Всеволод при любой возможности ее нагибал. Запрет, бывало, кабинет, переложит ее через стол и долбит, долбит… И плевать ему на то, что ей противно и очень больно – больно так, что потом еще несколько дней в туалет не сходить. Главное, что ему это доставляло жуткое удовольствие. А она потом сидит у себя за столом и втихаря листочками слезы подтирает. Не то что пожаловаться, даже рассказать никому нельзя – тут же с работы вылетишь. А то еще и чего хуже. Как Всеволод однажды ей по пьяни сказал: «Только пикни! Я на тебя такое спишу! Ты у меня за всю жизнь не отсидишь…» Это потом, уже много позже, Зоя поняла, что директор ее просто запугивал, не вышло бы у него ничего – какая у секретарши может быть материальная ответственность? Но тогда она была молоденькая дурочка, верила ему и боялась. И все еще надеялась, что как-нибудь Всеволод все же поможет ей и Илюше. Но с каждым годом ее надежды таяли, как дым. Директор и не собирался что-либо делать для Зои, он, скорее всего, и за человека-то ее не считал.
Будь Зоя ценным сотрудником или привлекательной девушкой, Всеволод, наверное, вел бы себя с ней иначе. Но тут он понимал – уйти ей от него некуда, никому она не нужна ни как работник, ни как женщина. Делать ничего не умеет, собой совсем не хороша – ширококостная, приземистая, фигура кубышкой, лицо самое заурядное. На такую никто не позарится. А тогда чего, спрашивается, с ней деликатничать?
Только потом уже, с годами, Зоя поняла, почему Всеволод так вел себя с ней – вымещал на своей секретарше все то зло и обиды, которые копились в нем самом. Тиран и гроза подчиненных на работе, дома он был типичным подкаблучником. Жена и особенно теща, дочь и супруга городского партийного босса, держали его в ежовых рукавицах. Только благодаря родителям жены Всеволоду, который сам как человек ровным счетом ничего собой не представлял, удалось сделать карьеру и стать директором фабрики. Дома его ни во что не ставили, помыкали им – а он приходил на работу и отыгрывался на безропотной Зое.
Конечно, он ни за что бы сам себе не признался, насколько они, директор и его секретарша, похожи – можно сказать, родственные души, товарищи по несчастью, жертвы бездушной судьбы. Ему доставляло удовольствие видеть Зоину затравленность – так же как он чувствовал свою собственную. Но в отличие от Зои Всеволод получал хорошую компенсацию за унижения, которые ему приходилось терпеть дома. Зоя же не имела ничего, кроме слез, бессонных ночей и постоянного, до тошноты, чувства омерзения по утрам от мысли, что она пойдет на работу и снова увидит начальника, а он снова будет над ней издеваться.
Пока работала на фабрике, Зоя ни разу никому не рассказала о том, что происходит между ней и начальником. Стыдно было признаться, что ей приходится такое сносить, да и знала – помочь ей некому. В лучшем случае общественное мнение испачкает ее гадливой жалостью, в худшем – заклеймит презрением. Ей бы найти мужа, защитника – ведь тогда она была еще молода, и, возможно, какой-нибудь не особенно требовательный парень из фабричных был бы рад даже видеть такую смирную и работящую девку женой, хозяйкой в своем доме, матерью его детей. Но грубость Всеволода разрушительно сказалась на ее женской природе. После всей боли и унижений, которые Зое приходилось терпеть чуть ли не ежедневно, ее тело противилось самой мысли о возможности близости с мужчиной. Запуганная, зажатая, Зоя смирялась с необходимостью принимать натиск Всеволода, но добровольно желать кого-то еще – это словно добровольно желать пыток. Не тех сладеньких пыток, вожделеемых мазохистом, – боли, меру которой можно контролировать, боли, причиняемой чутким партнером, не боли даже, а острых ощущений, которые доставляет звериная страсть с ее хищной, агрессивной нежностью… Для Зои тогда секс представлялся совсем иной пыткой, чем-то вроде того ужаса, что терпели узники в застенках гестапо.
Надо ли говорить, что униженное, забитое положение Зои повлияло и на ее отношение к людям. Она более или менее научилась скрывать свои чувства, но в глубине души ненавидела всех женщин, выглядевших мало-мальски счастливее ее, и отчаянно завидовала им. Мужчин она тоже ненавидела, но по другим причинам – в каждом из них ей виделся явный или скрытый насильник. Даже самые маленькие из них, которые возились в песочнице или смотрели из колясок глупыми глазенками, представлялись ей потенциальными агрессорами. И пусть сейчас они выглядели безобидно, но это обманчивое чувство. Отцы, братья, товарищи в школе и во дворе, армия, работа – все мужское общество позже воспитает их «как надо», приучит тиранить женщин, использовать их как им заблагорассудится.
Только один мужчина на земле не был включен в этот список. Одна-единственная радость в жизни Зои – брат, кровиночка. Илью она любила, да и как было не любить? Она его вынянчила, вырастила, столько сил вложила, пока он не подрос. Как она старалась дать ему все необходимое, чтоб чувствовал себя не хуже других…
Еще воспитательницы в садике стали говорить Зое, что ее брат – мальчик особенный, способный, смышленый не по годам, что им надо заниматься, чтобы не зарыть талант в землю. И старшая сестра из кожи вон лезла, чтобы развивать Илюшу. Сама ходила в обносках, полуголодная, но покупала ему и книжки, и игрушки, и даже дорогой конструктор. Когда Илья пошел в школу, Зоя своими руками заворачивала ему учебники и тетради в красивую бумагу, которую тайком таскала с работы. Так хотелось, чтобы все у братишки было чистенько, аккуратненько, красиво – не как у нее… Илюша сестру не разочаровывал, рос хорошим мальчиком, не баловался, не хулиганил, как другие дети. Помогал по дому, читал книжки, бегал на занятия в свой Дом пионеров и отлично учился. За все его школьные десять лет Зоя не пропустила ни одного родительского собрания, даже больная туда ходила, чтобы не лишать себя чуть ли не единственной в жизни радости – в очередной раз испытать гордость за брата, послушать, как его хвалят за способности, ум, успехи и прилежание. Когда он окончил школу с медалью, когда поступил в МГУ, Зоя была на седьмом небе от счастья. Слава богу, у брата все сложится не как у нее. Ну, а она уж как-нибудь… Украдкой всхлипывая, собрала нехитрые Илюшины пожитки и проводила в Москву. Очень хотела съездить с ним, посмотреть, как он устроится в общежитии, но Илья сказал, что это неудобно, ведь он уже немаленький. И он уехал, а она осталась, утешая себя тем, что в Москве в любом случае бытовые условия будут лучше, чем здесь, в бараке, где ни тепла, ни воды и двадцать шесть шагов до туалета на улице…
Пять лет она ждала Илюшиных писем, точно вестей с войны, пять лет жила от каникул до каникул. Радовалась его успехам, мечтала о его будущем – как ее брат станет известным ученым, академиком, сделает какое-нибудь важное для страны открытие и получит Ленинскую премию. Эти мечты очень скрашивали ей жизнь, без них унылое Зоино существование было бы уж совсем безрадостным…
Зое было под тридцать, когда Всеволод перестал ее даже лапать. Больше в сторону «секретутки» лишний раз не смотрел, а чтобы трахать, так и вовсе брезговал. Сначала она обрадовалась, решила, что директор наконец-то стал импотентом от всех проклятий, которые Зоя посылала в его сторону, – а это случалось каждый раз, когда она морщилась от боли, присаживаясь в своем холодном туалете в двадцати шести шагах от дома, и кусала себе до крови губы, чтобы не закричать. Иначе услышат соседи или, того хуже, младший брат, который ни о чем не догадывался.
Но чем дальше, тем больше Зоя склонялась к мысли, что стала казаться Всеволоду уже слишком старой для его высокого директорского положения. Не иначе он уже потрахивал какую-то машинистку или бухгалтершу, и уже она вытирала слезы бумажками, чтобы через полгода-год стать в любви бесчувственной калекой и с отвращением думать о возможности добровольно пойти на это с каким-либо другим мужчиной.
И вот ведь странно – Зое бы вздохнуть с облегчением, перекреститься да постараться скорее забыть обо всем, как о кошмарном сне. Так ведь нет! Зоя стала с подозрением поглядывать на молодых сотрудниц, ревниво выискивая среди них возможную соперницу. Ей вдруг стало чего-то не хватать, и она начала – чего она никогда раньше не делала – следить за собой. Сходила в парикмахерскую, сделала шестимесячную завивку, купила новое платье и туфли, накрасила губы красной помадой. Но все усилия оказались напрасны, Всеволод даже не заметил происшедших в ней перемен. Тогда Зоя сама начала привлекать внимание Всеволода, пустила в ход то, что считала кокетством, а когда и это не помогло, попыталась соблазнить его. Делала она это крайне неловко и неумело, начальник безжалостно высмеял ее нелепую выходку и подтвердил ее догадки – она слишком стара для него. Самому директору бумажной фабрики уже отпраздновали пятидесятипятилетний юбилей, но это его ни капли не смущало.
Возможно, другая женщина в такой ситуации ринулась бы во все тяжкие, начала бы крутить романы направо и налево, чтобы убедиться в том, что она все еще хороша собой и привлекательна в мужских глазах. Но Зоя пошла по другому пути – сникла и замкнулась в себе. Похоронила себя как женщину и поспешила стать склочной озлобленной теткой, одетой по особой межнациональной «тетковской» моде, будто бы специально призванной подчеркивать обвислую грудь и фигуру «тумбочкой».
А через три года Всеволод умер. Смерть директора бумажной фабрики была нелепой. Он подавился куском шашлыка во время пикника на роскошной семейной даче, и никто из многочисленных присутствовавших – ни родня, ни друзья, ни знакомые, не смогли ему помочь. Когда Зоя пришла на работу в понедельник, портрет Всеволода был перетянут траурной лентой, а директорское кресло ожидало другого начальника. В коллективе на тихую и неприветливую секретаршу редко кто обращал внимание и потому никто не заметил, как нехорошо блеснули ее глаза и какой злорадной улыбкой она отметила рассказ о последних минутах жизни ее единственного любовника.
Когда Илья сообщил, что женится на Ольге, дочке генерала и правительственной шишки, Зоя тоже сначала обрадовалась. Думала, вот счастье-то привалило, как Илюше повезло! Будет жить как у Христа за пазухой…