темного народа ждать нечего. Только самоотверженные герои разожгут очистительный пожар.
Экспедиция в Сербию добровольцем была вовсе не ради каких-то братьев-славян. Медведь решил испытать себя по-настоящему, без шуточек, пройти своего рода крещение огнем и мечом. Пяти месяцев под знаменами генерала Черняева20 хватило за глаза. Пыль, грязь, вечное чувство голода в животе, тяжесть, натертые ноги… Хорошо, что не сложил голову в чужих горах чёрт знает, за чью выгоду. Загорел буквально по-эфиопски и привез оттуда турецкий кинжал, который пригодился против чиновника.
Этим клинком он угрожал ему, когда вытрясали из Владыкина собственноручное письменное признание в развратной связи с малолетними. Ну, и вертелся же он и скулил… В арке Медведь исполнил всё гладко, напрасно Кречет стыдил его при товарищах. Четким движением зашел советнику за спину и всадил кинжал по самую рукоять. Кто мог предугадать появление тех олухов? Будь там один свидетель, он и его отправил бы на тот свет, но связываться с двумя поостерегся.
Когда брали лавку, Кречет поручил ему стоять снаружи, сторожить вход. Уже после, на безопасном расстоянии от нее, он признался Медведю, что новый «Смит-и-Вессон» дал осечку после третьего выстрела. Медведь злорадствовать не стал, вошел в положение. С кем угодное может казус приключиться. Пускай выживет тот продавец, ничего страшного. Эх, если б всё-таки можно было пощадить Надежду… Хватит, бесполезно вспоминать.
Что гласит «Катехизис революционера»21? «Все нежные чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в нем единою холодною страстью революционного дела». Точнее не скажешь. Прав Кречет, и он по праву первый среди равных. Ему доверено осуществить план… Всё продумано, даже этот косматый парик с бородой, как у Ивана Сусанина. Конечно, кожа чешется под ними адски, зато маскировка отменная.
Глава седьмая
В прошлое и обратно
— Да-с, не имею желания знать, чем заняты и где, — отрезал статский советник Василий Семёнович Соколовский.
Диалог с ним не складывался. Председатель Владимирской казенной губернской палаты был до глубины души уязвлен недавним визитом жандармского офицера и принял Платонова холодно. Ноздри его мясистого, крупного носа трепетали от негодования. Весь он, тоже крупный и мясистый, с благородными сединами и, невзирая на душноватый воскресный день, в наглухо застегнутом мундире, казалось, был готов обрушиться на узкоплечего Григория Денисовича своей начальственной громадой, притом не исключено, что в прямом смысле — только статус собеседника не позволял.
Платонов прибыл к нему с поезда, не заселяясь в гостиницу или на постоялый двор. Он решил, что достаточно отдохнул в вагоне. Соколовский даже не предложил коллежскому советнику сесть и промочить горло и, вообще, с первых слов дал понять, что терпит его лишь по причине уважения к министру императорского двора.
— Вы не поддерживали с ними переписку? — безмятежно продолжил Григорий Денисович.
— Нет, милостивый государь. Не считал нужным.
О том, что Николай и Дмитрий Соколовские съехали с московской квартиры еще в минувшем сентябре и больше в старой столице не объявлялись, Платонов узнал утром, из телеграммы до востребования. Ради нее он специально завернул на Мясницкую перед тем, как для продолжения путешествия устремиться на Нижегородский вокзал.
Покинув почтамт, Григорий Денисович не сразу сел в экипаж, а постоял несколько минут в раздумьях. Его ответная телеграмма Левковичу содержала просьбу выяснить, не живут ли братья или хотя бы один из них в Петербурге. Он понимал, что сделать это, возможно, стоило раньше, и мысленно упрекнул себя за упущение.
— Скажите, пожалуйста, а планами на жизнь сыновья с вами когда-нибудь делились? Я имею в виду, во взрослом возрасте, уже после… э-э… расставания с университетом?
Статский советник дернул плечами, будто форменный сюртук был ему тесен. Даже такое аккуратное упоминание о скандальном отчислении он наверняка воспринял как плохо завуалированное оскорбление. Умаление чести, излагая несколько архаичным штилем.
— Планы они сами составили-с, без моего ведома. Я остерегал и предупреждал о последствиях. Как вы понимаете, тщетно.
— Что же их к Нечаеву привело? — спросил Платонов запросто, без тени официоза.
— Этого не могу знать, — скривил рот Соколовский. — Распущенные нравы, вероятно.
— Нравы?
— А что еще? Берутся рассуждать о том, о чем понятия не имеют! Мальчишки, наглецы!
В представлении Василия Семёновича его сыновья, успевшие дожить, соответственно, до двадцати девяти и двадцати семи лет, оставались всё теми же мальчишками, которых он стращал и остерегал от дурных компаний. Интересно, они так же стояли перед ним, как ходоки перед капитаном-исправником?
— Им следовало пойти по военной части, — чуть остыв, уже не так высокомерно дополнил отец несостоявшихся членов «Народной расправы». — Я сам готовился поступать в Главное инженерное училище, но в интересах семьи переменил решение.
— Я окончил его офицерское отделение, — скромно заметил Григорий Денисович.
Изумлению статского советника не было предела.
— Как же министерство двора?
— Уволился из армии после Парижского мира22.
Повисла продолжительная пауза. Ее прервал Василий Семёнович, кашлянув.
— Видите ли, меня ожидают в обществе…
— Конечно, не смею задерживать, — Платонов коснулся шляпы-котелка.
Сидя в извозчичьей пролетке, он наблюдал, как от дома Соколовских трогался экипаж, запряженный парой гнедых, с щегольски наряженным кучером на козлах. Дом был большой, капитальный, из красного кирпича. Во дворе, за кованой оградой, росли высокие каштаны и ухоженные кусты сирени. Провинциальный чиновник в ранге вице-губернатора жил на широкую ногу.
— Подожди-ка еще, любезный, — сказал Григорий Денисович, слезая с подножки.
Воскресным вечером в губернском жандармском управлении на пологом спуске у Клязьмы был один адъютант с унтер-офицером в придачу. О возможном визите Платонова он знал и, после предъявления коллежским советником всех верительных грамот, ознакомил его со свежей служебной депешей. Левкович телеграфировал, что браться Соколовские действительно проживали по 5 января 1877 года в Петербурге, в меблированных комнатах на Гончарной улице, в которые заселились в середине сентября, вскоре после отъезда из Москвы. Выписавшись оттуда, они с тех пор не отдавали свои паспорта для регистрации ни одному из столичных домохозяев. Место их нахождения, как и род деятельности, в настоящее время было неизвестно.
— В котором часу ближайший поезд до Москвы? — спросил Платонов у адъютанта.
— Без четверти девять, проходящий из Нижнего, — без запинки ответил тот. — Но с местами может быть туго.
— За это не волнуйтесь.
Времени хватало как раз, чтобы позаботиться о билете и воздать должное вокзальному буфету. Расстояния в полусонном Владимире были гораздо меньше питерских, так что извозчик, не торопясь, доставил Григория Денисовича с багажом минут за пятнадцать. Записка от министра продолжала действовать, и, устроившись в купе, можно было без помех продолжать размышления.
Повторный визит Платонова к Соколовским нисколько не удивил прислугу. Вручив ей визитку, он прождал сущую малость. Супруга Василия Семёновича, невысокая сухонькая женщина, на вид ровесница мужа, одетая неброско и слегка старомодно, после обмена приветствиями глядела на него с выражением плохо сдерживаемой тревоги на лице.
— Я полагаю, вы общаетесь с сыновьями…
Платонов сознательно не закончил фразу. Расчет был верным: тревога будто выплеснулась из ярко-голубых глаз.
— Что случилось?
— Ровным счетом ничего, сударыня. Делиться всеми подробностями не имею права. Скажу только, что проверяю их предполагаемую связь с одним человеком.
— Вы в самом деле из министерства двора?
— Слово дворянина.
Ольга Матвеевна жестом пригласила его сесть на миниатюрный диванчик в гостиной, сама опустилась на краешек стула.
— Они пишут вам?
— Митя писал, нечасто.
Письма от Дмитрия, как выяснилось, приходили где-то раз в полтора-два месяца, с московским штемпелем на конвертах. Были они краткими, очень похожими друг на друга. Судя по ним, жизнь братьев текла довольно однообразно. Оба, как репетиторы, давали частные уроки состоятельным студентам, Дмитрий также подрабатывал переписыванием бумаг у какого-то присяжного поверенного. Занимался ли чем-то еще Николай, мать не знала.
Отношения сыновей с отцом после суда над «Народной расправой» были разрушены напрочь. За все три года, пока Николай и Дмитрий пребывали под надзором, нормального разговора с Василием Семёновичем у них не случилось ни разу. Живя под родительской крышей, молодые люди, кажется, ни с кем во Владимире не водили дружбы — во всяком случае, точно никого не приводили в гости. Занимались самообразованием, готовясь продолжить учебу.
— Почему им отказали в восстановлении? — спросил Григорий Денисович.
— Могу только догадываться, — сказала Ольга Матвеевна.
— Из-за Нечаева?
— Никто не говорил прямо. Но, думаю, просто решили не связываться с неблагонадежными.
Переписка надолго прервалась в конце августа 1876-го. Следующее и последнее письмо пришло перед Рождеством, из Петербурга. Младший сын был еще лаконичнее, чем обычно. Сообщил, что живы-здоровы, ни в чем не нуждаются, желают того же. Больше ничего о себе, даже с грядущим светлым праздником не поздравил.
— Приезжали хоть иногда из Москвы, навещали вас?
— Нет.
Тягостная атмосфера беседы чем-то напомнила коллежскому советнику осиротевший дом Владыкиных.
— Ольга Матвеевна, вы помогали им деньгами?
Соколовская ответила неохотно, словно стыдясь: