Но сегодня широкое применение пренатальной диагностики в основном связано с тем, что во многих странах она используется для селекции по признаку пола. При этом за диагностикой следует аборт, коль скоро пол будущего ребенка не удовлетворяет родителей. Известно, что обычно на 100 рождений девочек приходится 105–106 рождений мальчиков. Девочки по природе более жизнеспособны, так что к репродуктивному возрасту соотношение полов выравнивается, становится 100 к 100. А сейчас в некоторых странах (в основном в Юго-Восточной Азии, хотя не только там) это отношение доходит до 122 к 100. Значит, на 100 девочек рождается 122 мальчика.
И причина – в том, что часто родители, узнав, что беременность должна разрешиться рождением девочки, прибегают к аборту.
«В большинстве стран мира закон запрещает использовать тесты на определение пола ребенка, – пишет американский биофизик, один из наиболее энергичных пропагандистов идей перехода от человека к трансчеловеку постчеловеческого будущего Г. Сток, – для целей выбора пола, но такая практика является общепринятой. Исследование, проведенное в Бомбее, дало удивительный результат: из 8000 абортированных зародышей 7 997 были женского пола. А в Южной Корее подобные аборты получили такое распространение, что около 65 % детей, рождающихся третьими в семье, – мальчики, видимо, из-за того, что супруги не хотят появления еще одной девочки»[439].
В Китае подобные практики используются уже довольно долго. Последствия их применения накладываются на результаты государственной политики сокращения рождаемости, основывающейся на принципе «одна семья – один ребенок». Поэтому там существует сильная мотивация в пользу того, чтобы проводить пренатальную диагностику и, в случае надобности, делать аборт. И страна уже столкнулась с острой проблемой: юношей, находящихся в репродуктивном возрасте, существенно больше, чем девушек, потенциальных невест. Это – источник серьезных социальных напряжений и проблем, потому что юноша, которому трудно найти спутницу жизни, будет, скорее всего, более склонен к тем или иным формам асоциального поведения.
Вообще же следует заметить, что пограничная зона, через которую проходит рождающееся человеческое существо, является, пожалуй, наиболее чреватой этическими проблемами. Для иллюстрации можно напомнить о том, что в свое время в рамках Руководящего комитета по биоэтике Совета Европы была создана рабочая группа международных экспертов. Перед группой была поставлена задача разработать юридически обязывающий документ, направленный на защиту эмбрионов и зародышей человека. Спустя несколько лет, однако, группа пришла к выводу, что создание подобного документа сегодня не представляется возможным. Эксперты оказались не в состоянии прийти к согласованному решению о том, с какого момента начинается человеческая жизнь. В результате группа ограничилась лишь представлением доклада, в котором были зафиксированы наиболее распространенные позиции по этому вопросу[440].
Теперь более кратко о двух других пограничных зонах, которые также заставляют задаваться вопросом «что такое человек?» Одна из них – зона между животным и человеком. Существа, населяющие эту зону, называют гибридами, организмами, полученными в результате скрещивания генетически различающихся видов, или химерами, то есть организмами (или частями организмов), состоящими из генетически разнородных тканей.
В 50-е годы был популярен (и у нас, в Советском Союзе) роман французского писателя Жана Веркора «Люди или животные?» (в оригинале – «Неестественные животные»[441]). Сюжет таков: в Австралии обнаруживаются существа, которых антропологи называют Paranthropus. Непонятно, являются эти существа обезьянами или людьми. И нашлись те, кто стал использовать их для выполнения тяжелых работ, эксплуатировать. Сторонники, естественно, обосновывали свою позицию тем, что эти существа – не люди, эксплуатация которых не предосудительна. Оказалось, для ответа на вопрос о том, являются ли Paranthropus людьми или животными, необходимо дать определение, «что есть человек?». А затем выяснилось, что нет какой-то одной области знаний, которая обладала бы монополией на единственно верное решение этой проблемы.
В 1974 г. Дж. Флетчер, американский теолог и специалист по биоэтике, в книге «Этика генетического контроля: конец репродуктивной рулетки» предложил термин «паралюди» для обозначения химер и киборгов. По его словам, паралюдей можно будет создавать для использования на грязных и опасных работах[442]. Впрочем, эти идеи Флетчера были встречены критически и коллегами, и широкой публикой.
Сейчас интерес к пограничной зоне между человеком и животным обострился в связи с появлением таких технологий, как, скажем, ксенотрансплантация, использование для пересадки человеку донорских органов животных. Дело в том, что с развитием трансплантологии операций по пересадке становится все больше, а дефицит необходимых для этого органов и тканей человека неуклонно возрастает. В связи с этим и возникает идея использовать для трансплантации органы животных[443]. Но если какой-то орган животного пересаживается человеку, граница между человеком и животным оказывается размытой. В современных дискуссиях по поводу этических проблем, порождаемых ксенотрансплантацией, преобладают два мотива. Первый из них – риск, связанный с тем, что в теле животного, из которого будут изыматься органы или ткани для пересадки их человеку, могут содержаться такие микроорганизмы, такие вирусы, которые в процессе эволюции стали совершенно безвредными для своего естественного хозяина. Эта безвредность может делать их трудно обнаруживаемыми. Однако при попадании в иную среду – в генетически сильно отличающийся организм человека – вирусы могут стать чрезвычайно опасными, патогенными для нового хозяина, организм которого не имел возможности выработать механизмы защиты от них.
Второй мотив дискуссий по поводу ксенотрансплантации связан с культурной значимостью границы между человеком и животным. Отметим, что по целому ряду научных и практических соображений из всех видов животных наиболее подходящим с точки зрения возможностей использования в целях ксенотрансплантации является свинья. Между тем в некоторых религиях (исламе, иудаизме и др.) свинья воспринимается как нечистое животное, потому пересадка органа, изъятого у свиньи, будет рассматриваться совершенно неприемлемой. Кроме того, в любой культуре существует грань между человеком и животным. Наличие такой грани (при всех особенностях конкретных культур) является одной из универсалий культуры. Но коль это так, мы можем полагать, что человеку психологически по меньшей мере будет некомфортно, если ему предложат – даже во имя спасения жизни – поместить в его тело фрагмент какого-либо животного. А если пойти немного дальше и помыслить человека, у которого не один, а целый ряд жизненно важных органов будут животного происхождения?
Таким образом, и в этой пограничной зоне встает все тот же вопрос: «Что такое человек?», который в данном случае можно переформулировать так: «Где кончается животное и начинается человек?» Опять-таки, этот вопрос несет в себе вполне практический смысл, поскольку возникает необходимость решать, что является допустимым (с этической, а может быть, и с юридической точки зрения), а что – недопустимым. Но далее о комбинациях человека и животного приходится говорить не только в связи с ксенотрансплантацией. Сегодня гибриды и химеры человека и животных создаются для исследовательских целей, для получения каких-то ценных продуктов, лекарственных препаратов и т. д.
Наконец, еще одна зона неопределенности – между человеком и машиной. Эту зону не так-то просто локализовать, поскольку в широком понимании любой артефакт, любое орудие, любое приспособление, создаваемое и (или) используемое человеком, можно представить как его искусственное продолжение.
Можно полагать, что не будет выглядеть чрезмерным такое ограничение, в соответствии с которым рассматриваются только устройства, которые являются структурными или функциональными аналогами, заместителями тех или иных органов человека. Технологические воздействия в этой зоне также могут носить терапевтический характер. Простейший пример – очки, которыми мы пользуемся, когда у нас возникают проблемы со зрением. При этом очки выступают в качестве искусственного устройства, призванного усилить глаз, функционально ослабленный естественный орган зрения. Другой пример – протез, который замещает ногу у человека, потерявшего ее в автомобильной аварии, и может существенно улучшить качество его жизни. Здесь уже мы имеем дело не только с функциональным, но и со структурным подобием естественного органа и заменяющего этот орган искусственного устройства.
С точки зрения голландского философа американского происхождения Дж. Андерсона, различие между двумя этими примерами можно провести на основе «критерия инвазивности»: вторгается ли то или иное устройство внутрь тела человека. В отличие от первого, во втором примере речь идет об устройстве, которое «нарушает границу между тем, что находится внутри человека, и тем, что вне него»[444]. Дж. Андерсон пользуется этим критерием при обсуждении вопроса о том, как можно различить технологические воздействия на человека, имеющие терапевтическую направленность, и воздействия евгенического толка, направленные на его улучшение. Нетрудно заметить, вопрос находится в непосредственной близости к тому, который был поставлен в начале статьи. Действительно, когда мы даем тот или иной ответ на вопрос, носит некоторое технологическое воздействие на человека терапевтический характер или же оно направлено на улучшение человека (естественно, улучшение, понятое в евгеническом или, если угодно, трансгуманистическом смысле), мы опираемся при этом на определенное понимание того, «чт