[525]. Если, следовательно, для традиционного натуралиста искусственность отбора выступала лишь как препятствие для наблюдения явления в чистоте, в природной первозданности, то Дарвин существенно расширяет рамки наблюдательной биологии, обращая внимание на подчиненность искусственно производимых изменений закономерностям естественного протекания процессов. Воспользовавшись искусственным отбором как схемой для понимания естественного отбора, он фактически ввел в изучение эволюции квазиэкспериментальную процедуру. Это было существенно для построения такой концепции, которая в значительно большей мере, чем ее предшественницы и современницы, соответствовала бы нормам научности. Осмыслению практики искусственного отбора посвящена первая глава «Происхождения видов», а четвертая глава – «Естественный отбор или переживание наиболее приспособленных» – начинается с анализа сходств и различий между естественным и искусственным отбором. Интересно рассуждение Дарвина, в котором отмечается, что отбор применялся человеком еще в глубокой древности, однако он «практикуется строго методически едва ли более трех четвертей столетия: в последние годы он, конечно, более обращает на себя внимание, и по этому вопросу появилось немало сочинений; соответственно этому и результаты получились быстрые и замечательные»[526]. Речь здесь, как мы видим, идет о том, что селекционная работа стала осознаваться как особая и специфическая сфера целенаправленной практической деятельности; благодаря такому осознанию, сопровождающемуся выявлением и рационализацией методических характеристик этой деятельности, иными словами, благодаря тому, что она стала объектом рефлексии, и появилась возможность использовать представление о структурах этой деятельности в качестве аналога при объяснении механизмов действия естественного отбора.
Как показывают подготовительные материалы к «Происхождению видов», и в частности «Очерк 1842 г.» и «Очерк 1844 г.», Дарвин долго обдумывал возможности и пути перехода от искусственного отбора к естественному. В его рассуждениях появляется гипотетическое отбирающее существо – нечто промежуточное между человеком, производящим искусственный отбор, и творцом, производящим изменения посредством отдельных творческих актов. Так, в «Очерке 1842 г.» читаем: «Но если каждая часть растения или животного может изменяться… и если существо, бесконечно более прозорливое, чем человек (но не всезнающий творец), в течение тысяч и тысяч лет стало бы отбирать все изменения, которые ведут к определенной цели… например, если бы оно предвидело, что животному из семейства собак в стране, производящей больше зайцев, выгоднее иметь более длинные ноги и более острое зрение, – произошла бы борзая… Кто, видя, как растения изменяются в саду, чего слепой и ограниченный человек достиг в немногие годы, будет отрицать то, чего могло бы достичь всевидящее существо в течение тысячелетий (если бы творцу это было угодно)»[527]. Как видно, это существо квазителеологическое, квазицеленаправленное, то есть Дарвин ищет нечто способное выступать в качестве целеполагающей причины, деятельного агента. Характерно, что это существо обладает разумом, способностью предвидения: Дарвин пока еще не может допустить, что это – слепой отбор.
Определенное беспокойство у Дарвина вызывает и вопрос о временных масштабах видообразования, о том, достаточно ли было у гипотетического существа времени для того, чтобы создать все нынешнее разнообразие столь приспособленных организаций? Поэтому он то очень высоко оценивает возможности проводимого человеком искусственного отбора, то, напротив, подчеркивает непостоянство и слепоту человека: «Видя, что слепой и непостоянный человек мог действительно достигнуть при помощи отбора в течение немногих лет и что без какого-либо систематического плана было им, вероятно, достигнуто за время его примитивного состояния на протяжении последних нескольких тысячелетий, надо обладать большой смелостью, чтобы поставить определенные границы тому, что это гипотетическое существо могло бы произвести в течение целых геологических периодов»[528]. Таковы некоторые шаги пути, приведшего Дарвина к трактовке искусственного отбора как модели, позволяющей понять действие естественного отбора.
Берг в своей полемике с Дарвином резко противопоставляет естественный отбор искусственному: естественный отбор, с его точки зрения, в состоянии лишь уничтожать то, что отклоняется от нормы, тогда как созидать новые полезные или целесообразные формы может только отбор искусственный, в котором действует разумная воля человека[529]. Соответственно, и операциональная составляющая структуры объяснения-понимания выражена у него существенно иначе. Обратимся в этой связи к аналогии организма и машины, которую тщательно разбирает и широко использует Берг. Разумеется, он далеко не первый в длинном ряду тех, кто прибегал к этой аналогии, восходящей по крайней мере к Декарту, но именно это, впрочем, облегчает использование данной аналогии в качестве средства для объяснения и понимания. Машина – это создание человека, и принцип ее действия вполне умопостигаем. Данное обстоятельство, учитывая непрерывно возрастающую в течение ряда столетий роль машин в производственной и социальной практике человека, было ко времени Берга в достаточной степени осознано и отрефлектировано, так что аналогия с машиной была в высшей степени удобна для погружения соответствующей познавательной конструкции в текущий социокультурный контекст.
Берг, впрочем, не ограничивается аналогией, а идет дальше, рассматривая организм как один из видов машин: «Машина есть родовое понятие, организм – видовое. Организм есть машина плюс еще нечто такое, чего нет у машины и что называется жизнью»[530]. И далее, приведя определение машины, принадлежащее механику Рело, он особо выделяет то обстоятельство, что машина – это искусственно созданный механизм, предназначенный для определенной цели – для передачи работы и превращения тепла в работу[531].
Живой организм представлен у Берга в виде специфической по своим термодинамическим свойствам, антиэнтропийной машины. Впрочем, представление о жизни как некоем всеобъемлющем, недифференцированном начале, очевидно, плохо согласуется с машинной аналогией. Поэтому Берг как бы дискретизует, квантует жизнь: «…Выражение “живая материя” неточно: нет живой материи, а есть живые организмы. Живая материя мыслима только как организм. Комочек белков… чтобы сделаться живым… должен предварительно превратиться, как это ни парадоксально звучит на первый взгляд, в машину, т. е. получить соответственную организацию… Живого вещества вообще нет, есть живые организмы»[532]. Таким образом, операциональная составляющая в структуре объяснения-понимания у Берга – это представление об организме как антиэнтропийной машине, позволяющее посмотреть на организм сквозь призму практической деятельности человека.
Обратимся теперь к третьей – образной – составляющей и к тому, как она выражена в концепциях Дарвина и Берга. У Дарвина в этом качестве, на наш взгляд, выступает «борьба за существование, проявляющаяся между всеми органическими существами во всем мире и неизбежно вытекающая из их (способности) размножаться в геометрической прогрессии с высоким коэффициентом. Это – учение Мальтуса, распространенное на оба царства, – животных и растений»[533]. Сам Дарвин указывает, что он применяет выражение «борьба за существование» в широком и метафорическом смысле»[534]. И здесь же он отмечает, что нужна специальная работа воображения для понимания всей значимости борьбы за существование. «Нет ничего легче, – пишет он, – как признать на словах истинность этой всеобщей борьбы за жизнь, и нет ничего труднее, по крайней мере я нахожу это, – как не упускать никогда из виду этого заключения. И тем не менее, пока оно не укоренится в нашем уме, вся экономия природы, со всеми сюда относящимися явлениями распределения, редкости, изобилия, вымирания и изменений, будет представляться нам как бы в тумане или будет совершенно неверно нами понята»[535]. Мы видим, что Дарвин не только апеллирует к способности воображения; он метафорически переносит на природу, на ее экономию (!) такие понятия, как распределение, редкость, изобилие, явно подсказанные контекстом общественной жизни.
С нашей точки зрения, это представление было важно для Дарвина не только в логическом отношении, но и плане его метафоричности, образности, а следовательно, общепринятости и понятности в социокультурном контексте того времени.
Собственно говоря, и у самого Мальтуса его пресловутый закон народонаселения был не более чем метафорой – и геометрическая прогрессия роста народонаселения, и арифметическая прогрессия роста средств существования попросту постулировались им, а не явились результатом сколько-нибудь строгого анализа. Но именно броский характер этой метафоры позволил ей занять столь видное место в общественном сознании того времени. После Мальтуса это представление оказалось четко зафиксированным в культуре, так что в процессе объяснения-понимания к нему можно было апеллировать как к чему-то самоочевидному.
Таким образом, использование заимствований из социокультурного контекста было у Дарвина необходимым для построения теории средством. И конечно, содержание концепции отнюдь не ограничивается этой аналогией и этой метафорой. Кстати, сам Дарвин, как мы видели, четко сознавал, что искусственный отбор выступает в роли аналогии для объяснения и понимания действия естественного отбора и что заимствованное у Мальтуса представление о борьбе за существование он использовал метафорически и никоим образом не сводил к ним всю свою теорию. Эти средства нужны были ему для того, чтобы сделать представимой, умопостигаемой достаточно трудную для неподготовленного воображения (сначала собственного, а затем и воображения читателей) трактовку происхождения резко отличающихся друг от друга видов, как и чрезвычайно тонких и сложных адаптивных структур, путем постепенного накопления незначительных изменений.