Шеф жандармов побледнел.
— Вы подразумеваете попытку цареубийства?
— Именно.
— Слава Богу, Третье отделение таких приготовлений все прошедшие годы не отмечало. Знаю доподлинно.
— Революционеры в России заняты одной пропагандой?
— Постойте-ка! — воскликнул Мезенцов. — В посольство в Вене подкинули письмо с предупреждением о якобы готовящемся покушении на государя. Анонимное, разумеется.
— Странно, что я не в курсе, — многозначительно обронил Адлерберг.
— Я докладывал лично. Вероятно, государь посчитал его пустяком.
— Ваше превосходительство, вы могли бы припомнить всё, что касается этого письма? — обратился к генералу Платонов.
— Обычный лист писчей бумаги, почтовый конверт. Адресовано нашему послу Евгению Петровичу Новикову. Написано по-русски, с ошибками. Якобы покушение намеревались устроить турки.
— Турки? — хором переспросили Платонов и Адлерберг.
— Вот-вот. Не бред ли? Война войной, но такое уже слишком.
— Письмо доставили после двенадцатого числа14? — осведомился Григорий Денисович.
— Приблизительно через неделю. Я прикажу уточнить.
— Подробности в письме приводились?
— Ни малейших.
Мезенцов действительно помнил всё.
Глава шестая
Идейные наследники
Когда секретарь затворил дверь министерского кабинета, выпустив шефа жандармов, Платонов поднялся с гостевого кресла и прошествовал к окну. Вид отсюда на Фонтанку не менялся от визита к визиту, действуя на его хозяина и посетителей умиротворяюще. Но сейчас состояние Григория Денисовича, как и его покровителя, было далеко не мирным. Им предстояло определить главное направление поисков, притом максимально точно, ибо на исправление ошибки время вряд ли оставалось.
— Николай Владимирович делает ставку на свою агентуру. Она поможет только в одном случае: если наши вероятные террористы успели где-то наследить, — принялся рассуждать коллежский советник.
— Или если они являются частью какой-то более многочисленной организации, уже известной Третьему отделению, — дополнил министр.
— Конечно. Хотя у меня на сей счет есть сомнения. Такое сложно скрыть, учитывая, что осведомители внедрены во все мало-мальски активные противоправительственные кружки.
— Итак, ваше предположение…
— Да, я беру за основу тезис о небольшой группе. Совсем небольшой — может быть, действительно, человек из четырех или пяти. Их связывают жесточайшие требования конспирации, а жизнь и деятельность подчинены решению одной задачи, — сделал вывод Платонов.
— Вы меня пугаете, Григорий Денисович.
— Давайте лучше перегнем палку в эту сторону, нежели в другую, Александр Владимирович.
Министр двора выглядел измученным. Сейчас было отчетливо видно, что он далеко не молод, под глазами у него обозначились мешки.
— Принимая ваш тезис как истинный… Мы еще ни разу не сталкивались ни с чем подобным. Каракозов15 был, по существу, одиночкой, поляки — это особый сюжет. Кого можно сравнить с шайкой Кречета?
— Думаю, вы сами знаете ответ. Он лежит на поверхности.
— Григорий Денисович, ту гниль вовремя выкорчевали, — не вполне уверенно проговорил Адлерберг. — Ведь вы о Нечаеве и его «Народной расправе»16?
— О нем, — подтвердил Платонов. — Абсолютно циничное убийство девушки, а заодно попытка устранить всех свидетелей ограбления навели меня на мысль, что нигилисты руководствуются его заветами. Их аргумент — насилие в чистом виде. От запутавшегося Владыкина они тоже избавились, едва заподозрили опасность. Один подход, один почерк. На вашем месте я бы усилил охрану государя.
— Государь сейчас в Царском Селе, оттуда и отправится в Румынию. Он не захотел уезжать с Варшавского вокзала, как в прошлый раз, чтобы избежать стихийной патриотической манифестации. Разумеется, охрану мы усилим, я тотчас распоряжусь, — граф достал перо из чернильницы, придвинул к себе лист бумаги с грифом министерства.
— Пусть для дворцовой полиции срочно изготовят копии портретов и словесные описания тех преступников, которых мы знаем, — присовокупил Григорий Денисович. — Хотя это не гарантирует безопасность. Помните их кредо? «Революционер — человек обреченный». Нам надо не ждать удара, а опередить врага.
— Но как?
Платонов вернулся в кресло, сел и расправил образовавшуюся складку на брюках.
— Если я прав насчет того, что они — идейные наследники «Народной расправы», то, может быть, есть и реальная связь между ними и бывшими сообщниками Нечаева.
— Главные сообщники на каторге.
— А где сейчас сам Нечаев? В каких условиях его содержат?
— Он в каторжной тюрьме в Вильно, — сказал министр двора, но что-то в его голосе не понравилось Григорию Денисовичу, близко знавшему графа Адлерберга не первый десяток лет.
Коллежский советник пристально посмотрел на министра, неожиданно заставив того смутиться.
— Ваше сиятельство, умоляю дать мне правдивый ответ.
Граф стушевался еще сильнее.
— Григорий Денисович, речь идет о государственном секрете, который известен всего нескольким высшим сановникам.
— Я начинаю думать, что мы в самом деле подвергаемся колоссальному риску.
Министр глубоко вдохнул и выдохнул, как перед тяжелой ношей.
— Пугаться не стоит. Ввиду беспрецедентной опасности, исходящей от данного лица, государь повелел заточить Нечаева в Петропавловскую крепость. Навечно.
Записка на официальном бланке, украшенная подписью графа Адлерберга с длинным-предлинным хвостом, без труда обеспечила Григорию Денисовичу доступ в архив Петербургской судебной палаты. Материалы процесса «Народной расправы», к счастью, хранились именно здесь — в отличие от дела ее основателя, который был судим двумя годами позже в Москве. За открытыми заседаниями, состоявшимися в июле 1871 года, Платонов следил не слишком внимательно, так как более чем хватало обязанностей по службе. Теперь он лихорадочно восполнял этот пробел.
Известие о тайном заключении Нечаева шокировало его. Разумеется, коллежский советник знал, что русские монархи время от времени прибегали к подобным мерам. Достаточно было вспомнить горькую участь свергнутого императора-младенца Ивана Антоновича17. Роман о нем, сочиненный литератором Данилевским, с позапрошлого года лежал без движения в цензурном ведомстве и для сведущих людей при дворе был секретом Полишинеля. Но после всех реформ и либеральных веяний нынешнего царствования Григорий Денисович искренне полагал, что от столь жуткой практики царь-освободитель отказался.
— Как же так можно, граф? — были первые слова, которые вырвались у него после сообщения Адлерберга.
— Вы не представляете, о ком говорите. Это настоящий бес, исчадие ада.
— Про бесов господин Достоевский написал, конечно, бойко, но всё же18… Был законный суд, был приговор. Право, еще на костре сожгли бы.
— Воля государя и есть первейший закон, — неохотно парировал министр.
Погружаться далее в спорную тему он явно не желал. С его слов Платонов также узнал, что идеолога террора, собственноручно убившего своего сподвижника, держат в полной изоляции, в камере Алексеевского равелина. Доступа к нему нет ни у кого, кроме коменданта, министра внутренних дел и шефа жандармов. Любая связь с внешним миром запрещена. Более того, имя и фамилия узника не упоминаются ни в каких документах.
— Так что голова у их организации отсечена, — подытожил Адлерберг.
Григорий Денисович только подкатил глаза к потолку вместо ответа. Ныне, взявшись за архивные папки, он в первую очередь обратился к фотографиям причастных к «Народной расправе». Третье отделение запечатлело всех, кто фигурировал в широком списке подозреваемых и был хотя бы однажды допрошен его следователями. По делу в общей сложности проходило сто пятьдесят два человека, из них предстали перед судом семьдесят семь.
Шестерых, остававшихся на каторге или в сибирской ссылке, он отмел сразу. Остались получившие малые срока, оправданные или вовсе отделавшиеся более-менее легким испугом. Внимательный перебор карточек, снятых в фас и профиль, сравнение их с рисованными портретами членов группы Кречета заняли всё время до закрытия архива и продолжились с утра в пятницу. Понимая, что за прошедшие годы гипотетические подозреваемые могли заметно измениться, Платонов был крайне придирчив.
Наконец, он остановился на двух молодых людях. Тогда, в 1871-м, первому исполнилось двадцать два, второму — двадцать лет. Оба родились во Владимире и доводились друг другу родными братьями. Сходство с портретами, положа руку на сердце, оказалось довольно отдаленным. Коллежского советника привлекла, скорее, их фамилия — Соколовские. Студенты Московского университета, отчисленные за участие в нечаевской истории, они в итоге избежали суда и были на три года помещены под полицейский надзор у себя на родине. Старший по имени Николай учился на физико-математическом факультете, младший Дмитрий — на философском.
— Сокол, он же Кречет? Хм, хм… Романтика? Рано, рано… Не доказано, — бормотал себе под нос посланец Адлерберга, исследуя карточки сквозь увеличительное стекло.
Показания не блистали оригинальностью. Жандармскому следователю братья в одинаковых выражениях поведали, что лично с Нечаевым знакомы не были, в тайное общество их заманил другой студент, но посетить ни одно собрание им не довелось, и никаких поручений Соколовским никто не давал. Правда, один свидетель, ссылаясь на рассказ Николая, уверял, что Нечаев навестил братьев перед самым своим бегством за границу. Однако старший Соколовский объяснил это элементарной тягой прихвастнуть перед приятелем. Иных же свидетелей не нашлось.
Кроме всего прочего, Соколовские были потомственными дворянами, а их отец в чине статского советника возглавлял губернскую казенную палату. Как теоретически допустил Платонов, он вполне мог приложить руку к смягчению участи заблудших чад. Что касалось чернявого бородача, то найти на старых фотокарточках кого-нибудь, смахивающего на него, не удалось.