…Был поздний час, когда по рассвеченному огнями совхозному поселку проехала наша машина. Из клуба доносились песни. Шла спевка хора.
Наш путь лежал через Кундравы. Снова дорога, тишина и чудесная песня чабана. Величественная, как степь, милая сердцу, как родная наша Зауральская земля. В Кундравинский совхоз мы намеревались прибыть до начала традиционного праздника борозды. Но нас задержали в Ново-Миасском совхозе, и мы в Кундравы попали лишь на второй день, в разгар празднества.
Село было, как вымершее. Только у продуктового магазина нам удалось случайно встретить женщину.
— Где управление совхоза? — переспросила она. — А что в нем делать? Нет там никого. Все на празднике. Поезжайте лучше за озеро. Там и парторг, там и директор. Да и председатель рабочкома на празднике.
Саша резко крутнул баранку. Мимо магазина прошумел наш автомобиль, пересек соседнюю улицу и очутился за селом на развилке трех дорог.
— Как в сказке, три дороги, — произнес Саша и, затормозив, высунулся из кабины.
— Вам куда? — спросила подошедшая старушка.
— На праздник едем, да вот как попасть на него не знаем, — ответил Саша.
— И я туда же, — ответила старушка и шагнула в распахнутую дверцу автомашины. Не спеша уселась и сказала: — Трогай, только держись правой руки. Вон видишь горку, Царевой она называется. Проезжай мимо нее. А потом по мостику через Боровлянку гони и прямо, — махнула она рукой.
Саша нажал педаль. Машина тронулась. Мы поинтересовались, что это за Царева горка.
— Да как сказать, горка, как горка, — заговорила старушка. — Только сказок про нее шибко много. Я еще маленькой была, а бабке дед рассказывал, будто бы Пугачев в наши места приходил. Подошел к нашей станице, остановился на горке и стал смотреть из-под ладони, что за ней делается. Узнали про него казаки и пошли к нему с хлебом да солью. Принял он от них дорогие подарки и спрашивает: «Как живете-можете?» «Да какая тут жизнь, — отвечают казаки, — поп никому покою не дает. Поедом заел. Да и земельку всю к своим рукам прибрал. Коровенку выпустить некуда. Кур и тех на привязи держим».
Приказал Пугачев попа перед его светлые очи поставить. А когда привели попа, велел отрубить ему голову и вон в то болото бросить. Раньше там глубокое озеро было со светлой водой. Смотришь в воду и каждую песчинку на дне видишь. Но как только упала в него голова злодея, подернулось оно тиной. А вскоре беленой и дикой травой заросло. Видно, много нагрешил поп, коль целое озеро дурной травой заросло. Ну так вот, отрубил Пугачев попу голову и говорит: «Забирайте, казаки, землю и делите промеж себя по справедливости». Поделил народ землю, как велел Пугачев, и зажили вольготно. Да недолго пользовались земелькой. Послала Екатерина против Пугачева своих слуг. Поймали они мужицкого царя, а тех, кто в его войске был, на вечные муки в рудники отправили. Да и самого Пугачева порешили.
Приехал тогда в нашу станицу новый поп. Только и осталось от Пугачева — память о горке, на которой он суд праведный творил.
В трудные минуты собиралась у горки казачья голытьба и тайно от атаманов да богатеев думала и гадала, как тиранов с плеч сбросить.
В семнадцатом году, когда царя-кровопийцу с престола столкнули, выполнив наказ Пугачева: на веки вечные отобрали землю у богатеев, жить бы тихо да мирно, но тут Колчак объявился, атаманы поднялись. Пришлось казачьей бедноте коней оседлать. Подъехали казаки к Царевой горке и поклялись верой и правдой Советской власти служить.
С той поры и стала Царева горка местом, откуда станичники своих сынов на ратные подвиги провожают. И в годы Великой Отечественной войны, и в мирные дни наказы дают молодым солдатам верно и с честью нести свой воинский долг.
…Была поздняя пора, когда мы подъехали к огромной поляне, где отдыхали кундравинцы. Вдали чернели горы, а с высоты большой сопки были хорошо видны степные дали, над которыми то и дело вспыхивали огни праздника. Доносились песни, которые не были протяжными и грустными, как в старину, а звучали радостно и по-настоящему весело и задорно. Даже цветы на поляне, и особенно ландыши, пахли очень хорошо. А это, говорят, добрая примета. Быть большим хлебам, большому урожаю в краю седых веков…
А. ФедоровСПОР СО СТЕПЬЮ
Дом Маслихова ближе других к степи. Из окон видать степь, весной зеленую, в ручьях, потом седую, когда ковыль, ближе к осени, постареет. Если распахнуть окна в середине лета, в комнаты нанесет запахов цветочной пыльцы.
…Маслихов с утра узнает, какая наметилась погода. Он глядит в окно, исполосованное дождем, и думает, что опять придется все перестраивать на ходу. Ему приходят на память чьи-то слова, что погода — это не расписание поездов. И право, обидно за степь, в которой он прожил много лет. Опять дождь, да какой, до обеда не просохнет!
Он звонит в Марииновку, в Степное.
— Как у вас с погодой? Тоже льет? Надолго ли?
Говорит по телефону негромко, чтобы не разбудить домашних. Советует не ждать солнца. Этого гостя они, видно, так и не допросятся нынешним летом.
Часов в десять Маслихов едет в Бреды. 36-километровая дорога ненадежна от частых дождей. На долгом подъеме машине тяжело.
— Новый бы нам газик, Александр Петрович, — говорит шофер. — Этот уже отходил свое.
— Не заработали мы его еще, Василий. Не дадут.
— А почему бы не рискнуть?
— Хорошо, попрошу, — говорит Маслихов, но Василий чувствует по его голосу, что директор не попросит.
Они долго молчат, каждый думая о своем. Потом Маслихов спрашивает:
— Пойдешь, Василий, на комбайн? Людей у нас не хватает.
— Не пробовал я ни разу, Александр Петрович. Боязно как-то.
— С Ереминым поставим, за ним потянешься. Он не откажет в помощи.
— А вы как, Александр Петрович? С кем будете ездить?
— Чем я сам не шофер? — Маслихов смеется. — Месяца два один поезжу.
— Я не против, — говорит Петренко. — Надо комбайн только успеть облазить, пока время терпит.
— Завтра и переходи.
Они возвращаются в Андреевку во второй половине дня. Под самой деревней, переезжая бродом набухшую от ливней Сынтасты, Петренко спрашивает у директора:
— Когда экзамен, Александр Петрович?
— Скоро, через неделю.
— Ну как, успеете подготовиться?
— Подготовиться? — Маслихов трет ладонями глаза. — Если бы на уме только одни экзамены…
— Завидую вам, Александр Петрович, — говорит Петренко. — В институт поступили. Нашли время.
— Трудно, Василий, — признается Маслихов. — Еду, а в голове каша, не рад, что связался. На ходу бы почитать, да на такой дороге все вытрясет. Тянуться, конечно, буду. Раз взялся — добивать надо.
— Надо, — говорит Петренко. — Все уж знают, что вы студент.
Мартовским теплым днем в одном чешском кооперативе ждали гостей из Советского Союза. Подошла машина, хозяева окружили невысокого, коренастого парня. У него были черные густые волосы, гладко зачесанные назад, и веселые карие глаза. Он улыбался, крепко пожимал руки.
Его спросили, почему он приехал один, где его товарищи.
— Они сейчас все на заводе, там митинг. Я один в группе ваш коллега, — объяснил Маслихов. — Из деревни, значит. Мне у вас нужно было побывать, дома меня спросят об этом.
У него узнали, что он хочет посмотреть.
— Машины. Все, какие у вас есть. Это по моей части.
— Вы инженер?
— Нет, пока еще нет, — засмеялся Александр Петрович. — Я просто механизатор, комбайнер, тракторист.
Он обошел мастерскую, заглянул в каждый уголок. Задержался возле рабочих, поднимавших какую-то тяжелую деталь. Не раздумывая, помог им. На машинном дворе спросил:
— Можно посидеть на комбайне или на тракторе?
Он сбросил пальто и оглянулся, куда бы положить его. Кто-то из рабочих взял у него пальто. Он обошел комбайн со всех сторон, похлопал его, потом забрался наверх. Оттуда задавал вопросы. Вытащил небольшую записную книжку и что-то записывал в ней.
Спрыгнул на землю, радостно сказал:
— Хорош. Да и вообще тут у вас хорошо. Солнце вон какое, у нас еще зима.
Запрокинул голову, зажмурил глаза. Солнце било ему прямо в лицо. Он не отводил его, точно хотел загореть за эти несколько минут. Золотая звезда с серпом и молотом тоже ловила солнце.
Позже в большой комнате, полной от желающих поговорить с русским, его попросили рассказать о себе, о своем крае. Он встал, взволнованный этой просьбой.
— Рассказывать я не мастер, — сказал Маслихов. — Но попробую. Жаль, что я не привез вам в подарок ковыль. Вы бы сразу поняли, где я живу. У нас в степи много ковыля, и весной он цветет.
Впервые в жизни он говорил так долго. Рассказал о взволновавшем всю страну походе на целинные пустоши. О том, как сам в пятьдесят пятом приехал в брединские степи.
— А Золотую звезду за что получили? — спросили его.
Улыбнулся, словно не знал, что сказать.
— В пятьдесят шестом целина оплатила нам. Такого хлеба я еще ни разу не видел. Даже страшновато было, успеем ли убрать. На осень вся нагрузка пришлась, а с ней у нас шутки плохи.
На долю Маслихова пришлось тогда побольше полутора тысяч гектаров. Вспомнил один день. Было сухо, но он знал, что к вечеру задует. Еще накануне просил всех, кто работал вместе с ним, одеться потеплее. На соломокопнителе у него трудились ребята из города.
— Выдумываешь, Саша. Еще вспугнешь золотую осень, пойдут дожди.
— За́ полночь будем косить. Холод придет.
— А сам-то выдержишь, Саша? Нам что — смотри. Себя бы уберег.
— Я катаный, — сказал Маслихов. — Ко мне холод не пристанет.
Солнце ушло не в тучи, он сам видел. Был спокоен — дождя не будет. Около двенадцати, когда остановились, чтобы разгрузить бункер, шофер спросил его:
— Последний рейс, Саша?
— Покосим еще.
— Шутишь, Саша. Другие вон разъезжаться собираются.
— Что, уморился уже? Пойди отдохни в соломе.
— Иди ты со своей соломой… — разозлился шофер. — Что тебе больше всех нужен этот хлеб?