– Да поняла, поняла, чай, не лаптем щи хлебаем…
Дед Семен недоверчиво покосился на соседку, но больше ничего не сказал.
Телефон баба Маша зарядила в церкви, отдала Семену, да и забыли о нем. До поры – до времени…
***
В Прохорове жил Сашка Завьялов. Красивый парень, высокий, плечистый. Мастер на все руки. Только вот глухонемой.
Мать, Зинаида, запойная пьяница, часто орала визгливым голосом на все село:
– Родила на свою голову урода! Глаза б мои тебя не видели, идиот, придурок!
Но ни придурком, ни идиотом Сашка не был. Робко и застенчиво улыбался, глядя на орущую мать… Он давно научился читать по губам, только об этом мало кто знал… На мать он не обижался, иногда даже жалел, когда пьяный в хлам отец за ней с топором гонялся. До драк обычно не доходило, мать была шустрой, а отец падал под первый попавшийся куст и засыпал… А Сашка добрый был и отзывчивый. На нем было все домашнее хозяйство… Да еще вечно пьяные, голодные, грязные мать, отец, и бабка с дедом… Старшая сестра тоже удалась на "славу" – пила наравне с родственниками, и топором размахивала не хуже отца…
Раз в неделю, как по расписанию, ходил в Снегиревку, в любое время года – носил старикам продукты. Хлеб, крупы, яйца, муку… лук, капусту… Картошку притаскивал сразу мешок-два – со своего огорода, этого старикам надолго хватало… Рубил дрова, перетаскивал их поближе к крылечкам, иногда успевал и воды натаскать, хотя старикам было совестно, и они старались сделать это еще до Сашкиного появления… Старики радовались Сашкиному приходу, и не в продуктах дело было…
***
Пьяное, развратное, гулящее Прохорово церковь игнорировало. Прихожан было – пять старушек, да пара стариков. Да еще Сашка ходил в церковь, писал на бумажке грехи, причащался. Всю службу стоял тихонько в самом дальнем углу. Ему было все-равно, где стоять… Потихоньку молился, никому не мешал… На клиросе пели две старухи и одна молоденькая, стеснительная, красивая… – Настя. Сашка, бывало, как взглянет на нее, так все молитвы из головы и вылетают. Старался не смотреть…
Иногда отец Иннокентий просил его что-то сделать – двор подмести, или снег расчистить… Помогал Сашка всегда с радостью, счастливый, словно для этого и на свет появился – помогать всем…
Псаломщику и алтарнику Петру было лет сто. Отец Иннокентий с удовольствием взял бы Сашку себе в помощь, да только смысл от глухонемого в церкви?…
Отец Иннокентий служил четко, грамотно, правильно, словно бухгалтер. Только вот, как говорится – "без огонька". Проповедовал редко, да и то больше "по бумажке"… Роптал, жаловался на свою никчемную долю, на вечно пьяное село, на отсутствие денег… В общем, на все. Служил здесь уже лет двадцать, а ничего не менялось, как пили так и пьют… Как не ходили в церковь, так и не ходят… Омерзительно все это было для отца Иннокентия, выть порой хотелось. Просился перевести его на другой приход, но архиерей только плечами пожимал – а в Прохорово я кого пошлю?
И добавлял неожиданно – "От себя, батя, не убежишь"…
***
У бабушки Маши и деда Семена с некоторых пор появилась такая традиция – утренняя и вечерняя "поверка". Выходили из домов, смотрели друг на друга – утром радовались, что оба проснулись, вечером – что еще денек пожили.
Однажды в начале сентября бабушка Маша вышла из дома и деда не увидела. Потопталась на крылечке… Вернулась в дом, накинула шаль и пошла ближе к заборчику. Постояла, подождала… Семен не появлялся. Баба Маша потрогала расшатанный, готовый вот-вот завалиться, заборчик, вздохнула, собралась с духом и поплелась к соседу…
Дед лежал на кровати. Увидел соседку, обрадовался – о, живая! Пришла!…
– Ты, Маша, чайку бы мне… Что-то встать у меня сил нет… а с чайком согреюсь да и встану… а то ногам холодно…
Баба Маша испугалась – ногам холодно! Растопила остывшую за ночь печку, поставила греться воду… Подошла к Семену, по пути сдернув с гвоздя зимний тулуп. Укрыла деда, внимательно всмотрелась в лицо… Ой, неладно дело…
– Маш… Ты мне это… Крестик какой принеси, что ли…
Баба Маша кинулась домой – там, возле икон, лежал маленький деревянный крестик – батюшка ей подарил на какой-то праздник. Схватила его, поковыляла обратно к деду. Тот молча лежал, смотрел в потолок…
– Семен! Сеня! Вот, принесла я тебе крестик-то! Возьми.
Дед медленно вытянул из-под тулупа руку, баба Маша вложила в нее крестик…
– Может, давай я отца Иннокентия позову? – Предложила она робко.
– Не надо… отца… – с трудом проговорил дед. – Ты вот телефон… Дочке… Иди к березе, Маш… Наверное, помираю я… Дочке… скажи.
– Сенечка, подожди, я сейчас! Вот чайку тебе сделаю, и Тане позвоню, и все хорошо будет, слышь, дед?
– Иди, говорю… Помираю.
– Бегу, Сенечка, на единичку жать, да? Ты только лежи спокойно, сейчас согреешься. А я мигом! Слышь, дед? Не помирай без меня, дед! Я мигом!
Бабушка Маша торопливо налила чай, поставила его на табуретку возле дедовой кровати, схватила телефон и шустро поковыляла к двери… Честно, ей было очень страшно… Ну позвонит она Таньке, а дальше? Эх, хоть какого-нибудь врача… Хоть ветеринара…
А что, может, добредет она до Прохорова, там и позовет кого из больнички… А телефон-то! – вдруг вспомнила баба Маша, взглянув на зажатый в руке мобильный. – Это ж не только Таньке, я ж могу и батюшке позвонить, он пришлет фельдшера… Все это думалось на бегу, второпях, пока втискивала опухшие ноги в разбитые разношенные валяные ботиночки, пока шаль накидывала…
И вдруг как-то то ли спиной, то ли шестым каким чувством, поняла – все. Можно не торопиться. Осторожно оглянулась на деда. Тот лежит, как лежал. Крестик в кулаке зажал… Только вот поняла баба Маша – нет больше Семена. Здесь нет. Это только тело его тут под тулупом…
Осторожно подошла… Пригляделась… Все. Некуда больше спешить. Нет деда Семена.
Села на кровать рядом с дедовыми ногами и заплакала… Долго плакала, словно не только соседа, но и всю свою жизнь оплакивала…
Наплакавшись, встала, закрыла деду глаза, подняла свесившуюся с кровати руку с зажатым крестиком, уложила ее поверх тулупа… Перекрестила деда, сказала – Царствие тебе Небесное, Семушка…
Под окном истошно выл Жучок…
***
Баба Маша чуть не ползком добралась до березы… Вытерла снова набежавшие слезы, посмотрела в высокое голубое-голубое небо… Вздохнула, включила телефон… И нажала на единичку.
***
Родственники доехали до Прохорова, там за бутылку наняли лошадь с большой телегой, установили на нее привезенный из города гроб и потряслись в Снегиревку.
Баба Маша сидела возле деда и пыталась читать псалтирь – это ей батюшка когда-то говорил, что по усопшим псалтирь читают. Но читалось плохо. В основном – плакалось…
Когда приехала Татьяна с семейством, баба Маша встала и тихонько вышла из дома. Ноги подкашивались, сердце работало с перебоями… Она вспомнила, что сегодня не только не завтракала, а и глотка воды не сделала… Но домой не пошла и есть не стала – ей казалось кощунством сесть за стол, смотреть в окошко, пить чай с печенюшкой, а там Семен…
***
Родственники управились быстро. Деда обмыли, одели, уложили в гроб. А дальше? Никто понятия не имел – крещеный он, нет ли… Отпевать? Так хоронить? В любом случае, надо в Прохорово ехать, чего тут сидеть.
Баба Маша робко стояла на крылечке своего домишки. Тихо надеялась, что ее позовут с собой… Но про нее никто и не вспомнил. Два здоровых мужика вынесли гроб, заколотили крест-накрест дверь и три маленьких окошка… Погрузились в телегу и уехали.
А баба Маша еще долго стояла на своем перекосившемся крылечке, смотрела вслед. Мысли все были медленными, тягучими… Тяжело, как булыжники, ворочались в голове. Одна осталась… Одна… Одна… – молотком билось в сердце. А слез больше не было.
Перекрестила вслед увозимого на телеге деда, развернулась и вошла в дом.
Там села на кровать, посидела, послушала, как колотится сердце – одна… одна… одна… И горько расплакалась – даже попрощаться с дедом не дали…
***
Кое-как пережила одинокую тоскливую осень. Сашка стал приходить почаще, сидел за столом, рисовал что-то пальцем на старенькой скатерти… Молчали. Но так все-равно было лучше, чем совсем одной…
Глаза у бабы Маши вовсе негодные стали, читать она уже совсем не могла, даже с лупой… Бормотала молитвы, какие еще задержались в ее памяти… А Сашка мучительно думал, куда бы ему пристроить бабу Машу. К себе взять нельзя – вечно пьяное семейство ее мигом со свету сживет… У отца Иннокентия спросить?… Жалко бабу Машу, очень жалко.
***
Однажды утром, дело было уже в начале декабря, баба Маша проснулась, полежала, подумала… Встала, и стала куда-то собираться. Сняла с полочки иконы, бережно завернула их в чистое полотенце, упрятала в большой целлофановый пакет. Туда же втиснула книги – Библию, Псалтирь, молитвослов.
Несколько минут смотрела на фотографии сына, которые стояли на тумбочке под иконами. Но брать их не стала. Пусть в доме остаются.
Открыла древний сундук, достала оттуда туго свернутый узелок. Огляделась по сторонам… Вроде все. Притащила из сеней саночки, уложила все собранное на них и туго обмотала толстой веревкой.
Вышла во двор, подошла к своей любимой рябинке, полюбовалась – снегирей на ней – видимо-невидимо! Вынесла им из дома последнюю буханку хлеба, раскрошила…
Окинула взглядом домишко, запущенный двор, посмотрела на совсем завалившуюся избушку Семена и впряглась в саночки. Старого Котейку посадила сверху, укутала дырявым шарфом. Накинула длинную веревку на грудь, в руки взяла лыжные палки. Жучок бежал рядом самостоятельно… Отошла немного, оглянулась в последний раз на родную Снегиревку, попрощалась… И отправилась в путь.
Она шла в Прохорово – умирать. В узелке из сундука была "похоронная" одежда. А Олежкины фотографии оставила дома потому, что их или сожгут, или с ней в гроб положат. Она этого не хотела.
***
Весь день ушел у нее на то, чтобы добраться до села. Добрела совсем уже без сил, бросила лыжные палки в снег, стянула с себя веревку от саночек и буквально упала на крыльце церкви. Там ее и обнаружил столетний псаломщик Петр. Позвал батюшку. Отец Иннокентий как раз дочитывал вечернее правило. Услышав, что возле церкви прямо в снегу лежит баба Маша, все бросил и побежал к ней.