ием передовых технологий.
– Трансгуманизм защищает благополучие всего того, что наделено способностью чувствовать (включая искусственные интеллекты, людей, постлюдей или животных) и включает в себя многие из принципов современного гуманизма»[499].
Пока еще трудно судить, является ли трансгуманизм развитием, современной фазой гуманизма либо же с позиций трансгуманизма гуманизм должен быть вообще отброшен как нечто архаичное. Во всяком случае, мы можем констатировать, что замыслы, направленные на конструирование человека, в чем-то существенном оказываются трудноотличимыми от замыслов полного разрыва с природой человека и выхода в мир совершенно неведомых нам существ. Так, может быть, занимаясь сегодня науками о человеке, мы изучаем уходящую натуру? Хотелось бы надеяться, что это не так.
27. Образ машины как средство для понимания феноменов жизни[500]
В нашем повседневном восприятии машина обычно выступает как нечто противопоставленное живому организму. В самом деле, под машиной мы понимаем то, что замыслено и скомпоновано человеком, что действует единообразно и (до тех пор, пока не пойдет вразнос) в соответствии с его волей. Живой организм, напротив, подчиняется законам биологии, существует, развивается и действует независимо от наших замыслов и волений (по крайней мере до тех пор, пока не попадает в сферу человеческой практики). А между тем, метафора машины достаточно часто и продуктивно используется в познании феноменов жизни.
В данном тексте мы попытаемся показать, как с помощью этой метафоры объясняются явления, принадлежащие миру живой природы. При этом сама процедура объяснения будет рассматриваться в тесной связи с другой познавательной процедурой, с пониманием. Говоря более конкретно, процедуры объяснения и понимания мы будем интерпретировать как своего рода коммуникацию. Подчеркнем в этой связи, что процедуры объяснения и понимания всегда и с необходимостью строятся целенаправленно, причем целенаправленность задается тем, что объяснение должно обеспечивать понимание. До середины ХХ в. к проблемам понимания обращалась главным образом герменевтическая традиция, интересовавшаяся не естествознанием, а гуманитарными науками и нередко противопоставлявшая объяснение и понимание.
По-видимому, переосмысление этой тенденции в нашей философии началось с работы Б.С. Грязнова и В.Н. Садовского. В предисловии к книге «Структура и развитие науки»[501] они указывали на необходимость сопоставления процедуры объяснения с процессом понимания. Они отмечали, в частности, что понимание при этом не обязательно должно интерпретироваться в психологическом духе и противопоставляться естественнонаучному объяснению так, как это присуще традиции, идущей от Дильтея и неокантианцев Баденской школы. Действительно, объяснить нечто – значит сделать данное нечто понятным некоему В. Таким образом, объяснение предполагает отношение по крайней мере между двумя индивидами – А и В. Конечно, в качестве В здесь следует иметь в виду не некую конкретную личность, а обобщенного абстрактного представителя научного общества – «generalized other», по терминологии Дж. Г. Мида, причем этот В всегда предположен при построении объяснения.
Присмотримся к этому персонажу более внимательно. Отметим прежде всего, что он, как и сама процедура объяснения, фигурирует и в процессах получения, и в процессах обоснования знания, и в процессах его изложения как в научном, так и в учебном тексте. В каждом из этих случаев он представлен отнюдь не как tabula rasa и не как машина, обладающая лишь способностью к выполнению элементарных логических операций. В нем всегда предполагается наличие некоторого содержания знаний – представлений, образов, понятий, концепций, смыслов и т. п. Он имеет определенность как дисциплинарно-проблемную, так и историко-культурную; и ту и другую, как мы полагаем, можно выявлять путем сравнительного анализа различных научных текстов.
Таким образом, понимание отнюдь не сводится к усвоению одних лишь логических связей между понятиями и соответствующего формального аппарата. Согласно предлагаемой нами трактовке, понимание, а следовательно, и объяснение может быть рассмотрено как обладающее трехмерной структурой, составляющие которой таковы: 1) собственно рациональная составляющая, которая включает логико-математический аппарат; 2) операциональная составляющая – операции и нормы оперирования; 3) модельная, или образная, составляющая – наглядность, образность в достаточно широком смысле.
Составляющая (1) достаточно ясна: она относится, вообще говоря, к усвоению исходных положений некоторой теоретической конструкции, выраженных в явной форме, и к дедукции из них остальных положений этой конструкции. Здесь, однако, задается практически неограниченный спектр возможных направлений логического движения, и ориентироваться в этом спектре можно, лишь опираясь на какие-то дополнительные средства.
Составляющая (2) – это нечто вроде описания устройства и принципа действия экспериментальной установки и правил работы с ней; это вместе с тем и нормы оперирования с понятиями, те связи и переходы между ними, которые формируются в процессе работы с данным исследователю конкретным содержанием. Этот аспект научного знания обстоятельно рассмотрен В.С. Степиным, который, в частности, отмечает: «На эту сторону теоретических схем часто не обращается внимание потому, что в большинстве случаев сама форма теоретической модели как бы маскирует ее «операциональную природу». Однако, если провести соответствующий анализ, эта природа сразу предстает в отчетливой форме»[502]. Автор приводит далее множество примеров, показывающих, что в самых абстрактных теоретических построениях физики всегда так или иначе представлено содержание, которое исходит от оперирования с объектом в экспериментальной ситуации.
Логическое движение в процессе объяснения-понимания в определенной мере организуется относительно этой составляющей. Эти знания операционного плана имеются и у того, кто строит объяснение (у А), и у того, кому оно адресовано (у В), кто понимает это объяснение. Далеко не всегда при этом то, что касается составляющей (2), излагается в научном тексте в развернутом виде; часто здесь бывает достаточно простого указания, намека. Наличие в структуре объяснения-понимания составляющей (2) позволяет задать, приписать терминам и понятиям теоретической конструкции нечто близкое к тому, что А.Н. Леонтьев[503] называл личностным смыслом, но понимаемым не в психологическом плане (то есть не через мотивы, потребности и т. п.), а как усвоение, освоение нового для В знания, которое при этом вступает в определенные содержательные связи с уже наличествующими у В знаниями. Освоив это новое знание, В обретает способность оперировать им.
Составляющую (3) можно рассматривать как некоторый образ, некоторое модельное представление, рабочую аналогию. Говоря о физической картине мира, В.С. Степин замечает, что «в ней присутствует не только “операционально оправданная” структура… но и некоторое “заполнение” этой структуры наглядными образами и представлениями о свойствах и взаимодействии предметов природы»[504]. В качестве примеров он упоминает ньютоновское представление о корпускулах с неизменным количеством материи, представления Франклина и Кулона о содержащемся в телах электрическом флюиде и т. д.
Характерен и пример, который рассматривает П.П. Гайденко в книге «Эволюция понятия науки». Излюбленной аналогией в концепции движения Аристотеля была стрела: «Сравнительно легкая стрела, видимо, казалась наиболее наглядно подтверждающей концепцию движения брошенного тела, поддерживаемого с помощью движущейся среды. Но уже в эпоху эллинизма начинается пересмотр гипотезы Аристотеля: в IV в. н. э. Иоанн Филопон положил начало теории, получившей впоследствии название “теории импетуса”. Вполне допустимо, что в этот период определенную роль в объяснении движения могло сыграть, помимо чисто теоретических аргументов, и развитие техники, а именно появление катапульт. То, что могло казаться приемлемым для стрелы, стало совсем не столь очевидным после изобретения катапульты: воздух уже слишком легок для того, чтобы двигать тяжелое ядро»[505]. И далее, переходя уже к механике Галилея, П.П. Гайденко отмечает, что диалог галилеевских персонажей Симпличио и Сальвиати «хорошо демонстрирует, каким образом развитие техники оказывает влияние на научное мышление: техника как бы предлагает каждый раз новые и для каждой эпохи свои примеры, те самые, которые служат своего рода наглядными моделями для определенной научной программы»[506].
Остановимся теперь более подробно на соотношении составляющих. Прежде всего следует подчеркнуть, что если составляющая (1) представляет собой логический каркас теоретической конструкции, то посредством составляющих (2) и (3) в значительной степени обеспечивается содержательное наполнение этого каркаса. При этом мы понимаем не только первую, но и две другие составляющие как совершенно необходимые и обязательные компоненты научного объяснения. Речь идет о том, что они не просто привески, нужные только для того, чтобы разъяснить, растолковать некоторое содержание знания, а опорные точки, регулирующие движение мышления по мере того, как строится объяснение. О роли метафор, аналогий и т. п. в научном познании говорится довольно часто, но обычно они рассматриваются как относящиеся к собственно процессу познания (или даже к психологии познавательной деятельности), но не к содержанию знания. Что касается, однако, тех элементов, которые мы имеем в виду, говоря о составляющих (2) и (3), то они относятся не только к процедурам получения знания, но и к содержанию уже полученного знания.