Тут старушке удалось не на шутку озадачить Диноэла. Загвоздка в том, что главные доказательства Марина строила на сравнительном изучении шрифтовых орнаментов, которые, по ее представлениям, сплошь, от пола до потолка, покрывали стены Драконьего дома в Золотой долине.
– Вот, смотрите, – громогласно восторгалась она, обдавая жаром, брызгами и чесночным ароматом монитор и ухо Диноэла. – Буква «К»! Вот этот хвостик под верхней перекладиной! Это рудимент перьевой каллиграфии, она потом стала частью официального шрифта! А вот буква «Е» – видите, нет нижней подсечки? А вот Ковентрийская летопись – взгляните, все то же самое! Это у нас, в Англии, шестнадцатый век! Вы можете себе представить?
Дин тупо уставился на снимок. Какие такие шрифты и орнаменты на стенах Дома? На бабушкиных реконструкциях он, например, без труда узнал тот нижний двухлестничный коридор, по которому Зара когда-то волокла его в Нижний Храм. Но какие такие там были росписи на стенах? Было много разной подсветки, были резные колонны всех форм и размеров, но никаких надписей, хоть убей, Диноэл припомнить не мог.
Однако бабушка отнюдь не спешила выяснять подробности у единственного свидетеля тех далеких событий. Она продолжала ликовать, и тут стало выясняться, что в этом море восторгов Диноэлу отводится вполне конкретная роль. Д-р Дроссельмайер, оказывается, уже решила, что именитый контактер должен стать ее эмиссаром – ездить по всевозможным объектам и раскопкам, доставать, выяснять, фотографировать, а также всячески способствовать распространению пандраконической идеи. Дин не без удивления убедился, что ученая дама прекрасно разобралась, с кем имеет дело, и что ее чудачества легко уживались с немалой практической хваткой.
Но заразить Диноэла бациллой какого бы то ни было фанатизма было делом непростым. Вдобавок, до какой-то степени он все же успел подготовиться к разговору, и когда, улучив мгновение, задал вопрос: как на сегодняшний день обстоят дела с расшифровкой основного письменного наследия Драконов, не имеющего аналогов в Ковентри, так называемой «книгой Татцельвурма» – энтузиазм бабушкиных речей заметно поувял. В этой области прогресс, кажется, и впрямь остановился на столь памятном Дину тридцать девятом годе.
Без всякого ясновидения и экстрасенсорного «заглядывания под стол» Диноэл почувствовал всю безнадежность бабушкиных затей. Вдобавок его тайные планы на давно затеваемый реванш – несанкционированный контакт непосредственно с самими Драконами – тоже оказались окончательно похороненными; еще во время отступления сорок третьего года один из лучших кромвелевских генералов, Джонстон Блэйк, отходя за Слепое Пятно, дал арьергардный бой на Перевалах, единственной известной землянам стационарной колонии Драконов. Эта новая «Долина Смерти» вошла в историю, как первое полномасштабное применение тактики «кромвелевских кубиков», они же «кромвелевские кессоны».
Сначала, в древние времена, корабли сражались, выстроившись в «линию», отчего и стали линейными, потом появилась «боевая сфера» и, наконец, «кубики», прославившие годы спустя оборону Стимфала. Но для злосчастных рептилоидов эти военные премудрости обернулись тем же, чем стала Курская дуга для поселений сусликов в тех сожженных солнцем степях. Что за станции и астероидные комплексы попадаются на пути его построений, маршал Блэйк интересовался не больше, чем танкисты под Прохоровкой интересовались, чьи норки перемешивают с землей их снаряды и гусеничные траки. Итог для доступной людям части цивилизации Драконов оказался более чем плачевным. Разумеется, отдельные представители, уцелевшие фрагменты, документы былых диаспор… о-хо-хо, горе горькое. Дину оставалось только вздохнуть. Все напрасно.
Покинув обиталище госпожи Дроссельмайер, он подошел к машине, запахнулся в куртку, поднял дверь и упал на сиденье, потом втянул ноги. «Клинт» по-прежнему молчал, но Диноэл знал, что бы тот сказал по поводу теперешних попыток – признайся наконец, дурачина, что гнешь дерево не по себе. Он сидел в своем джипе, зацепившись пальцами за руль, и бессмысленно смотрел перед собой. Господи, вот и зиме уже осталось недолго, Новый год промелькнул – считай, и не заметили. Снег кругом. На крышах, на газонах, на деревьях, на козырьках супермаркетов. Справа мигала разноцветными огнями заправка, слева был виден сине-белый указатель кардиологического диспансера, менял цвета светофор, на его заглючившем световом табло судорожно подергивалась, включаясь и отключаясь, невразумительная свастика, а дальше, по черному расчищенному шоссе, непрерывным потоком шли машины. Туда и сюда, туда и сюда.
«Я устал, – сказал себе Дин. – Я не сделал положенного перерыва, выдохся, и вот результат. Запустился сразу после Траверса, без всякой передышки, кто же так поступает. Кроме того, меня выставили из корпорации, которой я посвятил всю жизнь, лучший друг меня предал, у меня по-прежнему правый глаз, плечо и все прочее, и плюс еще хренова туча лет. Господи, как же мне нужно какое-то просветление. Глас свыше. Ладно, ничего. Дело новое, небывалое, поначалу всегда трудно. У меня ни начальства, ни поддержки, даже заказчика нет, я сам по себе… вот как интересно. Вот чертовщина какая».
И тут ему привиделся Зеленый каньон, куда Володя привез его по пути из Фортеса. Горы, невероятная даль, ветерок шевелит волосы… Тоска сдавила сердце в самом прямом смысле слова. Все будет решаться там. Так почему же я здесь, сижу в этой машине? Тут он усилием воли пришел в себя. Да что же это опять? Нет, нет, у меня семья, у меня новая работа, жена, которая вот-вот родит мне неизвестно кого… словом, новая жизнь. Все прежнее меня больше не касается.
Однако на этом новом пути, которому он, со скрежетом зубовным, так старался следовать, Диноэла поджидал еще один, поистине роковой сюрприз, препятствие как будто бы и небольшое, но, как выяснилось, совершенно непреодолимое. Его бесплодное сиденье в архивах, в библиотеке, бестолковые переговоры с бабушкой Дроссельмайер, таинственная по смыслу беседа с корифеями нейрокибернетики все же принесли какие-то результаты, отдельные факты, а главное – тенденции осели у него в голове и образовали пусть и скудную, но пригодную к употреблению «реперную сеть», как он это называл – минимальную основу для его интуитивных «погружений». Еще раз приходится признаться: никакая логика, никакие доводы разума не могли заменить для Дина его сверхчутья, его необъяснимых прозрений, без которых он чувствовал себя если и не слепым и глухим, то, по крайней мере, заблудившимся в дремучем лесу. Но вот тут-то судьба и нанесла ему безмерно коварный удар: «погружение» ничего не дало. Интуиция молчала. «Заглохла моя гидроакустическая система», – сказал он сам себе растерянно, и правда – кроме расплывчатых, словно глубоководных, контуров, он, как ни силился, ничего разобрать не мог.
Дин оказался совершенно выбит из колеи. Превратившись в нормального человека, он почувствовал себя калекой. Хуже того. Подобные неприятности не были для него совсем уж новостью, такое изредка приключалось и раньше, и говорили эти ощущения лишь одно: беги. Беги, потому что угодил в ситуацию не просто сложную или опасную, это бы еще полбеды, но в такую, где тебя попросту не должно быть. Где ни ум, ни мужество, ни отвага тебе не помогут, где все привычные законы отменены, и выход, как из ямы – как можно быстрее выбраться и отойти подальше.
Ни с того ни с сего он вдруг вспомнил, как питомцы Питера Пэна, вернувшись домой из своей Волшебной страны, постепенно утратили способность летать – кончилась пыльца фей, кончилась вера в чудеса. Про Питера Пэна давным-давно ему читала вслух мама Лиза, Элизабет Тинсколл, автор породившего его проекта, и Диноэл никогда этого персонажа не любил – вздорный склеротичный инфантил, летающая патология. И вот надо же, что только не придет в голову. Что бы сказала мама Лиза, глядя на него теперь? Порадовалась его решению стать ученым? Или… или нет?
С этого момента его мытарства и терзания многократно усугубились. За какое бы дело он ни брался, интуитивная глухота ставила незримый предел его начинаниям, не шли ни писательство, ни наука, вызывая лишь ужас, тоску бессилия и желание бежать. Он сам себе напоминал человека, который вновь и вновь подходит к очередной запертой двери и тут только вспоминает, что и от этого замка у него нет ключей. Его грызло чувство вины, особенно перед Мэриэтт, но поделать с собой он ничего не мог, и, заеденный муками совести, он понемногу, подобно пушкинскому Онегину, за бездарность пристрелившему поэта Ленского из шестнадцатимиллиметрового, и своему будущему биографу, сенатору Холлу, между прочим, тоже контактеру, стал погружаться в мертвящую депрессию, полную странных грез и иллюзий.
Попыток деятельности он все же не оставлял – например, записался на курс исторических лекций, походил, послушал, даже что-то записывал, потом начал пропускать занятия, потом бросил. Некоторое время увлекался склеиванием моделей всевозможной техники, с которой был знаком, но и это ему опротивело, пристрастился было к компьютерным играм, просиживая перед монитором дни и ночи напролет и терпя из-за этого скандалы с Мэриэтт, смотрел телесериалы, тоже в беспредельных количествах и всех родов, включая детские и образовательные на иностранных языках. Купил целую батарею герметиков и специальный пистолет к ним, собираясь заделать чем-то не понравившиеся швы за оконными рамами, но до бесконечности откладывал это предприятие, справедливо полагая, что срок годности, обозначенный на баллонах, оставляет ему в запасе массу времени. В итоге единственным его свершением в хозяйственной области стало отмывание никелированной мыльницы в ванной, с которой Диноэл ногтями машинально соскребал насохшие слои мыла.
Ко всему прочему он начал еще заметно попивать – спиртное создавало видимость отстраненности от неприятностей и разбавляло тоску до приемлемой концентрации. Как-то само собой вышло, что употреблял Дин в основном Володин «Гленфиддич».
Железная леди Мэриэтт, стоило ей прийти в себя, давила, спрашивала и обвиняла, и вскоре Диноэл превратился в вечного подсудимого, у которого не осталось никаких оправданий. Прав был Скиф – он человек Системы, человек службы. Это были рельсы, по которым он катился с детства, на которых он и вправду иной раз вытворял такое, что лучше и не вспоминать, но не сходил с них никогда. Он был первым, он был лучшим в своем деле, и это было смыслом и искупало все грехи. Теперь прежних рельсов не стало, и сразу не стало никаких аргументов для защиты ни от упреков Мэриэтт, ни от упреков совести, ни от упреков в бессмысленности всей жизни. Что происходит с паровозом, из-под которого вдруг исчезли рельсы? Да, он еще летит по инерции, еще пышет огнем и паром, но всем уже доподлинно известно, как быстро и плачевно закончится этот путь. Он пытался создать себе иллюзию, создать Службу Поддержки Жизнеобеспечения Гениального Доктора Мэриэтт, но, несмотря на все его старания, утешения она приносила мало.