь же внутри пограничной зоны, мы лишены четких ориентиров, позволяющих однозначно решать, имеем ли мы дело с человеком или нет. С этой точки зрения можно говорить о пограничных зонах как о зонах неопределенности.
Итак, каковы же эти зоны? Первая – это зона, которая располагается между жизнью и смертью индивидуального человеческого существа. Вторая зона предваряет рождение индивидуального человеческого существа. Третья разделяет (или, может быть, соединяет?) человека и животное. И четвертая – это зона, тоже, может быть, разделяющая, а может быть, объединяющая человека и машину.
В каждой из этих зон, если мы пытаемся внимательно в них всматриваться, обнаруживаются весьма интересные, зачастую весьма бурные процессы, которые люди мало-помалу начинают контролировать с помощью биомедицинских технологий. Оказывается, то, что виделось при поверхностном взгляде как мгновенный переход, предстает теперь как целая цепь взаимосвязанных явлений и процессов, а на месте того, что казалось нам точечным событием, обнаруживается обширная область, в пределах которой биомедицинские технологии позволяют осуществлять разного рода манипуляции.
Один из примеров подобных манипуляций, относящийся к первой из обозначенных выше пограничных зон, – это диагноз «смерть мозга». Последняя фиксируется тогда, когда мозг перестал функционировать, причем ситуация приняла необратимый характер. Дело, однако, в том, что современные биомедицинские технологии позволяют в течение довольно длительного времени, исчисляемого часами и днями, обеспечивать в организме какие-то биологические процессы и функции. Если пациент подключен к аппарату «искусственное сердце – легкие», то у него может поддерживаться дыхание и кровообращение, притом что сердце и легкие свои функции не выполняют. Это – такое искусственное состояние, которое природа сама по себе не обеспечивает. А коль скоро мы научились вызывать и поддерживать это искусственное состояние, то оказывается, что с организмом, находящимся в нем, можно производить различные манипуляции.
Прежде всего возможность сохранять жизнь человека в условиях, когда естественное кровообращение и дыхание прерваны, означает, что те состояния, которые прежде ассоциировались со смертью, теперь предстают в существенных пределах обратимыми. А тем самым и смерть человека отодвигается, так что при наших попытках ответить на вопрос «что такое человек?» мы уже не можем так легко и просто указывать в качестве одного из неотъемлемых признаков наличие самопроизвольного дыхания и (или) кровообращения.
Более того, создаются технологии, направленные на то, чтобы, с одной стороны, прерывать это искусственное кровообращение и дыхание, останавливая нормальное функционирование сердца и легких, а с другой – напротив, искусственно же запускать их нормальное функционирование. Тем самым открывается возможность проводить такие хирургические манипуляции, как, скажем, аортокоронарное шунтирование, которое позволяет восстанавливать кровоснабжение сердечной мышцы. У пациента вырезается кусок кровеносного сосуда, скажем, фрагмент вены из ноги, который затем вшивается ему же в качестве обводного канала (шунта) в коронарную артерию. При этом на время проведения всех хирургических манипуляций, занимающих несколько часов, естественный кровоток у пациента останавливается, так что, с точки зрения традиционных критериев смерти, этого пациента следовало бы считать умершим. За последнее время аортокоронарное шунтирование позволило на целые десятилетия отодвинуть грань, отделяющую жизнь от смерти для миллионов людей.
Возможность осуществления всех этих манипуляций свидетельствует о том, что пограничная зона между жизнью и смертью человеческого существа расширяется, причем не столько в физическом, сколько в технологическом смысле. Еще одна сфера ее расширения связана с использованием органов и тканей пациента, которому поставлен диагноз «смерть мозга», для аллотрансплантации, то есть их пересадки другим пациентам. С принятием этого критерия только и стало возможным изымать из тела человеческого существа, которому поставлен упомянутый диагноз, такие органы, как сердце, легкие, печень. Ведь извлечение этих органов из тела живого пациента, то есть того, у которого смерть мозга не диагностирована (и не оформлена юридически), будет квалифицироваться как убийство.
А коль скоро такой диагноз поставлен, то изъятие не только этих, но и многих других органов и тканей становится вполне приемлемой манипуляцией: изъятые органы и ткани могут быть использованы в терапевтических целях, чтобы помочь другим пациентам.
Появление и последующее расширение зоны манипуляций в пространстве между жизнью и смертью порождает и множество проблем морального порядка, изучением которых занимается биоэтика. При этом, как показывает история ее развития, довольно редко поднимаемые проблемы получают окончательное, устраивающее всех решение. Как правило, эти проблемы – относятся ли они к донорству и пересадке органов, к возможности отключения пациента от жизнеподдерживающих устройств, допустимости различных генетических тестов или же вмешательств в гены человека и т. д. – снова и снова становятся ареной столкновения противоборствующих позиций, неустанного поиска приемлемых решений. И одним из главных оснований, на которые опираются предлагаемые решения, как раз и является наше понимание того, «что такое человек?». Можно ли считать, что существо, у которого диагностирована смерть мозга, уже перестало быть человеком, если мы воочию наблюдаем многие признаки биологического функционирования его организма?
Очевидно, нашими поисками ответа на этот вопрос руководит вовсе не праздное любопытство, а вполне практические соображения. Только в силу того, что мы признаем, что это существо уже не является человеком, живым человеком, мы и можем совершать такие манипуляции, как извлечение и последующее использование органов и тканей этого существа или отключение жизнеподдерживающей аппаратуры.
Ведь когда мы говорим, что вот это существо – человек, тем самым мы не просто фиксируем какие-то объективные показатели, которые позволяют поставить диагноз смерти мозга. Мы также выражаем нашу ценностную позицию, на основании которой и определяем, какие манипуляции будут морально приемлемыми, а какие – нет. И поскольку у людей бывают разные, порой диаметрально расходящиеся ценности, в таких ситуациях очень непросто найти решение, которое удовлетворило бы всех.
Это с очевидностью демонстрирует наш пример, в котором речь идет о пограничной зоне между жизнью и смертью. Действительно, когда в 60-е годы ХХ в. впервые в дополнение к традиционным критериям, по которым фиксировалась смерть, был предложен новый критерий смерти, то далеко не все готовы были его принять. Известно, что в Советском Союзе В.П. Демихов проводил пионерские исследования в области трансплантологии, экспериментируя на собаках. В частности, уже в 1946 г. он осуществил пересадку сердца, а затем – и комплекса сердце-легкие. А вскоре после того, как южноафриканский врач К. Барнард в 1967 г. провел первую в мире успешную пересадку донорского сердца от человека человеку, и в нашей стране была предпринята подобная операция, оказавшаяся, правда, неудачной. Работы по пересадке сердца у нас были прерваны почти на 20 лет. И причиной послужило то, что тогдашний министр здравоохранения СССР, академик Б.В. Петр