ожем исправить, — генерал вытер платком вспотевший лоб.
— Ставьте в известность Третье отделение, а мне пора дальше по министерским делам, — Платонов поднялся с кресла, беря проверенный зонтик.
В четверг, 19 мая, небо над городом сплошь заволокло тучами. Однажды из них уже брызгал мелкий, моросящий дождь, и в окно служебного здания на Большой Морской было видно, что грядет продолжение.
Зонт сегодня явно не помешал бы, но Борис даже не вспомнил о нем, выходя из дома углу Знаменской и Малой Итальянской улиц. Он еще ничего не решил и просто брел по знакомым местам, с трудом переставляя ноги и пытаясь навести порядок внутри себя. Одиннадцатого числа Кречет велел ему сказаться больным, чтобы домохозяйка не задавала лишних вопросов, наружу не высовываться. Несколько раз его проведывал Грек, принося еды и папирос. Но вчера волей-неволей пришлось высунуться. Слишком быстро иссяк запас, а курить тянуло невыносимо, иначе просто трясло от нервов, и возле парадного он наткнулся на газетчика в красном кепи с медной бляхой.
— Жертва умоляет убийцу! Побоище на Новой Исаакиевской, неизвестные подробности! Берите «Петербургский листок»!
Естественно, он взял. Прочел залпом и едва устоял, припав спиной к оштукатуренной стене. Борис хорошо помнил, как во время общего сбора на даче Елена спрашивала Кречета, не опасно ли ей выезжать на дело без боевых патронов. Старший в их пятерке пояснил, что опасности, дескать, никакой, важно напугать, а для непредвиденного случая хватит его «Смит-и-Вессона». Если что, Медведь будет рядом, на крыльце, он придет на выручку. Ответ прозвучал вполне разумно. По словам самой Елены, люди ее отца в лавке не были вооружены. Как сказал потом Кречет, никто не предполагал, что продавец достанет револьвер и выстрелит. Пришлось обороняться от него и приказчика, который тоже пытался сопротивляться.
Она не должна была вступать в организацию. Это его, Бориса, вина, он ручался за нее перед Кречетом. На самом же деле просто не мог расстаться с ней, поскольку нельзя было ему находиться внутри, а ей снаружи. Не утаил бы… Кречет, представлявшийся тогда Трофимом, при первой встрече после собрания кружка только прощупывал его. Они вдвоем долго бродили по холодным, пустым улицам Васильевского острова, и почти всё время говорил один Борис, будто исповедовался. Рассказывал, перескакивая с пятого на десятое, как опротивела эта болтовня, как тошнит от теорий и теоретиков, как страстно хочется настоящего революционного дела.
Вторая встреча на Васильевском состоялась вечером накануне Казанской демонстрации. Кружок бурлил, все выражали готовность непременно идти. В разгар бурления Кречет тихонько позвал его на лестницу черного хода и там, не повышая голоса, сказал про террор. Борис чувствовал его жаркое дыхание у себя на лице, в глазах напротив светилось что-то безумно-завораживающее, словно дразня и повторяя: «К борьбе призывал? Так вот тебе борьба, бери! Борись, Борис!»
— Но завтра… — заикнулся он.
— Завтра пустое, — пригвоздил Кречет. — Из этих балаболов от силы треть явится, и толку не будет.
Так убедителен был загадочный Трофим, что Борис поверил, не требуя доказательств. И, тем не менее, нельзя было не являться. Елена посчитала бы его трусом и отвернулась бы навеки. «Ради нее», — твердил он мысленно на следующий день и в соборе, и на площади.
Вышло, как предсказывал новый товарищ — ни шатко, ни валко. В жиденькой толпе (ее и толпой сложно было назвать) разглядел он всего пару-другую знакомых лиц, флаг «Земли и воли» мелькнул и пропал, дальше набежали городовые с дворниками и кто-то закричал про казаков. Как из-под земли возник Кречет, ухватил Бориса за воротник пальто и потащил прочь, а заодно с ним Елену. Позади них вопили про сатрапов, проклинали самодержавие. Мимо действительно проскакал казак с нагайкой, от которого они увернулись чудом. Остановились и отдышались за Банковским мостом, по другую сторону Екатерининского канала.
— Я же говорил: пустое, — напомнил Кречет таким голосом, что даже заядлая спорщица Елена не посмела возразить.
Он мог ее убить, это правда. Он кого угодно убил бы. Начали ведь не с какого-нибудь сатрапа-полицмейстера, а со штатского чиновника, который просто мог ляпнуть лишнее. Медведь с Греком выполнили приказ беспрекословно. Во всяком случае, ему, Борису, не было известно о сомнениях с их стороны. Ничья жизнь для организации не имела ценности в сравнении с намеченным делом. Но почему Елену? Почему?!
«За всех отомстим. Начнем, и заполыхает Россия», — уверенно, будто камни клал, пообещал Кречет, когда принес известие о гибели его подруги. Увиделись они в каком-то очередном трактире, в отдельном огороженном закутке. Компанию им составил Медведь, таращивший на Бориса свои глаза навыкате.
— На, выпей, — поднес он ему чарку водки.
От первой чарки не изменилось ничего. После второй зашумело в голове.
— Хватит, — скомандовал Кречет. — Нас не запугаешь и с пути не собьешь. Держись и помни об этом!
И он помнил, повторял и повторял, как заклинание, как молитву, пока не раскрыл злополучную газету…
Капли дождя барабанили по шляпе, по плечам. Брызги холодили шею. Подняв голову, Борис увидел на противоположной стороне проспекта колоннаду и купол собора. «Угол Казанской площади и Казанской улицы, дом № 2/1», — выплыл из памяти прочитанный им адрес.
Из-за хлипкой двери доносились шум и гам редакции, топот ног. Сотрудники «Петербургского листка» в запарке доделывали пятничный номер. Здесь, в тесноватой комнатке с канцелярским столом и парой продавленных стульев, места действительно хватало максимум для двух человек. Одним из них был Платонов, с прищуром смотревший на худого русоволосого юношу в темном пиджачном костюме. Оба молчали. Юноша покусывал нижнюю губу, теребя в руках круглую шляпу, которой на пол капала вода.
— Вас, конечно, интересует, с кем вы имеете честь разговаривать, — сказал Григорий Денисович. — Уверяю, мундир на мне настоящий. Я служу в министерстве двора и уделов. К полиции или жандармерии не имею отношения.
— А какое отношение…
— Имеет мое министерство к вашей истории? Охотно отвечу. Всё началось с убийства действительного статского советника Владыкина. По стечению обстоятельств я стал невольным виновником его смерти. Должно быть, вы понимаете, каким образом это произошло.
— Н-не понимаю, — Борис явно был в замешательстве.
— Ого, какая конспирация… Соколовский не сказал вам, что побудило его распорядиться насчет опасного свидетеля?
— Кто не сказал?
— Кречет.
— Нет. Говорил, что он мог выдать нас, и только.
— Если совсем коротко, без мелких подробностей, то я чуть не увидел его в компании Владыкина. Так вот, с тех пор считаю своим моральным долгом добраться до тех, кто задумал и осуществил убийство, — завершил объяснения Платонов.
Гость редакции опять замолчал, уставившись на лужицу, образовавшуюся от мокрой шляпы.
— Как я понимаю, моральный долг есть и у вас, — продолжил коллежский советник. — Желаете вернуть?
Когда Борис наконец оторвался от созерцания лужицы, в глазах у него стояли слезы. Голос, однако, был твердым.
— Желаю.
Сын саратовского купца первой гильдии Льва Афанасьевича Богданова, по мнению его отца, должен был иметь всё лучшее. Стремление к первенству глава семьи перенял от основателя династии, выбившегося в уважаемые люди из государственных крестьян. Владея собственной мануфактурой и дюжиной лавок в нескольких городах, он был против поступления Бориса в Казанский или Московский университеты. Речь могла идти только о Петербурге, притом о престижном учебном заведении. Горный институт имел как раз такую репутацию.
Не принадлежа к привилегированному сословию, попасть туда было трудно. Богданов-старший сам ездил в столицу хлопотать о сыне. С кем он вел переговоры, сколько денег потратил, Борис не знал и никогда не узнал. Распрощаться с надоевшим Саратовом и начать взрослую жизнь юноша мечтал, как иные гимназисты грезят о кругосветном путешествии. Склонность к технике в нем открылась довольно рано, поэтому отец желал, чтобы первенец-наследник, получив образование, посвятил себя усовершенствованию и расширению производства. Бориса в глубине души не прельщали суконные, шерстяные и шелковые товары, бумажная пряжа и прочие мануфактурные изделия. О своем будущем он имел расплывчатое представление.
Во время учебы обнаружилось во-первых, что способностей Богданова-младшего, подходящих для губернского города, здесь маловато, чтобы считаться одним из лучших. Во-вторых, кто-то проведал о хлопотах отца по его устройству, и у однокурсников он скоро приобрел сомнительную славу купеческого отпрыска с протекцией. Последнее особенно задело его: в таком отношении к себе Борис разглядел застарелую дворянскую спесь. В свободное время он начал искать друзей за пределами институтского круга.
Идея социальной революции привлекла его именно в ходе этих поисков. Убеждая себя, что для лощеной публики он чужак, «мужицкая кость», Борис вместе с тем осознавал свою полную несхожесть с настоящими простолюдинами. Нелегальный кружок на Васильевском был не первым, в который Богданов наведывался. Везде происходило примерно одно и то же. Звали агитировать и поднимать народ, не умея даже найти с ним общий язык. Рвались просвещать массу, а многие ли там жаждали просвещения?..
Ни в какую деревню он, разумеется, ни с какими прокламациями не потащился. Смеха достойное «хождение» закончилось арестами, коих Борис счастливо избежал. Кречет появился в его жизни, когда ему начало казаться, что и революция — это пошлая комедия, а кружок он не бросал исключительно из-за Елены.
— Вы сейчас на третьем курсе? — уточнил Платонов.
— Да, на третьем, — кивнул Борис.
У него, как и тогда, на стылой осенней улице, вдруг возникла потребность исповедоваться перед незнакомым человеком. Такого он не рассказал бы даже Елене. Перед ней надо было блюсти геройский облик.
— Вся жизнь впереди. Соколовские действительно уверены, что мстят, а вам-то зачем цареубийство?