…Рябчук остановил комбайн, закурил. В черном комбинезоне, без фуражки, отчего его темные кудрявые волосы покрылись белесым пухом. Лицо в улыбке, сам простой, доверчивый.
— Я согласен, — сказал Рябчук, когда ему все растолковали. — Кого дадите?
— Давай вместе решим.
Маслихов называл механизаторов. От двоих Рябчук отказался.
— Эти на третьей скорости через бревна начнут ездить, — сказал он. — А остальных беру. Значит, я пятый буду. Звено так звено, и никаких гаек.
— Завтра уже вместе поедете, — сказал Маслихов. — Кстати, — вспомнил он, — а Иван не откажется?
Рябчук задумался: «Не должен. Откажется — больше от меня ничего не возьмет».
Уже отъезжая, Маслихов услыхал:
— У Еремина как дела?
— Хороши, — крикнул Маслихов.
«Интересуется, — подумал он. — Этот не отстанет. Да и другим прохлаждаться не даст».
Маслихов решил еще заехать к Еремину. Его звено косило рядом с дорогой. Ехал и думал об этом парне. Не все в совхозе взяли новые широкозахватные жатки. Шопа Кумпеев отказался сразу. «Буду я возиться с ней, — сказал он. — Пока ее обуздаешь — зима придет». А Еремин взял, на все звено взял. Сейчас у него в звене шесть комбайнов с жатками ЖВН-10. Не только жатки новые, но почти все комбайнеры по первому году работают. Один только Шеин с прошлого года остался.
«Как там Вася Петренко, — вспомнил Маслихов своего шофера. — Петренко парень с головой. Будет работать».
…День подходил к закату. Небо в некрупных облаках с уже загустевшей окраской.
Неподалеку от дороги, на четырехсотгектарном массиве, Маслихов увидел комбайны. Ереминские. Один, второй, третий… пятый. «А почему шестой стоит? С кем эта беда?»
Маслихов поехал прямо по полосе. Удивился. Сам звеньевой застрял.
— Что у тебя стряслось? — спросил Маслихов.
— Да это не мой, — ответил Еремин. — У Шеина комбайн сломался. Он на мой пересел. Готово уже все, механик приезжал.
— Завтра пришлем тебе штурвального, — сказал Маслихов. — Легче будет.
Они поговорили еще минут пятнадцать. Маслихов спросил, как здоровье жены, скоро ли ее выпишут из больницы. Прощаясь, спросил:
— Как звено?
— Подгонка идет, Александр Петрович.
— Ну, тогда в добрый путь!
Еремин включил мотор. Маслихов еще постоял на полосе, глядя, как десятиметровая полоса уходит все дальше от него. По тысяче гектаров на брата взялись скосить члены звена Еремина. Вчера у них на жатку уже пришлось по пятьдесят гектаров. Обкатают жатки — и до сотни дотянут.
Наступил вечер. Маслихов как обычно постукивает по барометру у себя в кабинете, выглядывает в окно, куда ушло солнце. Спрашивает у Аверьянова:
— Михаил Петрович, посмотри, пожалуйста, что твой «колдун» подсказывает.
Аверьянов листает толстую записную книжку, в которой расписан каждый день всех двенадцати месяцев года.
— Так, завтра у нас 28 августа, — говорит Аверьянов. — А что было 28 марта? Мороз, Александр Петрович, пурга. Завтра ясно будет.
— А не обманет твой «колдун»? — смеется Маслихов.
— Отклонения бывают, но часто и соответствует.
— Ну, утро вечера мудренее, — Маслихов встает из-за стола. — До завтра!
Андреевка — деревня, каких много в Брединских степях. Вся на пригорке, начиная от новой улицы с двухэтажными домами, балконами. С каждым днем она словно поднимается по пригорку вверх, со ступеньки на ступеньку. На самой макушке пригорка башенный кран, под стрелой его стены будущего здания.
В долгом споре со степью, с ее непостоянством, метельными зимами и летним засушьем Андреевка повзрослела за десять лет. Она уже не похожа на того новосела, которому еще ко всему привыкать. А степь любит таких, у которых хозяйский шаг и доброе сердце.
В. ВасилевскийДОБРЫЙ СЛЕД ОСТАВЛЯЕТ ЧЕЛОВЕК
Кому доведется проезжать по трассе Шумиха — Целинное, что в Курганской области, тот не минует совхозного поселка с несколько необычным названием — Мир. Ровные широкие улицы. Новые двухэтажные городского типа дома. Напротив здания парткома разбит сквер. Зелени много. Не потому ли улицы носят названия: Садовая, Березовая, Зеленая?..
Это — центральная усадьба Катайского совхоза.
Далеко видны электрические огни по вечерам. Ярко светятся окна совхозного парткома. Глядят они на молодую поросль яблонь, акаций, клена.
Заходим на огонек. В парткоме застали секретаря А. Показаньева, который только что вернулся с поля.
— Смотрел пшеничку на «Шадринке», — возбужденно рассказывает Андрей Иванович. — Радует от души. Намолот будет высокий. Да вот погодка нынче не балует.
«Шадринка»… Вдали от центральной усадьбы меж березовых колков затерялось это урочище. Старожилы припоминают, что когда-то, очень давно, приезжали сюда состоятельные мужики из Шадринска. Они-то и скупали у местных крестьян в полцены эти плодородные участки. Отсюда и пошло — «Шадринка».
Землю эту потом забросили. Так и дремали черноземы под степным ковылем не один десяток лет. Почти три с половиной тысячи гектаров!
Лишь в пятьдесят четвертом степь проснулась от рокота моторов. Добровольцы, приехавшие по комсомольским путевкам, начали подъем целины. Были среди них и шадринцы. Только теперь это не мужики-мироеды, а молодые хозяева земли советской.
Разговор сам по себе зашел о событиях последних лет, о людях совхоза. Андрей Иванович заметно оживляется: тема оказалась близкой. Его худощавое загоревшее лицо озаряется добродушной улыбкой.
— Одиннадцатую жатву ведем на целине… Что она нам дает? — переспросил Показаньев. — Только нынче соберем более трехсот тысяч пудов хлеба.
— Значит, стопудовый на гектаре?
— Да. Причем целина — это не только хлеб. Мы привыкли говорить: люди подняли целину. А я бы добавил: и целина поднимала людей.
Он достал папиросу, прикурил и подошел к окну. В стекло барабанили тугие дождевые капли. Скатываясь, они оставляли за собой едва заметный след. Кап — и серебристая дорожка потянулась книзу. Крайняя справа — длинная, извилистая. Рядом — короткая, но широкая. Встретив на пути приставшую к стеклу травинку, она причудливо изогнулась и устремилась дальше.
— Вот смотрю я сейчас на эти мелкие струйки и думаю: капля — и та оставляет след. А человек… Прав был Горький, когда сказал: «Превосходная это должность — быть на земле человеком»… А что, если бы человек жил долго? Сколько бы дел еще совершил! — Андрей Иванович достал из кармана небольшую записную книжку.
— Здесь у меня все: и дела, и люди.
Он полистал и добавил:
— Взять хотя бы вот этого… Красивая у парня жизнь! Почему? Потому что след на земле оставляет заметный…
И он рассказал о простом советском человеке. У него обыкновенная русская распространенная фамилия — Миронов. Да, Анатолий Миронов.
…Анатолий вышел на трассу и стал «голосовать» встречным машинам. Они проносились рядом, не снижая скорости. Наконец, одна из них остановилась.
— Чего тебе? — высунулась голова из кабины.
— Довези, браток. К поезду опаздываю.
Водитель изучающе посмотрел на здорового парня, нехотя открыл дверцу и буркнул:
— Чего это людям не сидится дома?
Миронов, забросив чемодан на пшеницу, сам уселся рядом с шофером. За всю дорогу хозяин машины только и спросил:
— Не целинник?
— Не-е-ет, — впервые в жизни сказал он неправду.
Дальше ехали молча.
В кассе вокзала Миронов взял билет и, чтобы случайно не встретить кого из знакомых, вышел из помещения. До поезда оставалось добрых полчаса. Подошел к киоску, хотел купить папиросы, но, вспомнив, что курить бросил, передумал.
Вот остановился поезд дальнего следования. «Это не мой», — подумал Анатолий. Засуетились пассажиры. Тут до него донеслись слова: «Счастливого пути!»
Знакомые слова. Он тоже, когда впервые сходил здесь с поезда, сказал на прощанье черноглазой проводнице: «Счастливого пути!» А она ему в ответ:
— Попутного ветра и большого счастья!
Крупным шагом направился он тогда к выходу на привокзальную площадь. «Шумиха» — прочел название станции.
Было это 27 марта 1954 года.
Потом припомнил разговор с водителем самосвала, который отказывался брать его в дорогу.
— Молодой, — говорил он, — пешком дойдешь.
— Это верно, дойти-то я дойду, — ответил ему Анатолий, — да вот только дорога пока незнакома.
Согласился, поверил, довез до совхоза.
Поезд, на который Миронов взял билет, опаздывал. Медленно тянулось время. Он поставил чемодан и опустился на него. Задумался. Мысли в эту минуту были там, где остались полюбившиеся ему люди, с которыми вместе прокладывал первую борозду.
Весной пятьдесят четвертого года в наступление на целину пошел плуг. Трудное это было время. Но Анатолий держался твердо. Сутками не отходила его походная мастерская от тракторов. Часто и ночевал в поле. Нередко ложился спать без ужина, работал без завтрака.
Некоторые «добровольцы», приехавшие сюда в поисках приключений, быстро сбежали. Подходили и к нему «доброжелатели».
— Ну, ради чего ты оставил завод и приехал сюда? — говорили они. — Зарплата там была приличная. А здесь? Посмотри, на кого ты стал похож? Может, Анатолий, повернем назад, пока не поздно?
У него был один ответ:
— Я здесь остаюсь. Дезертиром быть не хочу!
Миронов не любил маловеров и нытиков. В трудные минуты вспоминал Семена Давыдова из «Поднятой целины», который впервые в жизни взялся за плуг. Он на себе чувствовал, как у Семена ныли натертые ботинками ноги, болела с непривычки в пояснице спина. А как Давыдов работал! Самозабвенно — до тошноты, до головокружения. Ему хотелось доказать крестьянам, что за день на быках можно вспахать больше десятины целины. Питерский посланец решил: «Умру на пашне, а сделаю!»
Целина!.. Миронову до боли в сердце стал дорогим и близким опьяняющий запах свежевспаханной земли. Подолгу всматривался, как за тракторами стлались широкие ленты поднятой целины. Пласты тучного чернозема курились маревом вдали. Все меньше и меньше оставалось веками не тронутого ковыля.